Последний замысел Хэа

– Мой герцог, пожалуйста. Пожалуйста. Я правда не…

– Хватит! – оборвал его Длинноногий, – раньше надо было думать. Твоё признание, собственно, даже не нужно. Я все это делаю так, во имя искусства. Пока. Работайте, думайте, исправляйте…

И вышел.

Капитан стоял на крыльце.

– Ну что, капитан, готов идти до конца? Или ты тоже, как этот?

– Да я… Да мне… – Мужчина расправил плечи. Грудь подымалась, глаза выражали волю.

– Да я… Да мне… – поддразнил его герцог. Из дома послышался крик, и Длинноногий, взяв капитана под руку, тихонько увёл подальше, – скоро будет Совет. Сколько за нами, не знаю. Надеюсь, что много. Озёрники тоже приедут. Упитанный, – герцог вздохнул, – я знаю, мы сможем. Двадцатидневная пытка закончится, – крики послышались снова, будто бы намекая, что не всякая пытка кончается, – Длиннолесье будет свободным. Как Озёрный, Девятый, – герцог закашлял, – Девятый постольку поскольку.

– Мне-то что делать? – спросил Упитанный.

Герцог глядел в эти яркие незамутненные глаза, чистые, как у недавно рождённого, и думал, каких же помощников послал ему Случай: один умный, но подлый, другой вроде верный, но глупый.

– На-блю-дать, – сказал он с улыбкой, – Всё, иди. Иди, Упитанный, с Богом.

Капитан развернулся и зашагал, выполняя приказ. Нарочито уверенным шагом.

Герцог вздохнул и вернулся обратно.

В домике было тихо.

"Неужто раскололся?" – подумал Длинноногий, но заходить не стал, а сел на крыльцо и задумался.

Он сам пригласил старейшин Длинного Леса. Селения Светлого, Благочестивого и даже Граничный поселок уже прислали своих представителей. Скоро приедут другие. Приглашение выслали и воинам, хотя, по слухам, всё это войско отправилось к стражам. Побежало по первому зову.

От этого собрания зависит многое. Если большинство скажет “нет”, ничего не изменится. Кроме одного обстоятельства – ему наступит конец. Сдадут даже местные. Возможно, останутся верные, типа Упитанного, а может, и тот убежит.

Но выбор сделан, и отступать уже поздно. Он как тот брума из сказки, что несётся вперед. Бегуны так и охотятся – один гонит, другой поджидает. Зверёк развернуться не может – колёсики всё же не лапы, и врезается в хищника.

Дверь заскрипела, на крыльцо вышел Чёрный.

– Ну что? – спросил его герцог, даже не оглянувшись.

– Сознался, – практик вытер ладони.

– Яйца проверил?

– Проверил. Хозяйство господина дознавателя на месте.

– Бывшего дознавателя.

– Как вы и говорили – одно больше другого.

Герцог повернулся.

И посмотрел на юношу.

Тот наклонился к горшку и нюхал какой-то цветок, чистый, невинный, он улыбался во весь свой широкий рот. Самый лучший практик дознавателя. Самый любимый практик.

– И что, тебе его не жалко?

– Кого?

– Ну твоего бывшего начальника.

– Дерьма-то? – парень вдыхал аромат.

– Это я спросил, чтобы понять, что испытывает человек в такой ситуации, когда щемит яйца тому, кто считал его лучшим учеником, – объяснил Длинноногий, – я так-то книгу пишу, мне нужно знать, что происходит в душе человека, какие он при этом испытывает эмоции, ну понимаешь…

– Понимаю.

– Ничего-то ты не понимаешь, – герцог вздохнул, – ладно. Что ему стражи велели?

– Велели ждать. Сказали, указания будут позже.

– Это хорошо. Значит, скоро появится ангел. Если, конечно, он действовал в одиночку, – Длинноногий смотрел на Чёрного. Тот не моргнул. "Этот вряд ли, – подумал герцог, – или я не разбираюсь в людях от слова совсем".

– Иди, убери за бывшим, – велел он практику, – даже отсюда воняет. И, слышь, посади его в дом, его собственный. А то, боюсь, ангел развернется и улетит. Стражи там как-то по-особому их дрессируют, чтобы не просто летали, по адресу, а передавали нужному человеку. Пускай прикуют, основательно. Можно к стойке кровати. Понял? – практик кивнул, – охрана должна глядеть. В оба. Если что-то пойдет не так – сам понимаешь.

Чёрный ушёл.

– Эх, молодежь, молодежь. Этот мир. Куда же он катится? Шарик… Но говорят ведь, не шарик, плоский как блин. Или шарик? Или всё-таки плоский?

Герцог пошёл по дороге. Сзади, как будто привязанный, волочился охранник. Да пусть бы даже Заговорённый. Разве это спасет? Если придут, держи он хоть целую гвардию, вместе с Упитанным, толку то.

Вся надежда теперь на Совет.

Бросить вызов самой могущественной гильдии на равнине. Безумец…

– Отпустите. Мы не воюем с народом, – заступник сидел в затенённом помещении и глядел через полупрозрачное стекло. Такое стекло пропускало свет, шедший оттуда, и то лишь отчасти. Лица тех, что сидели здесь, были невидимы.

Поэтому актеры смотрели в зеркало, видя свои побитые рожи, и не знали, что с той стороны эти рожи кто-то разглядывал.

– Возьмите обещание, что больше подобного ставить не будут. Хотя… всё равно ведь будут. Народ такой народ, – старик посмотрел на Застывшего.

Экзекутор кивнул.

Он прошел в помещение, где сидели артисты, и что-то сказал.

Глаза сидевших смотрели почти не моргая. Они, казалось, не верили в то, что свободны, и ожидали подвоха.

"Мы сами виноваты, – Шестой наблюдал за эмоциями, – мы превратили гильдию из инструмента поддержки в инструмент наказания. Ну что же… раз это так, значит так будет и дальше. Никогда не меняй направления”.

Сидевшие, казалось, подуспокоились и уже более смело глядели на стражников. И даже с каким-то вызовом. Парень – так тот вообще развалился на стуле и, наверное, ковырялся бы пальцем в носу, если бы руки не были связаны.

Экзекутор вошёл обратно, закрыл поплотнее дверь и посмотрел на заступника. Вопросительно. Хотя, конечно же, нет. Смотрел он никак, потому как застывший.

– Отрубите те пальцы, которыми они играют. И отпустите, – Шестой сказал это ровным почти безразличным тоном, как будто отвечал на вопрос своего личного повара, какое же блюдо готовить.

Он наблюдал, как изменились лица артистов, как раскрылись глаза, после того как стражники их встряхнули и экзекутор что-то сказал.

– Нннееет! – юноша упирался, пытаясь прижаться к полу, вдавиться в нарисованные окружности, но его несли, будто мешок, набитый соломой. Тогда он, возможно, жалел, что такой худосочный. Наверное, первый раз в жизни.

Мужчина же просто повис. Челюсть упала, язык показался наружу, руки висели, как плети и почти что касались пола.

Краем глаза заступник косился на экзекутора. Что-то понять по лицу Застывшего было нельзя, впрочем, как и всегда, и он перевёл взгляд пониже, ожидая увидеть то, что увидел. В штанах у Застывшего стало тесно, казалось, непрочный материал вот-вот разорвётся, и выпустит их содержимое.

Шестой отвернулся.

Он вспомнил, как в детстве мечтал стать лекарем, чтобы облегчить страдания. В итоге подался в стражи, стал лекарем душ. Точнее, не сам – в семье богатого торговца сыновей отдавали в самые престижные гильдии.

Но он не знал, что такое душа, он её ни разу не видел. У зримых души есть, это правда, но у незримых…

Потом, уже в юности, он внимательно прочитал учение Просветленного, как называют этого недоделанного пророка последователи Озерного края. Пресловутый Два Пэ считал, что душа и тело Бога суть одно, они неделимы и представляют собой нечто целое. А значит, у человека, созданному по образу Божию, всё едино. То есть душа совершенна, она, как у Бога, вошла в полную гармонию с телом. Зримые души – несовершенны, у них души и тела разлучаются. А незримые наоборот, к ним таинство Расставания неприменимо. К ним применимо таинство Растворения. Когда тело разлагается, отдавая себя природе, то же самое делает и душа, растворяясь и наполняя собою мир.

Шестому нравилось это учение, оно казалось более законченным, чем учение Шестипалого и куда менее противоречивым. Но тогда, на заре своей юности, он впервые встретил людей, подобных Застывшему, и понял, что не всякой душе следует растворяться. Сказка, рассказанная Просветленным (он же Проклятый, он же Два Пэ) слишком прекрасна, чтобы быть правдой. А, значит, опасна, как всякая ересь. И, как со всякой ересью, с ней надо бороться.

Заступника затошнило. Он взял свою трость и медленно встал со стула. Боль не давала покоя. Вот уже которые сутки она только усиливалась. К тому же появилась одышка.

Старик вышел на воздух и огляделся, выискивая глазами посыльного.

– Серого. Зови… – выдохнул он подбежавшему.

И сел на ступеньку, стараясь вытянуть ногу. Это никогда не приносило облегчения, но почему-то казалось, что, если он вытянет её максимально свободно, она отвалится и прекратит его мучать. Ну или хотя бы исчезнет. На время.

Заступник вздохнул.

Жёлтый свет саммачих деревьев падал на окружающую обстановку и возбуждал и без того неспокойные мысли.

Длиннолесье хочет уйти вслед за Краем. Скоро в одном из селений соберется Совет, на котором появится этот… как его… герцог. Они могут принять решение, которое, если пройдёт, может всё поменять. Если уйдёт Длиннолесье, уйдут и другие. Кроме, возможно, Прихолмья.

Быть главным в Прихолмьем – значит, быть главным нигде. Здесь находятся центры различных духовных гильдий, которые имеют свои целеполагания, а учение Шестипалого молча считают внешней и не всегда необходимой обузой. Пожалуй, Прихолмье отвалится тоже.

А стражи станут чем-то вроде ордена древоведов. Хотя, может быть, хуже. Ведь против ордена нет аргумента, доказывающего его ненужность. А против гильдии существует дневник.

Поэтому нужно действовать. В борьбе побеждает самый отчаянный, самый дерзкий. Кто не будет обдумывать ход, а просто его совершит.

– Заступник?

Шестой повернулся на голос.

Перед ним стоял невысокий худой человек в какой-то рыбьей чешуе, покрывавшей щеки и скулы. Высокий ворот рубашки был поднят, и из-под этого ворота смотрела такая же серая кожа.

– Садись, Серый, рядом.

– Я постою.

– Садись.

Чешуйчатый сел.

– Длиннолесье? – старик спросил это тихо, чуть наклонившись к сидевшему.

Тот вынул записку и аккуратно её развернул.

"Герцог не решится что-либо предпринять. Большая часть старейшин осталась за стражами. Скорее всего, присягнет вам на верность. И это всё я. Жду награды"

Заступник разгладил помятые уголочки и посмотрел на головки брумидов.

Из дома слышались крики.

– Когда прилетел плащеносец?

– Седьмые сутки. Десять Часов.

Старик улыбнулся.

– Герцог решил со мной поиграть. Да как выражается. Нет, вы послушайте. “Присягнет вам на верность, это всё я, жду награды". Ему бы книжку писать, этому герцога, а не лезть в серьёзные игры.

– Я тоже подумал, что что-то нечисто. Никогда ведь так быстро не прилетал.

– Это очевидно, Серый, это очевидно, – старик взял свою трость, и стал рисовать. Три круга, соединенные линиями. Символ гильдии стражей, – на этом герцоге клейма негде ставить. Начиная с того, как он вообще сделался герцогом, в нарушение всех традиций. Эх, Серый, Серый. Если бы мы не закрывали глаза на всякие безобразия, всего бы этого не было.

– Но кто же знал, Ваше Святейшество.

– Кто знал, кто знал… ты что-нибудь слышал о каменном масле?

– Горючая жидкость. Кажется, где-то в Озерном.

– Она хорошо горит. Очень хорошо… Ты когда-нибудь видел, как горит Лес?

Серый посмотрел на заступника:

– Зримый Лес почти не горит. Может, молния, но она должна быть чудовищной. Со времён Шестипалого…

– Времена меняются, Серый. Мы пишем историю, – старик показал своей тростью куда-то вперёд, будто протыкал воображаемого врага, – не они, мы пишем историю. То, что раньше было немыслимо, становится возможно. Обиженный умеет не только жалеть, но и наказывать.

Серый смотрел, не мигая:

– Обиженному будет сложно покарать. Даже если кто-то прольет каменное масло. Случайно.

– Я что, идиот? – старик посмотрел на служника, – я знаю, Серый, я – знаю, – ногу пронзила боль. Шестой пытался её переставить, но сделалось хуже, – Есть орден какой-то там карты. Малоизвестный. Но очень влиятельный. Скажу больше, Серый. Многие торговцы состоят в этом ордене, самые богатые из торговцев, – он перешёл на шёпот, – так что, сам понимаешь.

Служник кивнул.

– Их цели нам не известно, – продолжал старик, – известно только, что молятся они на Белую Россыпь.

– Проводники?

– Да, в этом ты прав – проводники тоже молятся, и тоже на Россыпь. Но лишь тогда, когда потерялись. А эти всегда, – Шестой с облегчением откинулся. Боль вроде как отпустила, – сутки назад они прислали письмо, и в этом письме предлагали помощь. Невинного знаешь?

– Искатель?

Заступник кивнул.

– Он многое знает об ордене. Даже знаком кое с руководством. Так вот, Невинный уверяет, что у ордена есть шары. На которых можно летать.

Старик посмотрел на служника. Чтобы увидеть реакцию.

– Я слышал, такое возможно, – реакции не последовало, – воздухоплавание, кажется, так. Если об этом сказал Невинный, думаю, можно верить.

– Ты правильно думаешь, Серый.

Наступило молчание.

– Я понимаю Ваши опасения, заступник, – тихо сказал секретарь, – Но тут мы уже не поможем. Нам остается ждать и молиться. Возможно, Обиженный смилостивится.

– Возможно, – старик поднялся. С усилием. В желтом свете саммачьих деревьев словно отблеск огня сверкнула застежка, – как там решит Совет… Всё, Серый, иди.

Служник кивнул. И ушёл. Медленно, словно под тяжестью мыслей.

Заступник глядел ему вслед.

"Мы пишем историю, – слышал он собственный голос, – Не они, мы пишем историю".

Веры не осталось, осталась воля. Воля победить, или погибнуть.

Бросить вызов самой природе. Безумец…

Солнце под потолком почти достигло зенита. Огромное куполообразное помещение было полностью заполнено народом.

– Здесь далеко не все, – объяснила Любящая, закрывшись рукой, настолько ослепительно было под сводом. Грудь поднималась и опускалась, словно волнуемая Залом, Залом Надежды – так назвали его горожане.

Площадка, на которой они стояли, была заполнена меньше. На этой площадке, словно на мостике, находились лишь самые главные, те, что готовят корабль к отплытию.

– Отплытие. Что это такое и чем оно будет? – поинтересовалась Первая.

Любящая посмотрела на девушку и улыбнулась:

– Отплытие – всего лишь такой оборот. Правильнее сказать "возвращение".

– И все-таки – как?

– Неисповедимы пути Обиженного. Мы даже не знаем, зачем же он нас наказал. Тем более непонятно, как он вернет нас назад. Может, перенесет всех на Остров, а Остров отправит обратно. Может, только людей. Или город Надежды.

– Но вы же уверены, что вернёт.

Женщина сперва не ответила. Она посмотрела на солнце, которое подымалось всё выше, почти незаметно, как подымается в том самом мире, где жили их предки.

– Хранители обещали – вернёт, – сказала она вполголоса, – А если вдруг не захочет?.. Ну что же. На всё есть решение.

– А если мы не хотим?

– Нет ничего невозможного. Ведь это Создатель. Вы – часть равнины, как скажете, так и будет. Равнину оставить сложнее. Те, что живут в этом месте, сплелись с окружающим миром, возможно, Богу сложнее порвать эти связи. Гораздо легче отправить Город Надежды, с Островом или без. С другой стороны, – женщина усмехнулась, – откуда я знаю, что ему легче?

– Скоро, совсем скоро! – кричал чей-то голос. Откуда он раздавался, понять было сложно. Голос гремел повсюду, словно это сам город говорил с горожанами.

Первая вздрогнула.

– Как скоро? – спросила она.

– Это знают хранители. И это знают крылатые. Пестрокрылые. Легенды этих существ хранят точное время и место, когда проснется Обиженный. Или Ээф, – Любящая взглянула на девушку, – это случится в конце десятого сезона.

– Так это вот-вот.

– У нас четверо суток.

– Мы не успеем, – ответила Первая, представив, какие же горы огромные, как в них легко потеряться. К тому же, время, проведенное в городе, похоронило любое желание путешествовать. Девушка считала себя горожанкой, и отрывать свою попу, куда-то срываться ей не хотелось.

– Если только на ангеле, – подсказала она.

– Успеем, – женщина улыбнулась, – мы отправимся через сутки. И не на ангеле, ангел не полетит. Мы отправимся ножками.

– Ножками?

– Ножками.

Девушка сдвинула брови:

– Там, наверное, холодно.

Первая не забыла предгорья, перед пещерой хранителей, не забыла тот холод, что доставал до костей. Ээф, как сказали ей Пестрокрылые, спал выше. Гораздо выше.

– Одежда у нас очень тёплая, – успокоила Любящая, – да и идти далеко нам не надо. Город Надежды построен поблизости.

– От места, где спит Создатель?

– Да. От Обители.

– Обители?

– Так мы зовём это место.

Девушка фыркнула. Она вспомнила легенду, которую когда-то поведал Коэ́.

Давным-давно, рассказывал тот, Ээф поселился в горах. Он спустился к Народу Холмов, он спустился к Народу Равнины (тогда пестрокрылые жили везде).

Посетил их Господь и увидел, что живут они хорошо. И решил погостить.

Это было прекрасное время. Каждый, кто видел Ээфа, радовался близости Господа, и каждый стремился стать лучше. Казалось невероятным, что существо, сотворившее Мир, из всего того многообразия, которое было создано, выбрало их. И именно с ними ведёт беседу.

Долго летал Ээф. Наблюдал, как живут творения. Общался Народом, рассказывал о Вселенной, о трудностях и особенностях быта в том далеком высоком мире, откуда пришел.

Многое не понимали пестрокрылые, но всё-таки слушали. "Трудно быть Богом" – вздыхали они.

Но пришло время прощаться. И Ээф пригласил их к себе. В то место, где появился. Народ выбрал слушающих, тех, что подымутся к Богу, попрощаются и вернутся. С новым заветом.

Поднялись слушающие, и услышали Бога. И спустились обратно.

– Теперь мы знаем, где спит наш Господь, – сказали они, – Давайте поселимся ближе, и будем ждать пробуждения.

– Нет, – возразили другие, – мы не можем покинуть сестёр.

– Да и холодно там, – ответили третьи.

– И кушать там нечего, – сказали четвертые.

– У нас же есть избранные, – подсказали пятые, – они совершили свой выбор и скоро уйдут на покой.

– Да, – подхватили шестые, – Только они достойны Ээфа.

Так и решили. С тех пор пестрокрылые оставляли тела своих братьев, что отдали душу их сёстрам, рядом с жилищем.

Дни проходили, проходили ночи. Межсезонья сменялись сезонами, солнце появлялось и гасло.

И вот Ээф пробудился.

Лучшие из лучших встали у входа и собрались приветствовать.

“Чем так воняет?” – подумал Господь и открыл свои веки.

У жилища лежали трупы. Много, много трупов.

Возмутился Ээф и ударил своим хвостом.

– Уберите мертвецов, – сказал он сердито, – Не надо заваливать вход. Лучше сжигайте. Дым от костра уйдёт к небесам, считайте – поднимется к Богу.

– Мы больше не будем, – ответили слушающие и стали оттаскивать мёртвых.

Первая вспомнила, как долго она смеялась. Не столько над тем, что рассказывал пестрокрылый, сколько над тем, ка́к он рассказывал. Многим хорош их народ, но с юмором туговато.

– А вот и он, – вернула к реальности Любящая.

К ним приближался мужчина.

– Сударь. Сударыня, – мужчина слегка поклонился, – рад приветствовать вас в нашем городе.

– Наш капитан, – женщина улыбнулась, – а это наши герои. Они представляют равнину. Лучшую часть.

– Ах молодость, молодость, – зачем-то сказал капитан, – как вам в пещере?

– Неплохо, – ответил Мутный

– Терпимо.

"Где-то я слышала этот голос, – подумала девушка, – вот только где?"

Мужчина отвёл женщину в сторону и что-то стал объяснять. Та отвечала. Эти двое общались так, как будто только они контролировали происходящее. И только они решали. Одна и правда решала многое, а вот второй…

– Странный тип, – сказала Первая вслух, – Как будто я его где-то видела.

И посмотрела на Мутного.

Тот посмотрел на девушку.

Их взгляды встретились, и Первая поняла, что за тип разговаривал с Любящей.

– Ты не ошиблась, – Мутный взял её за руку, – Это он.

– Командир!

Коренастый воин, который не брился, наверное, с тех самых пор, как они покинули Длиннолесье, смотрел почти с вызовом. Заговоренный даже забыл его имя, настолько он утонул в своих собственных мыслях. И в этом знакомом запахе. Запахе лагеря.

Но всё-таки вспомнил:

– Да. Говори, Гнусавый.

– Народ волнуется, командир. Почти пятьдесят суток, а мы стоим. Какого шкодника? У меня вон, – он слегка оттянул рубашку, – к телу прилипла.

– Так отдай в прачечную.

– Ха! Для этого надо идти в другой конец лагеря. Да жалко всё-таки, вдруг потеряют. Моя вон сама стирала.

– Ну если ты не можешь проследить за своей одеждой, что говорить об оружии. Завтра сдашь взводному.

– Командир…

– Иди.

Гнусавый потопал на месте, как будто хотел что сказать, но, сплюнув, ушёл.

– Зря ты так, – воин в черной рубашке, черных штанах, черной повязке на лбу, заросший черной как смоль щетиной смотрел уходящему вслед, – люди устали. Если бы было дело…

– Ты, Острый, не видишь главного, – командир посмотрел на сотника, и опустил свою голову, – зачем мы стоим. Думаешь, нас позвали на сборы? Постоять и уйти?

Сотник нахмурился.

– Так это правда? – спросил он вполголоса.

– Да, Острый, правда. Совет Старейшин играет в какие-то игры. Поэтому нас и вызвали.

Воин знал, о чем говорит командир. Гильдия подчинялась двум разным центрам – стражам в Прихолмье и Совету старейшин Леса. И если два этих центра вступали в конфликт, то воины шли за первым, кто отдаёт приказ. Такое было в Приморье, во время рыбацкой войны – воины этого Леса остались верны Совету. Слава Обиженному, всё закончилось быстро.

– И что теперь? – Острый нахмурился, отчего стал чернее, – война?

– Войны не будет. Во всяком случае, я на это надеюсь. В Длиннолесье раскол, голосовали почти что поровну. Когда вернемся, многие передумают. А сила за нами.

– Так это герцог, – рука мужчины легла на эфес, – скользкий тип… Вот только не понимаю. Ладно бы этот. Но почему остальные? Они же знают, что мы вернемся.

– Я тоже не понимаю, Острый. Совсем. И потому беспокоюсь.

Заговорённый смотрел вперёд.

Лагерь, в котором две сотни. Суровых отчаянных мужчин, посвятившим свою жизнь изнурительным тренировкам. Почти весь отряд Длиннолесья. Дома остался маленький гарнизон, дома осталась дочь. Что там у них, неизвестно. С тех пор, как завязли в Прихолмье, не прилетал ни один – ни Важный, ни Крепкий.

К ним приближался всадник. Ярко-зеленый плащ, на груди такого же цвета эмблема – три круга, соединённые линиями. Он направил прыгуна в самую гущу воинов, то ли по неопытности, то ли из-за свойственного его гильдии призрения ко всем остальным, отчего тут же узнал о себе много чего неприятного. Не отреагировав на сказанное ни единым мускулом и даже не повернув головы, парень посадил животное и сразу отправился к командиру:

– Его Святейшество будет здесь через сутки, – сказал он с таким серьезным и важным лицом, что стоявшие рядом воины прыснули.

"Как эти стражи высокомерны, – подумал Заговорённый, – даже безусый юнец ведет себя так, как будто может приказывать командиру отряда"

– Передай Его Святейшеству, пусть бережёт свои нервы, – сказал он настолько спокойно, насколько взволнованным казался прибывший, – мы здесь. Уходить не намерены.

Посыльный открыл было рот, но тут же закрыл. Спокойный вид командира отряда Длинного Леса действовал отрезвляющего на любого, кто хотел возразить.

– Если устал с дороги, прошу, – Заговоренный кивнул головой в сторону большой длинной палатки, – сотник, отведите молодого человека в столовую. И пусть покажут барак.

– Нет-нет, я не устал. Всего хорошего, – последние слова парень выговаривал уже на расстоянии, после чего вскочил на толком не отдохнувшего прыгуна, и унёсся, оставляя позади хохот десятков мужчин. Наконец то они увидели хоть что-то забавное во время этого бесконечного стояния.

– А ведь у некоторых зажиточных торговцев есть обычай отдавать одного сына в стражи, другого в воины. Это же какая разница в воспитании, – промолвил сотник, задумчиво теребя свою бороду.

– Все зависит от человека, Острый. Хотя, пожалуй, ты прав – если назвать голубя уткой, он начинает крякать.

– В Заводье говорят – если назвать прыгунчика брумой, он встанет на колёса.

Заговорённый улыбнулся:

– У вас в Заводье красивые поговорки. А я вот ни разу не видел вашего озёрного прыгунчика. Говорят, у них тоже колёсики.

– Они скачут на средних лапах. А колёсики помогают плавать.

– Вот как.

– Ну на то они и озёрные… Эх, командир, – сотник вздохнул, – оставим всё и уедем в Заводье. Дочка твоя уже выросла, время на службе ты отработал. Пора подумать и о себе.

– Когда всё закончится, Острый. Когда все закончится. Но нас двоих не отпустят.

Сотник задумался.

– Такие места, ты бы видел… – сказал он мечтательно.

– Уедем, Острый, обязательно уедем. Я давно тебе обещал, что побываю в Заводье. Но, кроме тебя, даже не знаю, на кого оставить отряд.

– Палёный, он справится.

– Я подумаю.

Сотник кивнул:

– Пора, командир. Ухожу на разведку.

– Береги себя, Острый. Без тебя тут никак, – Заговоренный пожал запястье. И улыбнулся. Второй раз подряд. Заговоренный, который редко когда улыбался.

С Острым было легко, вся тяжесть куда-то стекала, и вечно серьёзный командир отряда Длинного Леса становился чуть более похожим на того самого Задорного, которого помнили. Да, были даже такие.

Это при том, что сотник и сам был не слишком весёлым, а улыбался… нет, сотник не улыбался.

Но он был честным, открытым. Если что говорил, то по делу, грустил по делу и по делу отчитывал подчиненных. Лучший фехтовальщик в отряде, изящный, будто прыгун и изворотливый, словно струйка. Он был не слишком быстрым, но, когда фехтовал, казалось, всё замирает. Как будто умел обращаться со временем – и оно подчинялось.

Прекрасное всегда неторопливо.

Воспоминания возвращались, они никогда не оставят в покое.

Заговорённый подошел к арене. Воины как раз тренировали "танец скорпиона", один из самых сложных элементов в их тренировках. Суть в том, чтобы заставить противника сцепиться холодным оружием, и, пока заняты руки, ударить ножом, который ты прячешь в ноге. Сам элемент был коварным, здесь не было честного единоборства, но однажды в открытом бою этот танец спас ему жизнь. Правда, в его руках не было даже оружия. Противник настолько боялся Заговорённого, что отразил его руки, как будто в каждой из них по кинжалу. И поплатился.

Сам удар называют "укол скорпиона", ну или "воспа", как кому нравится. Заговорённый предпочитал второе – он знал, что такое восп, каждый житель равнины знал, но скорпион – животное "Приключений", а значит, мифическое, подобно драконам, медведям и львам. Воспы – всё-таки ближе, понятнее.

Мужчина остановился.

Воины всю жизнь тренируются, оттачивая своё мастерство. Десятки стоек, танцев, ударов. Но порой хотелось всё бросить, и уехать в Заводье, уже навсегда. Хотя бы в память о ней.

Воспоминания возвращались, они никогда не оставят в покое.

– Ангел! – крикнул дозорный.

Заговорённый смотрел на небо.

В красивом тёмно-синем наряде, редком даже для ангела леса, в небе кружил плащеносец.

Намотав с десяток кругов, чтобы привлечь внимание, животное село на стойку. Это был Важный, тот самый, которого они отпустили, как только встали в Прихолмье.

Однако он не прогуливался вперёд и назад, как делал это обычно, и не щебетал, чтобы ему уделили внимание. Ангел просто стоял, сложив свои крылья. "Как будто его только что вынули из воды… Или огня" – подумал Заговорённый, разглядывая странные подпалины по бокам.

– Кто ж тебя так? – ласково спрашивал воин, в то время как командир доставал из кармашка письмо. "Без конверта" – удивился мужчина, зная, что Быстрорукая обычно ничего не забывала.

Собравшиеся расступились, понимая, что написанное может быть адресовано только Заговорённому.

"Два слова" – подумал мужчина, пытаясь осмыслить написанное.

И осмыслил.

– Герцог, – сказал он губами.

Командир передал письмо в первые руки, и зашагал к самой дальней палатке, понимая, что вляпался.

"Длиннолесье горит" – пронеслось по отряду.

"Длиннолесье горит, Длиннолесье горит, Длиннолесье горит…"

Два слова звучали в лагере, два слова не выходили из головы, и каждый переживал их по-своему.

Деревья уже остыли.

Кое-где дотлевали последние угли и слышался треск. Обугленные стволы всё так же тянулись вверх, но листья скукожились, и сквозь обгоревшие ветви виднелось небо. Небо пылало.

Шли сорок седьмые сутки десятого сезона двадцать первого Угасания.

"Слухачи, наверное, сходят с ума" – подумала Синеокая, вспоминая, как сжал черепушку Сипатый. Он лучший, да что значит лучший, последний слухач в их селении. Когда-то их было больше, когда-то был Мутный, но Мутный исчез, и теперь, говорят живёт на Посту, с какой-то там вертихвосткой.

Синеокая вспомнила, как удивилась. Нет, поначалу она не поверила. Потом удивилась. Мутный – прикрытый? Да, это как если сказать, что Корявый старейшина.

В детстве они играли в опасные игры. В самом конце межсезонья ходили к опушке, вставали в ряд и ожидали пылающих. Спиной к Длинному Лесу. Специально брали Красивого, сына дозорного – затем, чтобы не сдал их родителям. И заодно подсказал, когда всё начнётся. И начиналось. Именно тогда Синеокая и нашла в себе дар – сопротивляться пылающим. А Мутный, укуси его шкодник, бежал. Почти сразу. С первым сполохом в небе. Даже Пытливый, и тот оставался, а Мутный бежал.

Слухачи были первыми, кто заметил пожар. Вернее, почувствовал. Почувствовал что-то неладное.

Деревья вдруг закричали. Сипатый метался, велел собираться, бежать. Но куда? И зачем?

Потом пришел запах. Как будто жгли шкуры.

Потом показались животные. Бегуны и саммаки носились, как разъярённые воспы, а люди бежали в дома, искали засовы, пытались закрыть, но закрыть не могли – ведь до этой поры засовы не трогали. Засовы никто никогда не использовал.

Налетели и сами воспы – самое страшное в зримом Лесу. Налетели и стали кружить.

А потом стало жарко.

Поселок окутал дым. Дышать было нечем.

И люди начали вылезать.

Родители хватали детей, кутали в плед, убегали.

Но куда? Кругом стоял дым, и разобраться, что и к чему, было трудно.

Где-то кричали "сюда!", где-то “назад!”, кто-то вопил, сыпал проклятия. Люди начали задыхаться, многие падали, теряли сознание и становились жертвами пламени.

Это был ад.

Пожар разгорался, распространяясь на новые земли, всё шире и шире. Но, дойдя до какой-то черты, замирал, не решаясь продвинуться дальше. Притом как-то резко, как будто горело то, чему гореть предначертано. Как будто пожар – не хаос, а строгий расчёт.

Когда развеялся дым, стали считать потери. Червивого, Дельного, Рудный, Заречный и ещё два посёлка – сгорели. Военный, Граничный – задело, как и посёлок Светлого, родное селение Синеокой.

Кто-то кричал, что огонь пришел в наказание, что это кара Обиженного, что он не потерпит отступников. Другие взывали к ответу, проклиная при этом герцога.

Кто не верит в Обиженного, ходили понурые и озадаченные. Лес горел сверху. А это значит, что сверху пришёл и огонь. Спалить Зримый Лес могла только молния.

Однажды подобное было. Однажды молния чуть не убила пророка, первого стража-заступника, но всё же ударила в дерево. И расколола его пополам. Оно сгорело, почти моментально. Остался обугленный ствол.