Loe raamatut: «Сумасшествие, коронавирус и прочие сомнительные прелести путешествий. Сборник рассказов»

Font:

ISBN 978-5-0055-6621-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

СУМАСШЕСТВИЕ, КОРОНАВИРУС И ПРОЧИЕ ПРЕЛЕСТИ ПУТЕШЕСТВИЯ НА ПОЕЗДЕ

Игнат ждал меня совсем не там, где договаривались. Я почти полностью обошел Ярославский вокзал, прежде чем заметил одинокий силуэт на скамейке в клубах табачного дыма. Крепко сбитого Игната ни с кем не спутаешь.

Я махнул рукой, он меня заметил, но по обычной своей привычке сделал вид, что мы незнакомы.

Я подошел, поставил коробку под ноги на причудливо закрученный ветром язык снега и протянул руку.

– Чё так долго? – буркнул Игнат, но руку пожал. Крепко, по-сибирски.

– Давно сидишь? – спросил я.

Игнат кивнул на несколько окурков под ногами.

– А ты в своем репертуаре, – сказал он, глядя мимо меня в сторону универмага Московский, – Думал, ты снова опоздаешь.

Я рассмеялся и махнул рукой.

– Да рано еще!

Но времени оставалось в обрез. Мы шли мимо поезда, а в желтых теплых окнах уже вовсю кипела жизнь. Прошли десятый вагон. Мышинно серый с двумя полосками – широкой синей и узкой красной. Грязный и обреченный какой-то что-ли. На перроне уже никого не осталось, только приплясывали от вечернего морозца проводники. Спина Игната покачивалась впереди, перевязанные веревкой коробки в его синюшных руках без перчаток – немой укор и показная усталость. Москва Игната подавляет. А я люблю сюда мотаться. Сделаю всё и обязательно приезжаю на старый Арбат. Прогуливаюсь по нему не спеша и представляю, что я здесь живу. Хорошо ведь в Москве, как ни крути.

Проплыла в окне подушка, длинный нос в очках, чей-то удивленный взгляд проводил нас до восьмого вагона. А мы идем дальше, уже почти бежим. Ветер колет лицо мелким снегом. Тонко пахнет креозотом и свежим морозом. В шестом мелькнул красивый женский профиль. Короткие как у мальчика волосы. Глупо надеяться на приятных попутчиков. Мне всегда попадаются как минимум странные. А вот и наш четвертый плацкартный. Проводник похожий на школьника переростка с усами проверил документы, и вот мы в вагоне. Тэн справа обдал жаром, туалет слева дезинфекцией. У нас девятнадцатое и двадцатое место. Нижняя полка моя, но я конечно же уступлю Игнату, а сам полезу наверх. Все равно выклянчит, спорить бесполезно. Только нервы мотать.

В вагоне темно. Единственный свет попадает через окна с перрона.

Находим свои места.

– Здрасьте!

В купе уже сидят две женщины. Одна из них в ответ на наше приветствие закашлялась, другая, та что сидела на моем девятнадцатом месте у окна промолчала. Ее и не видно было почти совсем, лишь темный силуэт. На голове толстая шаль. Руки лежат на столике. Это я уж потом разглядел, когда глаза попривыкли.

Мы с Игнатом закидываем наверх его коробки, свою ставлю под ноги. Садимся. Я на девятнадцатое сбоку, Игнат на одно из боковых мест. Мы же скромные парни.

Поезд дернулся, в окне проплыл фонарный столб, еще один. Поехали.

Я сразу понял, что с бабулькой на моей скамье не все в порядке, но ощущение это было слишком поверхностным, и вокруг было чересчур темно, чтобы делать выводы. Помню только удивился тому, как она стучала носком ботинка по полу. Удивительно быстро и дробно. Я бы так не смог.

Мы посидели с минуту наверное молча, привыкая к полутьме и слушая, как бабка стучит ногой. Потом я достал телефон, а следом за мной и Игнат. Самое время сообщить своим, что мы сели. Волнуются небось.

Я вздрогнул от неожиданности, когда из темного угла раздался голос бабки. Резкий, возмущенный, как будто она там в своей голове уже час с кем-то ругалась, разминаясь перед выходом на сцену,. Первые же слова, сказанные ей, прозвучали с такой ненавистью и жаром, что мы с Игнатом оторопели. Не ожидали просто такого.

– Телефоны уберите! – сказала бабка.

Ее лицо на миг попало в свет пролетающего мимо полустанка и я заметил этот взгляд – надменный и в то же время потерянный взгляд человека, слетевшего с катушек. Она смотрела куда-то между мной и Игнатом и медленно жевала собственные губы. Я уже видел такое однажды. Ничего хорошего не жди.

Мы с Игнатом замерли со своими телефонами в руках, а бабка, не дождавшись нашей реакции, продолжила возмущенно: – В общественном месте надо уважать других людей! Не переношу я эти ваши ионы-телефоны… Мне сейчас плохо станет! – тут она выдала ногой такую трель, что любой профессиональный чечеточник позавидовал бы, – Вы как будто не знаете ничего про излучение? Ладно сами убиваетесь, не жалко, но другие-то люди в чем виноваты?

Она говорила не переставая, словно прорвало канализационную трубу.

– Вот приедем в Кострому, я вам устрою сладкую жизнь! Не с той связались! У меня там такие знакомства… Конец вам!

Значит она тоже до Костромы. Вот черт…

Я посмотрел на Игната. Потом на женщину на соседней лавке. Лица обоих выражали исключительную степень изумления. Женщина даже закашлялась, прикрываясь платочком.

Мне не хотелось ругаться, хоть я это и люблю. В поезде хочется покоя и уюта, и обычно дорога мне эти чувства даёт, но этот темный вагон и бабулька… В голове моей летало стрижом по кругу только одно слово: Приехали.

– Уберите телефоны! – срываясь в фальцет закричала бабка, – Я милицию вызову сейчас!

– Вызывайте.

Это было первое, что сказал Игнат, после того, как мы зашли в вагон. Молодец, сумел постоять за себя. А она на него даже не посмотрела.

Пока бабка вываливала на нас свою ересь про ионы-телефоны, я успел отослать Зинке сообщение.

– Двинулись, – написал я. Посмотрел на сумасшедшую бабку и дописал: – С меня утром кофе, с тебя сладкое, булочка моя!

Дело было сделано. Я убрал телефон в карман куртки и кивнул Игнату. С сумасшедшими лучше не спорить.

Игнат пожал плечами и сунул мобильник в нагрудный карман. Сквозь ткань куртки пару секунд было видно его синеватое свечение.

– Гражданочка, – сказал я насколько можно миролюбиво, – Позвольте я коробочку под лавку засуну. Не ровен час, запнется кто-нибудь, – Я показал рукой на коробку в проходе, – Привстаньте, пожалуйста.

– С какой это стати вы под лавку будете свою коробку пихать? Это мое место!

Вот так поворот! Я-то подумал с самого начала, что бабка просто присела на моем девятнадцатом месте, чтобы, значит, ручки на стол положить, а сама с соседнего семнадцатого или восемнадцатого, а тут вот оно что!

– Позвольте, – сказал я, улыбаясь во все лицо, – Девятнадцатое место мое, – и протянул билет.

Она фыркнула.

– Вздор! Я свой посадочный отдала проводнику. Вот сейчас он придет и выгонит вас отсюда! Ты посмотри, каков нахал! – это она сказала женщине напротив, но та склонила голову. Судя по всему участвовать в конфликте не входило в ее планы.

Бабулька еще раз фыркнула, выражая неодобрение и что-то забубнила под нос в такт ноге, отстукивающей афириканские полиритмы по полу.

Мы все немного помолчали, а потом пришел проводник.

Я в двух словах объяснил ему суть возникшего конфликта. Парень взял мой билет, быстро глянул и кивнул.

– Я же вам сказал двадцать девятое, а вы сели на девятнадцатое, – объяснил он сумасшедшей бабке, – Ваше место дальше по проходу, – и махнул рукой в темноту.

Бабка пробурчала что-то неразборчиво, собралась за несколько секунд и исчезла словно и не было ее.

– Ты посмотри, даже не извинилась! – возмутилась женщина на соседнем сиденьи.

– Не берите в голову, – сказал Игнат. В голосе его отчетливо прозвучало облегчение.

– Надо же какая! – женщина помотала головой, – Как же все-таки хорошо, что она ушла.

– Не очень-то для тех, в чье купе она ушла, – я усмехнулся.

– Это да…

– А мы подумали, что вы с ней, – сказал Игнат.

– Что вы, не дай бог! – женщина снова закашлялась.

– Ясно. Вы тоже до Костромы?

– Я-то? Нет, мне до Нерехты… Не знаете, кстати, во сколько поезд в Нерехту приходит?

– Часа в четыре ночи, – ответил Игнат, – Вас разбудят.

– Ой, а я не буду ложиться, – смешно округлив глаза сказала женщина, – Страшно боюсь пропустить. Еду к сестре, она там уже три года живет. Давно зовет меня к себе, говорит хорошо в Нерехте. Особенно весной.

Игнат закивал энергично. Он тоже там бывал.

– Ой, я такая путешественница, – сказала женщина, – Вы даже не представляете где я еще вчера была!

– Где?

– В Риме! – с гордостью сказала женщина, – У меня там доча младшая учится.

– Здорово, – сказал я, – Мы с Игнатом вообще нигде не были.

– Я на Украине служил, – сказал Игнат.

– Ну ладно, – я зевнул, – надо стелиться.

Я был доволен, что все завершилось благополучно. Мне не терпелось приехать домой в Кострому и разбудить поцелуем сонную Зинку.

Последнее, что я слышал, засыпая на своей верхней полке был стук колес и деликатный кашель женщины, едущей из Рима в Нерехту.

Случилось это в конце марта двадцатого года.

И да, это ведь мы с Игнатом привезли коронавирус в Кострому. Точно вам говорю.

СУЕВЕРНЫЙ

Впереди, через двор, плотно заставленный машинами, замаячил знакомый облупленный кирпич дома. До рези в глазах хотелось в туалет, Петрович спешил. Он сошел с дорожки, перечеркивающей чахлый палисадник по диагонали, и перепрыгнул через зеркально блеснувшую лужу на тротуар, вымощенный прямоугольной плиткой с отбитыми краями. Петрович старался приземлиться ровно в центр плитки, чтобы не ступить на трещину, с утопленными в дождевой воде окурками. Он представил плюющуюся между плиток огненными языками смертоносную лаву, в груди захолодило.

Хоп!

Со стороны это, конечно, выглядело глупо, здоровенный бородатый мужик с разлетающимися крыльями полами плаща прыгает как ребенок, там где можно было сделать два шага и обойти, но Петрович клал с прибором на мнение других людей. Следовать собственной, годами выработанной рутине, вот, что по-настоящему важно.

Хоп!

Нога в тяжелом черном ботинке скользнула на влажной глине, но прыжок все равно получился. Петрович хмыкнул. В свои пятьдесят он все еще находился в отличной форме. Помогали прогулки с собакой и зверский метаболизм. Про таких ещё говорят – не в коня корм.

Петрович не ходил по стыкам и трещинам, следовал за своей собакой строго с левой ноги, не гляделся в разбитое зеркало, хоть оно и манило со страшной силой, клал ножницы под подушку, чтобы не мучали кошмары (все равно снились), короче, как говорила бабуля, воспитавшая его после гибели родителей: малой-то оказался с придурью.

Петрович запахнул полы плаща, чтобы не разлетались от ветра и пошел по тротуару. Такими шагами обычно измеряют расстояния. Широкие, порывистые, на грани расхождения штанов, на пределе растяжения мышц. В воздухе пьяняще пахло свежей землей и скипидаром от недавно покрашенных скамеек у подъезда. Петрович походил на оживший обшарпанный циркуль с бородой. Он внимательно смотрел по сторонам; как никто другой, Петрович знал, что неприятности случаются, едва зазеваешься, только отведешь взгляд, засмотришься, например, на рыжеволосое чудо на каблучках… Нельзя терять концентрацию, надо бдить, даже если очень сильно хочется в туалет и тянет сорваться на бег и перепрыгивать по три ступеньки вверх, расстегивая на ходу ширинку, чтобы влететь в квартиру и…

Краем левого глаза Петрович заметил движение под припаркованным слева от дороги

джипом. Лишь крохотный сдвиг тени, но мозг мгновенно опознал, что это, и послал сигнал ногам двигаться энергичнее.

– Кошка! Да еще и черная… Не зря ведь сегодня встал с левой ноги!

Кошка выползла из-под машины, лениво потягиваясь задними лапами, и ступила на блестящий асфальт дороги, смахнув хвостом сбитую дождем ветку. Кошка направлялась к кормушке у забранного решеткой вентиляционного отверстия в стене дома, и она, как и Петрович, тоже клала на всех с прибором. Она ничего не знала про суеверия и если и получала когда-то пинка под хвост, никак не связывала это с цветом своей шерсти. У нее вообще с логическим мышлением было не очень.

Петрович тем временем понял, что не успеет пройти первым. Кошка шла наперерез, пути их встречались метрах в пяти впереди. Единственный выход – подождать, пока кошка не пересечет тротуар, а потом кого-нибудь еще, чтобы снял проклятие. Нужен несведущий пешеход. И в этот самый момент из-за дома вырулила патрульная Лада. Петрович поймал взгляд жирного сержанта за рулем и понял, что тот тоже заметил черную кошку. Они замедлились одновременно – машина и Петрович. Кошка лениво пробежала по асфальту перед машиной полиции, запрыгнула на тротуар и, жирно блеснув, нырнула в голые еще после долгой зимы кусты.

Первый ход сделал Петрович. Он закурил, стараясь принять непринужденный и даже ленивый вид, хотя это было чертовски трудно из-за отчаянно переполненного мочевого пузыря. Жирный мент в Ладе ответил вполне адекватно. Газанул на холостом ходу и жестом показал Петровичу проходить. На пальце его сверкнула печатка. Сильный ход, ничего не скажешь. Петрович отвернулся, выпуская по пути густую завесу сигаретного дыма.

В воздухе повисла напряженная тишина. Говоря шахматным языком, ситуация сложилась патовая. Отступать, обходя дом, Петрович не мог – получалось слишком далеко, но и идти вперед тоже было немыслимо. Воображаемый след от кошки горел в воздухе адским огнем. Но этот мент! Каков красавчик! До сегодняшнего дня Петрович не сомневался в своем чемпионстве по суевериям, но теперь, похоже, ему встретился достойный противник.

Красный кружок солнца стукнулся о крышу дома Петровича, а мочевой пузырь его тем временем уже захлебывался в мольбах о пощаде.

Мелькнула мысль – джинсы темные, если что, в потемках будет не так заметно…

Краем глаза Петрович заметил, как жирный сержант и его товарищ, лысоватый мужчина в штатском, сидевший рядом, о чем-то переговариваются. Дверь с пассажирской стороны приоткрылась, но тут же захлопнулась. Следом включилась сирена, буквально на секунду. Она так оглушительно квакнула, что Петрович вздрогнул всем телом, и чтобы, снять подозрения, присел на железный заборчик. Скипидарный дух шибанул в нос. Что ж, покрасили, очевидно, не только скамейки.

И тут жирный сержант сделал поистине королевский ход. Он вышел из машины. Похрустел шеей, недобро поглядывая на приклеенного к заборчику Петровича, плюнул под ноги. Посмотрел по сторонам, потом открыл заднюю дверь и бросил кому-то невидимому внутри: – Выходи.

Из машины, раскладываясь, как складной походный стол, вылез, отчаянно моргая, и поводя шеей как столетняя черепаха, спитой мужик, под два метра ростом. Черные от грязи руки его были скованы наручниками впереди.

– Пройди три метра вперед и вернись назад! – скомандовал сержант.

– Чего? – хрипло спросил мужичок.

– Пройдись, говорю, по воображаемой линии вперед на три метра, – рявкнул сержант.

– Ты чего? – удивился мужичок. В узких глазах засветились остатки интеллекта, – Да, я вообще никакой. Что тут проверять-то?

А потом что-то сверкнуло в его глазах, мужичок подпрыгнул на месте, крутнувшись, и побежал по дороге, опасно заваливаясь в стороны.

– Стой, дурак! – заорал сержант.

Вжиххх!

След адского огня от черной кошки прервался заплетающимися ногами беглеца – заклятие было снято!

Последнее, что заметил Петрович, отклеиваясь от заборчика – длинные ноги мужика в грязно зеленых трениках. Он все же потерял равновесие на бегу и теперь нырял красиво и хрустко в кусты за заборчиком.

Еще в памяти Петровича навсегда запечатлелась жирная жопа сержанта, семенящего за беглецом позорным бабским бегом.

ТЮЛЬПАНЫ

«That was the end of a beautiful friendship

And just the beginning of love»

Nat King Cole

Тюльпан – коварный цветок. Я мог бы выбить эти слова иглой на собственном теле, если бы не боялся боли. Эти милые весенние цветы серьезно подпортили мне жизнь, и вот вам история о том, как все случилось.

Пять лет назад я был свободным художником, человеком без особых обязательств, молодым повесой, которым руководили лишь базовые мотивы. Я шел по жизни, забредая во всех бары по пути, флиртовал с каждой юбкой и мог назначить свидание нескольким девушкам на одно и тоже время. Каким-то чудом мне все сходило с рук, и я был доволен.

Но даже таким дебилам, как я нужен человек, который выслушает, поймет, и примет все, чем поделишься. Человек, который глотнет пива и стукнет кулаком в плечо: – Старик, как я тебя понимаю! Был и у меня такой. Мой лучший друг, которого я и потерял из-за этих самых дурацких тюльпанов.

Моего лучшего друга звали Лера. Вы удивлены или может быть даже шокированы? Лучший друг – женщина? Может, вы из тех, кто считает, что дружба между мужчиной и женщиной невозможна? Что ж, ваше право. Я же тогда об этом просто не задумывался. Мы дружили с Лерой еще с института, с тех пор, как ночи напролет готовились к экзаменам и делали все, что положено лучшим друзьям. В основном, это сводилось к попойкам и к тому, что мы поверяли друг другу наши юные тайны. Ко времени, когда произошла история с тюльпанами, Лера работала в модном журнале, а я халтурил копирайтом, довольно успешно уклоняясь от обязательств. Жизнь казалось прекрасной, похмелье легко переживалось, и я не устану вспоминать то время. Случались, конечно мелкие неприятности, подобные назойливому комару, влетевшему в спальню и не дающему заснуть, но в целом все устраивало.

Лера. Каждый раз, когда я слышу это имя, я улыбаюсь. Какая она? Сложно описать словами настолько близкого человека. Но я все же попробую. Все дело в том, что Лера не совсем обычная девчонка. Не такая, как все. Она не уродлива, но и не красива в классическом понимании этого слова. Есть что-то завораживающее в том, как она подает себя, в ее стремительной и немного сбивчивой речи. В этих ее огромных глазах вы барахтаетесь и непременно утонете, если дадите слабины. Вы можете хоть целый день разглядывать ее, но не сможете разгадать. Какая-то тайная сущность все время ускользает даже от самого внимательного взгляда. Вы просто не сможете оторваться – смотрите ей в лицо, а потом смеетесь, пока она вас не стукнет. С нее станется. Еще Лера совершенно не умеет врать. Наверное, поэтому у нее никогда не было подружек. Ухажеры? Этих хватало. Поменьше, чем у меня конечно, но все же, все же. Мы с ней даже как-то устроили соревнование по этой части, и, надо признать, я победил. Правда, с небольшим перевесом. Приз, литровую бутылку Джек Дэниелс, распили вместе. Мы много чего делали вместе в те счастливые годы. Короче, у меня был друг, с потерей которого, в моей душе образовалась огромная серая пустыня, и размер ее с тех пор только увеличивается.

История про тюльпаны – это воспоминание, которое мне хочется затолкать поглубже в голову и никогда не вытаскивать на свет божий, и которое все равно толкает крышку и вываливается, как перебродившее тесто из кадушки.

Той весной я в очередной раз порвал с одной из своих пассий, и это ощущалось на удивление болезненней обычного. К тому же, у меня давно не было никакой работы, деньги почти закончились, жизнь не складывалась, и я загрустил. Мне вдруг показалось, что я достиг самого дна, и это новое ощущение мне совсем не нравилось.

В тот вечер ноги сами понесли меня по весенней слякоти к Лере, моему единственному настоящему другу. Карман пальто тяжело бил по ноге пол-литровой фляжкой с дешевым московским коньяком. В отсыревшем воздухе пахло землей и вселенским одиночеством. В какой-то момент я почти побежал по мрачным московским улочкам – лишь бы не оставаться один на один с собственными мыслями и скоро совсем промочил ноги. Я кутался в несколько слоев шарфа и время от времени протирал им же запотевающие от дыхания очки, чертыхаясь каждый раз, когда возвращал их на место – стекла были в грязных разводах, я еле различал дорогу.

Вот впереди заблестел желтыми огнями небольшой стихийный рынок, за которым вафлей на боку лежал ее дом. От одной мысли о комнате Леры мне стало теплей. Теперь на месте рынка на несуразно длинных дощатых скамейках валяются хипстеры и щедро роняют на бороды крошки от хипстерской шаурмы, а рядом на ярком резиновом покрытии простаивают бессмысленного вида тренажеры. Тогда же там правила нищета, и старухи из соседних хрущевок, разложив на отслуживших свой век клеенках никому не нужные старые вещи, пытались поддерживать коммерцией жалкое существование. Я как обычно стараясь не смотреть на них, шел мимо, жестко зафиксировав взгляд на помойке возле Лериного подъезда. Почему же тогда я остановился, лишь услышав скрипучий как дверцы старого шкафа голос?

– Молодой человек, возьмите тюльпаны!

Я чуть не упал, так резко затормозил. Протер шарфом очки и различил перед собой крепко стоящие в густой жиже стоптанные войлочные ботинки. Взгляд поднялся по свалявшимся рейтузам зеленого цвета, по толстой замшевой юбке, прячущейся под серым стеганым пуховиком, и уткнулся в букетик тюльпанов, трепетавших под ветром чуть ниже моего лица. И только потом, за цветами, я различил потрескавшуюся глину кожи и удивительно живые голубые глаза. Я растерялся. Застыл на половине движения, как памятник Достоевскому у библиотеки Ленина и никак не мог сообразить, что сказать или сделать.

– Возьми цветы, парень!

– Спасибо, но… – промямлил я.

– Возьми так, – она помахала букетиком перед моим лицом, – Денег не нужно. Все равно мне уже домой. Не выбрасывать же…

Уж не знаю почему, но я протянул руку. В голове промелькнуло: – Зачем они мне?

– Бери, не робей. Девушке подаришь, – она пихнула букет в мою руку и, сильно припадая на левую ногу, ушла к детской площадке и еще дальше в темноту между двумя высотками, которые в народе назывались Твикс.

Я посмотрел на цветы и уже занес руку, чтобы выбросить их в жухлую прошлогоднюю траву палисадника, но остановился. Неудобно стало. Букет достался бесплатно от бабушки, которой и самой помощь бы не помешала. И это моя благодарность?

А подарю-ка я их Лере – решил я. Ведь все девчонки любят цветы.

И я зашагал вперед, как настоящий армянин, спешащий на свидание – с букетом в руке и с бутылкой коньяка в кармане. Эта мысль меня позабавила, помнится, я даже прыснул от смеха.

Игнорируя лифт, на одном дыхании я взбежал на пятый этаж и постучал в коричневый дерматин Лериной двери. Я всегда стучу, потому что ненавижу электронные звонки, не спрашивайте меня, почему. На лестничной площадке пахло соседскими кошками и жареной картошкой. Я дышал как паровоз, взбирающийся на гору, когда дверь открылась.

Сначала в проеме двери появилась фирменная скептическая полуулыбка Леры, потом все ее лицо. Освещенное тусклым светом с лестничной площадки, оно, казалось, парило в темноте прихожей. Как ухмыляющаяся рожица на шарике. Лера запустила меня в квартиру, словно только и ждала меня, хоть я и не появлялся больше месяца. Молча смотрела, как я скидываю ботинки, а потом спросила: – Ну? Что случилось?

Я говорил, что Лера знает меня лучше моей матери?

– Где твой боксер? – спросил я.

То было время ее увлечения спортом. По зиме к ней подселился один тип, на мой взгляд, не самый приятный. Я ему тоже, кстати, не нравился. Когда-то он профессионально, но не успешно боксировал, а теперь чинил стиральные машинки.

– Где ему еще быть? – пожала Лера плечами, – На тренировке, конечно. Она посмотрела на оттопыренный карман и спросила: – Что у тебя?

– Это? – я похлопал ладонью, и под сырым сукном красноречиво забулькало, – Коньяк. Московский.

– Кто бы сомневался, – сказала Лера, – Случилось что у тебя, спрашиваю?

И тут я вытащил из-за спины этот дурацкий букет. Лера сразу в лице переменилась. Будто испугалась или типа того. Я ее такой никогда не видел. Чуть не отпрыгнула от меня. А я шарф другой рукой разматываю и на вешалку кидаю. Как профессиональный баскетболист – через голову вверх и влево. Туда, где шапки лежат. И на нее иду, чтобы в зал пройти. Не в коридоре же коньяк пить?

Лера пятится спиной, а потом вдруг делает шаг мне навстречу и берет у меня этот букет с таким видом, будто сейчас им по лицу отхлещет. Я втягиваю голову в плечи, ничего не понимаю. А она как прильнет всем телом, закинула руку с букетом мне за шею и целует в губы. Совсем не так, как друзья, по-другому – жарко, взасос, так что пол под ногами раскалывается, и мы летим с ней вниз, как на американских горках. Все во мне замерло, и мир исчез, даже свет померк. Или это я глаза закрыл? Ничего не понимаю. Только чую – словно крылья за спиной расправляются и жар в груди, как после стакана коньяка. А запах ее медовый, такой знакомый и новый одновременно…

Мы бы с ней так до конца веков обнявшись стояли, наверное, только щелкнул дверной замок и голос сзади сказал: – Опа!

Дальше я плохо помню. Кажется, мы с ее боксером дрались. Хотя, что значит дрались? Он меня просто побил, там, в тесноте гостиной. Я еще куртки все с вешалки оборвал, падая. Помню, как Лера кричала и меня от него оттаскивала. Шум, гам, все перевернулось вверх дном.

Потом боксер сказал: – Да и хрен с вами! И ушел, хлопнув дверью. А мы целовались, как сумасшедшие, и было немного больно из-за разбитой губы и носа. Помню, Лера вся в моей крови измазалась, и мы смеялись, смеялись…

Утром он поила меня крепким чаем, а я не мог смотреть ей в глаза. Лера сказала, что понимает теперь, почему со мной ни одна девушка не задерживалась надолго, а я ответил, что удивлён, почему ни один парень не жил с ней больше двух месяцев.

– Боксер почти три месяца жил, – сказала она, и ушла в ванную собираться на работу.

Мы с Лерой с тех пор вместе. Она говорит, что я её половинка, и похоже, что она моя. Говорят, когда у влюбленных проходит страсть, на смену ей приходит нечто большее – уважение, забота, любовь. Не знаю. Посмотрим.

Может, она снова станет мне лучшим другом.