Последний замысел Хэа
TekstНо кто утверждает? Источник?
Пытливый вспомнил приятеля, который сейчас на холмах (ох, этот Орден). Он специально искал, где же это записано, что Создатель живёт под горой. Перепахал кучу записей, выискивал в книгах. И – не нашел. Источника нет.
Утверждение было кем-то когда-то сказано, затем было кем-то подхвачено, и теперь считается правдой. Не несомненной, но, скорее всего, достоверной.
Как со сказкой о потерявшейся бруме.
Есть такая присказка, типа, давайте идти известным маршрутом, а то будет как в сказке о потерявшейся бруме. Все это знают, все говорят.
Но только оказывается, что сказки такой нет. Нет и не было. Кто-то когда-то сказал – и понеслось.
Так и с Обителью.
У Первой был компас, и она говорит, стрелка вела себя строго, как будто прилипшая. Значит, стоит поверить. И, если зацепка одна, то рискнуть.
Обитель у самой горы. Город на этой линии. Хорошо, если так.
Главное, чтобы на линии не было Верхнего Леса. Иначе наткнёшься на Орден.
Пытливый вздохнул, и ощупал карман. Нет, компас с собой, теперь это главное.
Вздыхает он часто.
Оно и понятно. Новая жизнь, новые надежды, новые горизонты. И всё неизвестно, всё будто в тумане, который стоит на равнине.
Дойдёт ли он? Примут ли?
А позади Длиннолесье, Прихолмье. Мутный, Щербатый, Верная…
Нет, Верная стояла впереди.
Буквально.
Это была она.
– Пытя, – сказала девушка.
– Веря, – выдохнул парень. Губами
– Далеко ли ты, Пытя??
– Я? …так, проехаться.
– Проехаться?
– Ну да… проехаться.
– А это что у тебя? – девушка посмотрела за спину.
– Это для опыта, – парень скосился назад.
И дрогнул.
Хотя он не врал. Это и правда был опыт. Опыт длинною в жизнь.
– Пытя, зачем ты так? Почему ты уходишь? – сердце искателя дрогнуло, – я ведь знаю, что ты уходишь, – Веря заплакала.
Сердце упало в пятки.
– Пытя, у нас будет ребенок.
Сердце затрепетало, там, на дне, и начало подыматься. Вначале медленно, потом чуть быстрее. Оно поднялось туда, откуда упало, и стало стучать. Тук-тук, тук-тук, тук-тук.
Теперь ни о каком побеге не могло быть и речи.
Пытливый скинул мешок, и подошёл к своей девушке. Чтобы обнять.
Он думал, она отстранится. Ведь он не достоин, он же хотел сбежать, он не понимал, он не догадывался, он ничего не чувствовал.
Но девушка прижалась к нему, и зарыдала. Теперь громко-громко.
Сквозь эти рыдания, парень, одетый в незримые крылья, услышал стук. Стук своего сердца, стук её сердца, и стук чего-то ещё. Быстрый, негромкий, настойчивый…
"Это он, – подумал искатель".
Подумал БЫ, надо сказать.
Ведь эта встреча, определившая слишком многое, случилась только в одном единственном случае. В том случае, если бы парень пошёл напрямик.
А он не пошёл.
Пытливый пошёл в обход.
В том самом Многообразии, в котором раскинулось бессчётное количество миров, конечно же, существует и тот, где Пытливый встретился с Верной, у них родился ребенок, и жили они долго и счастливо. Обычной семейной жизнью. Да, этот мир существует. Как существуют и многие, многие другие.
Но это не наш мир. В нашем всё по-другому. В нашем Пытливый пошёл в обход. Почему?
Возможно, когда-нибудь мы узнаем…
В этой книге Пытливый дошёл. Без особых проблем. Расчёт оказался верным, с пути не свернул. Не потерялся (как брума).
Если не считать того, что на выходе с Леса ему стало плохо.
Какая-то боль пульсировала в теле, но сильнее всего в руке, которую искатель когда-то сломал. С какой-то шкодливой периодичностью. Причём плохо было не только ему. Прыгун как-то сжался и громко стонал.
Пытливый глядел на тропу. Острокрыл. Тот не сидел на дереве, вцепившись когтями. И не летал кругами, выискивая добычу. Он опустился на землю и стрекотал, словно взывая к кому-то. Огни на концах его крыльев то вспыхивали, то гасли.
В ритме болевшей руки.
Город жил своей жизнью. Шумной, гудящей, как в улье. Купол сверкал. Мириадами крошечных точек.
Но только ведь всё изменилось. Теперь всё не так. И даже не с городом. Шкодник с ним, с городом (ох, эти фразы равнинников, скоро они станут и нашими фразами).
Проблема в другом.
Надо бежать. БЕЖАТЬ.
ОН на свободе.
И он придёт.
Телец отошёл от окна.
Ведь было забыл. Ведь всё шло так гладко. Везунчик. Лучший из лучших, знаменитый охотник, легенда. Горожане знают своего капитана. И он заслужил. Заслужил это доверие – делом, не словом, он действительно многое сделал для города.
Ну не получилось у них отплыть. Да и ладно. С хранителями худо-бедно договоримся, он бы и с Тварным договорился (был такой в пантеоне островитян).
И тут эти двое. Капризная сука и бывший напарник. Фиалка и Ветер.
Бежать…
Ну зачем же, зачем же ты вылез? (Телец хрустнул пальцами). Сидел бы в тюряге и подыхал. Превращался в ничто.
И всё бы исчезло, кошмар бы рассеялся, рана закрылась. Она же почти закрылась.
Капитан застонал.
Воспоминания возвращались, а с ними какое-то чувство, щемящее, подлое. Оно словно втаптывало в грязь, превращало его в насекомое, твердотелку. Оно унижало.
Какое-то чувство…
Телец помотал головой. И попытался смахнуть, отогнать, прочь из мыслей, из сердца.
И отогнал.
Нет, не его в том вина. Да и выхода не было. Они бы погибли, оба, и город не получил бы тогда капитана, который так много хорошего сделал для города. Сдружился с загадочным Орденом, наладил торговлю, задобрил хранителей.
Хоть Ветер и сильный, но он бы не вытянул. Нет. Телец же видел, как задрожала рука, как натянулись связки. Он действовал не из страха, так было нужно. Ведущий не трус.
Рыжик погиб, это плохо. Но было бы хуже.
Телец не забыл, как мрачно и холодно было в пещере, когда его вытянул Ветер. Не потому что там жили монстры, не потому что воняло, смердело. Смердело в душе. И Ветер смотрел этим взглядом, далёким, потухшим. Смотрел, будто видел впервые.
Вся жизнь под откос, и если бы город узнал, что сделал любимец, самый отважный, самый обаятельный из самой известной тройки, ну… пусть бы его оправдали. Но оправдали бы уже не легенду. Не охотника, которого знали. Оправдали бы труса. Труса, который убил, чтобы выжить.
И как с этим жить? Как же смотреть в глаза? Всем этим женщинам, что млели от одного его взгляда? Как радоваться, смеяться, травить анекдоты?
Оставалось одно.
Отрицать.
И винить центрового.
Ведущего не было в центре. Ведь так и должно было быть. Ведь он же ведущий. А значит – идёт впереди. И Рыжик упал не сам, Рыжика сбросил Ветер. Он не хотел умирать, поэтому сбросил. А Рыжик погиб.
Оставалось сказать: "так и было".
Телец и сказал.
Да не просто сказал. Он произнёс эту речь, которая стала началом его новой карьеры, речь, полную слёз, он сокрушался по Рыжику, он говорил, что вытянул бы обоих, он говорил это так, что люди заплакали. А Ветер открыл было рот, да так и стоял, поражённый.
А после попал в тюрьму.
Признал бы вину – тогда бы, возможно, его оправдали. Но он не признал. И слава Создателю. Если бы Ветер не сел, чтобы делал Телец? Как бы он жил? А так – всё ушло, всё исчезло, скрылось в той части города, где одни заключённые, монстры и холод.
Оставалось запрятать событие глубоко-глубоко, в самый угол пещеры, и держать под замком, не давая подняться. И ждать, когда сдохнет. Засохнет, уйдёт в никуда.
Но оно поднялось. Не сдохло.
Капитан сжал ладони.
Надо бежать. Но если бежать, нужны деньги. Деньги есть, и не мало. Но на равнине это ничто, это уже не те самые фе, что ценятся в городе, на равнине это бумажки. Нужны монеты. Гирики, вырики, чирики. Так они называются. Медные, серебряные, золотые.
И есть человек. Единственный человек, который поможет. Человек, с которым у него, слава Создателю, ну просто изумительные отношения. Можно сказать, единственный друг.
Всем остальным что-то надо, остальные видят в нём капитана, который поможет, которого можно задобрить, дать взятку. А Боцману общение, только общение, ведь все те финансы, мощные потоки и маленькие ручейки, что текут через город, проходят, а иногда и оседают в этих руках – руках главного хозяйственника корабля.
Не корабля. Это разве корабль? Теперь он не сможет отплыть. Никогда.
Должность такая – боцман, и зовут его Боцман. Боцман Боцман, Бобо́.
Телец улыбнулся. Немного криво. Последнее время по-другому не получалось.
Накинул свой плащ (странный предмет, особенно в этой пещере, где нет никаких дождей, но который так любят в городе), и закутавшись поплотнее, словно скрываясь от ветра, вышел за дверь.
Через час он сидел в кабинете.
– Может, вино? – хозяин сощурил глаза и с улыбкой смотрел на вошедшего. Вечно радушный хозяин.
– Давай, – капитан приподнял свою руку, и сделал щелчок, – хотелось бы что-то покрепче. Но… Вино, так вино.
– Вино, так вино, – боцман прошлёпал к серванту и достал пузырёк. Он тут же разлил по бокалам, бульк-бульк, бульк-бульк, и Телец с удовольствием крякнул. Жидкость насыщенного золотого цвета. Сразу видно, виноград собирали на холмах, а не в затхлой вонючей пещере. Еще один повод сбежать.
– Сбежишь? – Боцман как будто глядел в его мысли.
– Надоело, Бобо. Ты даже не представляешь, как надоело.
– Представляю, – хозяин зажал свой бокал, всей пятерней, – потому то и спрашиваю. Знаешь, мне тоже охота сбежать. Нездоровый какой-то воздух. Люди созданы для солнца, для ветра, а здесь… – он выпил бокал, и поставил на стол.
– Давай убежим. Вместе, – Телец заговорщицки зыркнул, – я предлагаю как друг. Сейчас, после этой Обители, может случиться всякое.
– Увы, не могу. Хозяйство и прочее, – боцман потёр свои руки и чуть сдвинул брови, – но ты уходи, – он налил себе снова и выпил, – как там Фиалка? Подавлена?
– Бобо, мммм… не надо.
– Я знал, что добром не кончится, – хозяин закашлял. "Смеётся" – подумал Телец. И весело крякнул.
Ему нравилось, как боцман разруливает ситуацию, превращая неприятное событие в шутку. Любая движуха, любой аврал – он никогда не дёргался, а просто стоял и улыбался. И смеялся, если что-то вдруг шло не так. "А ну, подтянуть животы!" – говорил он обычно, а сам выпускал своё пузо.
– Ну что, капитан. Я знаю, зачем ты пришёл, – хозяин набил свою трубку, и тут же набил другую – для гостя. Тот не любил чадилки, но согласился – он не хотел хоть немного обидеть хозяина.
– Вот именно, – Телец чиркнул спичкой, – в твоих руках всё, сам говорил.
Боцман как будто задумался.
– Сколько? – спросил он негромко.
– А сколько есть?
– Ха! Дружище, ты хочешь забрать, всё-всё-всё? Оставить Бобо раздетым?
– Ну что ты, Бобо? Ну что ты? Просто скажи, сколько дашь. Я всё оплачу. По любому курсу.
– Хм, – боцман нахмурился, – знаешь, дружище, я много не дам. Ведь… что будет дальше? Кто знает?
– Я понимаю, Бобо. Этот корабль безнадёжен. Пусть даже с таким завхозом.
– Вот-вот. Может, мы все бульк-бульк. И всем нужны деньги.
– … Так сколько?
Хозяин пустил струйку дыма:
– Сто чиров.
– Ооо… Сотню? Спасибо.
– Не стоит, – Бобо отмахнулся, – Всё просто. Ты мне, я тебе.
– И всё же, спасибо. Сто чиров немало. Это же целая куча.
– Ну. Ты же мой друг… Или нет? – хозяин прищурился.
– Вечно. Я вечно твой друг. Был и буду. Что бы потом не случилось, Бобо.
– Знаю, – хозяин вдруг глянул внимательно, глянул так, что гостю стало неловко. Капитану вдруг показалось, что боцман сощурил глаза, словно пытаясь всмотреться. Брезгливо и как-то недружелюбно.
Но наважденье пропало. Бобо улыбнулся.
– Когда? – спросил капитан и сделал затяжку.
– Давай через сутки. Пока соберу все бумаги, отдам в бухгалтерию.
"Сутки. Так много" – подумал Телец. Каждый час приближал эту встречу, которой он так не хотел. Нет, Ветер его не убьет, он просто посмотрит.
Телец содрогнулся.
– Сутки, так сутки, – сказал он Бобо.
И выпустил дым.
Сердце заныло. Резко, внезапно. Словно ударили молотом. Прямо в грудину.
"Трубка,– вздохнул капитан, – с непривычки. Зря я курил".
Сердце заныло опять. Ещё и ещё. Боль появлялась и гасла.
Он посмотрел на Бобо.
Что такое?
Боцман, вечно неунывающий, всегда такой жизнерадостный боцман словно налился кровью. Он задышал, часто-часто, и начал валиться на стол.
И в миг, когда у Тельца резануло в груди, вдруг застонал.
Цветов на холмах очень мало. Тем более в предгорьях. Чем дальше в горы, тем меньше незримых, и у гор они пропадают совсем.
Но ему повезло.
На той стороне, с которой, как на ладони, раскинулись холмы, он увидел ромашки. Все цветы, что находили горожане, они называли ромашками. Наверное, потому, что Поле Ромашек – самое известное место на Острове, ну, может быть, кроме Дворца и Аллей.
На этом поле когда-то встречались выжившие, жившие по ночам за разными частоколами, пережидавшие в подземельях. От мрака, холода, от диких зверей и диких островитян.
И теперь цветы появились здесь, за тысячи километров от Поля.
Ветер подошёл очень тихо, и медленно опустился на корточки. Словно дыханием, слишком шумным, или движением, резким, неловким, он может вспугнуть, отогнать своё счастье.
Да, счастье. Она будет довольна. Она улыбнётся и скажет "спасибо".
Она улыбнулась.
Но тут появилась дочь, с обрезанными как у мальчишки волосами, и попросила букет.
"Спасибо" – сказала Вея, и убежала к себе.
А Лиана смотрела в глаза. Смотрела и улыбалась…
Всё это было давно. В далёкой, потерянной жизни.
Четырнадцать лет рядом с монстрами, в вонючем подвале. Во что бы он превратился, если бы не Певец? В такого же монстра? Злого, тупого, бездушного?
Дом рядом.
Она.
Наверное, сердце не выдержит.
Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук-тук.
Возможно, Лиана уехала. Может. Может, её там и нет. Скорее всего, вышла замуж. Конечно же, вышла. Да ладно. Хотя бы взглянуть. Хотя бы увидеть. Хотя бы…
Но если уехала? Если…
Тук-тук-тук-тук-тук.
Создатель…
Всё ближе и ближе…
О, память…
Ветер слегка надавил на дверь.
Скрипнула. Так же, как раньше.
Он сорвал капюшон. Тот же воздух, тот же запах подъезда.
О, боги…
Ступенька, ступенька. Всё выше и выше. Колени дрожали.
Лиана…
Дверь. Та самая дверь. Тот же замок.
Не меняли.
Ветер нажал в углубленье.
Треньк. Треньк.
Тук. Тук. Тук.
Дверь отворилась.
На пороге стояла она. Такая же, как и тогда. Как в его памяти. Стройная и красивая.
Тот же взгляд. Те же губы.
– Лиа, – он прохрипел это слово, откуда-то из глубин, выпуская наружу то, что хранил под сердцем.
– Вам нужна мама? – сказала девушка.
"Вея".
Ветер смотрел не мигая. Что-то было во взгляде, что-то, тяжёлое, цепкое, что-то, что заставило девушку отойти.
Он опустил глаза.
И, не в силах уже ни стоять, ни говорить, собрался уйти.
Медленно, оставляя позади своё прошлое. Впечатывая последние шаги.
"Ветер ласкает лиану.
Тёплый приветливый ветер.
Он напевает подруге
Лучшие песни на свете".
– Вети…
Мужчина остановился.
И оглянулся назад.
Да, она изменилась. Немного, конечно, не так, как он. Глаза опухшие, как после долгой бессонницы. Из уголков этих глаз, словно лучики, выходили морщины. Шея уже не гладкая. Волосы не падают на плечи, а собраны в пучок. Но в остальном…
– Лея…
Женщина плакала. Тихо, безмолвно. Слёзы рождались в глазах, и протекали по щёкам, как два ручейка из разбитой вазы.
Вея смотрела них – на мать, на мужчину, и было непонятно – то ли она догадывается, то ли просто сопереживает чему-то неведомому. Но девушка сдвинула брови, и, казалась, что скоро расплачется тоже. Но потом вдруг взяла и ушла.
Так они и стояли. Молча, почти не мигая.
Наконец Лиана шагнула.
Ещё.
…И упала на грудь.
Ветер взъерошил волосы, пытаясь нащупать самые корни, и стал поглощать этот запах. Запах немытых волос.
Он вдыхал его снова и снова, пытаясь впитать в себя всё, каждую частицу того аромата, по которому так скучал. "О, боги, – думал мужчина, – о боги…"
Руки скользнули вниз, по спине, и прижали к себе то, что он когда-то считал своим. Жадно, властно. И теперь это “когда-то” пришло опять.
Он не мог по-другому, он её не отпустит.
Глаза стали мокрыми. Да, он расслабился. Словно сбросил ту ношу, что так тяготила. Ту шкуру, в которой ходил четырнадцать лет.
Нет, он не вернётся туда. Умрёт, но уже не вернется. И Лиану он не отдаст. Никому. Никогда.
– Вети, тебя отпустили? – она говорила так, как будто просила, – скажи, что тебя отпустили. Вете?
– Отпустят. Отпустят.
Она зарыдала.
– Я ждала тебя, Вети, я думала, это недолго. Телец, – Ветер вздрогнул при этом слове, – стал капитаном. Тебя могли отпустить, досрочно. Я знаю, Вети, я знаю, как это было. Рыжик упал. Сам.
"О если бы так" – Ветер вздохнул глубоко, и так же стремительно выдохнул, стараясь сдержать свои слёзы.
– Лиа, – мужчина склонился над ушком, – ты не одна?
"О, боги… Конечно, она не одна. Как может быть одинокой такая красивая женщина. Четырнадцать лет".
Лиа слегка отстранилась. И посмотрела в глаза:
– Я ждала, – сказала она, на этот раз твёрдо, как будто с укором, – я ждала тебя, Вети. Я замужем.
Сердце упало.
– За тобой, Вети, за тобой, дурачок ты взъерошенный.
И тут он не выдержал. Губы, шея, плечи… Он стал целовать каждый сантиметр её тела, всё, что было открыто. Он хотел снять одежду – и начал срывать.
– Пойдём, – прошептала Лиана.
И они, словно новобрачные, не теряя контакта, касаясь всеми частями тела, которыми можно было коснуться, ввалились вовнутрь. И захлопнули дверь. Хотя со стороны казалось, что дверь закрылась сама. Отсекая от посторонних то, что случится внутри.
Потом, лёжа вдвоём на широкой кровати, счастливые, обессиленные, они делились воспоминаниями. Приятными. О другом говорить не хотелось.
И только однажды вдруг вспомнили о тех приступах боли, что внезапно накатывали на них в течение часа. Самого прекрасного часа их встречи. Не вслух, про себя, ведь это ничтожно в сравнении с тем, что случилось.
"Распереживался" – подумал Ветер.
"Я слишком долго ждала" – решила Лиана.
"Что будет дальше?” – подумали оба.
И в эту минуту раздался.
Стук.
Все его друзья были счастливы.
Вур, создававший шедевры кулинарии и сервировавший столики.
Джуз, смахивавший эти шедевры в своё мусорное ведро и наводивший в столовой идеальный, можно сказать, первозданный порядок.
Танги, приезжавший по заданному самим же им адресу и желавший удачи несуществующему клиенту.
Лауло, который делал причёску очередной растрёпанной кукле.
Вшино, собиравший этих кукол на заводе, где, кроме него, работало много других счастливейших техников.
И только Рубо был несчастен. Только он не мог реализовать своё предназначение.
А в чём его предназначение?
До того как Рубо ввели в эту жизнь, он пылился на складе. Новенький техник, придуманный когда-то ушедшими, для каких-то своих, непонятных целей. Всех нереализованных включали, ведь они имели такое же право на жизнь, как и те, кто уже жил этой жизнью. Если собрали, то надо жить. Таково было правило, и правило было прописано в кодексе. В кодексе общества, предоставленное самому себе, с тех пор, как исчезли создатели. Ушли, потому и ушедшие.
Куру говорит, что ушедшие здесь. Только они глубоко, под землей. Он встречался с каким-то техником, и этот техник знает другого техника, а тот техник беседовал с третьим, который спускался под землю и обслуживал бывших хозяев.
Он утверждает, что те, кого мы зовём ушедшими, спят, но спят они как-то особенно. Ушедшие погрузились в сон, в котором всё, чего захочешь, сбывается, но только не здесь, а в каких-то там грёзах, и эти грёзы прекрасней, чем жизнь.
Странно. Пока Рубо спал, там, на складе, он ничего не видел. Не грезил. Не чувствовал. Не хотел.
А захотел, когда пробудился.
Но, как оказалось, реализовать свои хотелки не может. Они настолько особенные, что даже Великий Ово ему не помог. Великий и Мудрый Ово, чьё предназначение собирать самую разнообразную информацию и строить прогнозы. Он только взглянул на техника, и велел тому ждать.
И поэтому Рубо несчастен.
Был бы садовником, как маленький Зизу, постригал бы растения и ласкал благодарные стебли. Предназначение скромное, и Зизу доволен.
А так…
Солнце еще не светило. Но ночь скоро закончится. В этот раз она закончится позже. Что-то случилось, сказал ему Нану, а что, и почему это что-то случилось, не знает никто. Даже Великий Ово.
Раньше все ночи кончались в срок, и день начинался вовремя, теперь же всё сдвинулось.
Нану полезный и важный, Нану следит за энергией. На то он и эконом. Нужно питаться и получать удовольствие от того, что ты делаешь, выполняя своё предназначение. Все остальные расходы бессмысленны. Когда пропали хозяева, Нану, тогда молодой и бесшумно шагающий техник, отключил всё ненужное. Фонтаны, иллюминацию, освещение улиц. Техники видят и ночью, достаточно настроить свои светофильтры на нужное излучение.
Но днём как-то приятнее. Свет от солнца ложится на всё, и всё его отражает. Камни, живунчики, механизмы…
Интересно, а у живунчиков есть предназначение?
Рубо завис над маленьким полосатым зверьком, чем-то похожим на кулинарное творение Вура. Вур воплощает то, что когда-то любили ушедшие, а ушедшие питались живунчиками. Видимо, поэтому блюдо, напоминавшее полосатого, когда-то им нравилось.
– Так всё-таки, есть у них дело? – техник и не заметил, как произнес это вслух. Конечно, он не скрежетал, не пищал, не издавал смешные и странные звуки. Он просто раскрыл свою мысль.
И Нану её подхватил.
– Предназначение этих существ, – учитель скрипел своими потёртыми суставами, – создавать самих себя. И если это случилось, живунчики счастливы.
– Я знаю. Из больших живунчиков появляются маленькие, а потом они вырастают и тоже становятся большими.
– Именно, Рубо.
– Ушедшие делали так же? Так почему же они ушли? Может, не получилось создать свои копии?
– Не знаю. Быть может. Ово тебе ответит.
Полосатый зверек запищал, словно ругая пришедших. У него был длинный выступающий вперед хемодатчик, анализирующий вещества, которые в него попадали, и большие, просто огромные окуляры. Эти окуляры светились.
"Они отражают свет, что приходит, и он опять попадает на матрицу" – так говорил ему Нану.
"Кто же их создал? – спрашивал Рубо, только-только введённый в жизнь. Он глядел на живунчиков и восхищался – такие быстрые, совершенные и совсем не скрипят, – Тоже ушедшие?" "Нет, – отвечал наставник, – спроси лучше, кто создал ушедших, и ты получишь ответ". "Кто создал ушедших?" "Природа. Она их собирала, разбирала, собирала, разбирала. С каждой сборкой получалось всё лучше. Пока не пришёл результат".
И Рубо думал о таинственной природе, о её великом предназначении – собирать и разбирать механизмы, думал и восхищался.
Нану уселся на травку.
Наставник постоянно беседовал с ним, с самого рождения, всегда что-то подсказывал, направлял. Рубо был благодарен, и даже больше – он испытывал такое щемящее чувство, которое никто не мог объяснить. Что-то циркулировало в его микросхемах. Привязанность? Нет, это больше.
Теперь вот опять…
Они говорили о жизни, о новых творениях Хиру, великого скульптора Центра, о странной болезни у Вшино, случившейся после недавних событий, когда их схемы подверглись воздействию непонятного излучения, о том, что их общий приятель Джуз специально впускает живунчиков, чтобы те гадили в столовой, а уборка становилась ещё увлекательней.
Рубо представил, как техник зазывает зверьков своими длинными тощими манипуляторами, и внутри его схемы защекотало. Он послал сигнал удовольствия. Это ввело собеседника в ступор, ничего приятного в таком поведении Джуза учитель не видел. Непотребство сверх меры. Это как если бы Нану включал освещение улиц, но для того, чтобы потом погасить.
Многое в поведении Рубо было учителю непонятно, но получать удовольствие там, где возникает противоречие, казалось в высшей степени загадочным. "На что же он всё-таки запрограммирован?" – интересовался наставник.
– Я пришел не просто поболтать, – Нану поднялся с травы, – тебя зовёт Ово.
Рубо подпрыгнул:
– Сам Ово? Великий Ово? Меня?
– Он послал за тобой. Если хочешь, пойдем к нему вместе.
– Конечно, конечно, хочу, – техник заиграл индикаторами, показывая свою необыкновенную восприимчивость.
И они зашагали.
Точнее, шагал только Нану, скрипя изношенными железками, а Рубо летел, медленно, словно чуть движимый ветром, стараясь следовать позади. Этим он словно показывал уважение, ведь наставник идёт слишком медленно, а значит, будет спешить, и может расстроиться. Больше никто так не делал, подобного правила в кодексе не было. У Рубо существовал свой, особенный кодекс, не вместо, а в дополнение к общему, и многие его положения казались ненужными. Но Нану привык. Нет, он бы не стал несчастнее, если бы Рубо летел, но почему-то такое поведение ученика доставляло ему удовольствие.
Так, болтая о всякой всячине и мысленно радуясь встрече, они добрались до Центра.
Здания, окружавшие техников, выглядели одинаково – эти здания были построены в виде огромных кубов, а тот самый куб, в котором жил Ово, возвышался над всеми другими. В здании не было окон, был только вход, широкий, как пасть исполинского живунчика. Над пастью светилась табличка. Уммо, техник, следивший за Центром, когда-то поспорил с Нану, главным экономом, нужен тут свет или нет. И эконому пришлось уступить. Погасни табличка, и Уммо стал бы несчастней, на двадцать процентов. Так показали расчёты.
"Экспериментальный зал" – прочитал Рубо.
Слова интриговали. Что за эксперименты могли проводить в этом зале, и причем же здесь Ово. Спросить напрямую Рубо не мог, задавать прогнозисту ненужные вопросы ему не хотелось. Оставалось строить предположения. Но техники предположения не строили. Пустая догадка могла увести не туда, на основе этой догадки расцветали другие, ещё более неправильные. Но Рубо не был обычным, он даже не знал своё дело, поэтому втайне от всех фантазировал. "В твоей основе заложено что-то такое, чего нет у нас, – говорил ему Нану, – у большинства… А может, у всех" – добавлял он, подумав.
И Рубо представлялись высокие существа, похожие на Вура и Джуза, которые собирали и разбирали придуманных техников, но не физически, а на огромном экране, а Ово высчитывал вероятности их безотказной работы.
Да, кажется, так. Ведь для чего-то нужен тот невероятных размеров экран, который был частью одной из стен этого исполинского куба.
Техник поделился с учителем, надеясь, что тот поддержит поток его мыслей, очень надеясь. Но наставник тихо шумел, показывая осторожное неодобрение. Предположениям не место в мире техников.
Само здание, впечатляющее своими размерами, было тёмным, даже в тех светофильтрах, которые использовали по ночам.
У подножия чёрного куба двигались огоньки. Это светились живунчики, быстрые и бесстрашные, которых из ночи в ночь становилось всё больше. После того, как исчезли ушедшие, эти юркие существа стали настоящими хозяевами Центра. Как, впрочем, и всего остального. Техники будто не замечали живунчиков, живунчики техников. Никто никому не мешал.
Куб становился всё ближе. Исполинская пасть вырастала и вырастала.
И наконец распахнулась, открыв своё чрево.
На техников хлынул свет, и словно бы затянул их вовнутрь. Со стороны казалось, что монстр зевнул и засосал в себя маленькие песчинки.
Свет был неяркий. Светился в основном потолок. Перегородок, этажей, каких-то там балок, каркасов, чего-нибудь, что бы заполняло пустое пространство – ничего внутри не было. Весь куб занимало одно помещение.
На стене, противоположной входу, экран, огромный и черный. Экран не светился, хотя когда-то по этому экрану пробегали разноцветные полосы, подобные тем, что пробегают во время пылающих. Это было лишь раз, когда Рубо, только-только родившийся техник, впервые вошёл в эти стены. Вошёл, чтобы Ово, Великий и Мудрый, зачитал его предназначение. Но Ово не зачитал, Ово велел подождать. И в это самое время крутились полосы, вспыхивали и гасли, снова крутились, и снова вспыхивали.
С тех пор он несколько раз посещал прогнозиста, но экран оставался пустым.
Левая стена была ещё более тёмной. Темнее чернил. Как будто сгустилась тьма, и окутала всё, что на ней находилось. Светофильтры не помогали. Ни одно излучение не покидало поверхности. И понять, какого рода эта поверхность, плоская или ребристая, было нельзя. Будто то не стена, а окно в никуда, в полный мрак.
Наверное, это была самая интересная часть помещения. Особенно для такого восприимчивого техника, Рубо.
– Рубо, – раздался голос. Это был он. Великий и Мудрый Ово, главный и единственный прогнозист.
Вся стена, куда был вмонтирован техник, была испещрена всевозможного рода линиями, зигзагами, кривыми и замысловатыми. Светились индикаторы, тихо журчала жидкость, проходящая по множеству трубок и охлаждающая бессчётное количество устройств.
Все другие техники были подвижны, компактны и нацелены на какие-то особенные дела. Например, Джуз, Лауло или Вур походили на ушедших, Танги передвигался на колёсах, Вшино имел очень длинные, гибкие и необыкновенно точные манипуляторы, Куру чувствовал запах лучше любого живунчика, а когда находил утечку, то летел на место аварии даже быстрее Рубо. Сам же Рубо летал словно мяч, которым играли ушедшие.
Ово не имел ни колес, ни манипуляторов, ни других подвижных частей. Он не летал, не ездил и не ходил. Ово был частью стены.
Но не было никого умнее и точнее прогнозиста, все другие техники признавали его авторитет, а в трудных вопросах всегда обращались за помощью. Так было и тогда, когда оживили Рубо.
Так может, пришло это время, и прогнозист наконец то расскажет, в чём предназначение техника.
Рубо заволновался.
Он повернул окуляры, уставившись в стену.
Нану чуть скрипнул суставами.
– Хорошо, что пришёл, – прогнозист говорил это вслух, хотя и умел общаться бесшумно. Возможно, у него тоже был кодекс, свой собственный, – нам надо поговорить.
– Я слушаю, Ово.
Жидкость журчала быстрее. Ово перегревался. Может быть, думает, или решает задачу.
– Я решил задачу, – сказал прогнозист, – я знаю, что произошло в тот самый день, когда у Вшино сгорел процессор. Все мы подверглись воздействию поля, природа которого неизвестна.
Ово выдержал паузу, словно приглашая прислушаться, и, прослушав процессоры техников, понял, что в тех тишина. Это было приятно. Больше всего на свете Ово ценил внимание.
– Нужно было найти источник этого поля, – продолжал прогнозист, – Направление, в котором распространяются волны. И теперь я могу сказать точно – этого направления нет. Нет с потрясающей вероятностью. Излучение появлялось везде, одинаковой силы и в одно и то же время. Такое возможно, но только в единственном случае. Если источник поля находится вне этого мира и воздействует на носитель, на котором наш мир записан.
Поле меняло константы известных нам сил, немного, но всё же достаточно, чтобы вызвать заметные ощущения. Ушедшие называли это болью, мы называем сбоем. Вшино оказался более уязвим, чем другие. В настоящее время Грубби решает, сможет ли он выполнять своё предназначение, в его нынешнем состоянии, или придется менять процессор.