Последний замысел Хэа

– Странно, – Мутный как будто ожил, – мы летим под горами. Здесь же должно быть холодно, или жарко. Не как на поверхности. Но дискомфорта не чувствуешь.

– Ты прав. Это странно. Всё, что с нами сейчас происходит, странно. Да и не только сейчас.

– Может, мы избранные?

– Нет, это вряд ли. Избранными называют себя хранители. Паучки. С палочками.

– Возможно, это наше последнее путешествие. Давай хоть теперь не саммачиться.

"О Обиженный, это он говорит не саммачиться? Хочет нежности, чуткости, понимания? Он, который на праздник Возвращения собирался стоять на башне??"

– Хорошо, – ответила девушка, и удивилась, насколько спокойно она говорила, – давай не саммачиться…

Пещера расширилась. Стала выше.

Первая заметила, что давление тела ослабло.

И подалась чуть вперед.

Это происходило мягко и постепенно. Звезды опять стали звездами. Река вернула свою безмятежность.

Техник почти завис, но потом, развернувшись направо, влетел в просторную нишу. Точнее, грот. Вход начинался рядом, в метре от берега.

Купол над Танги исчез, и они ощутили тепло. Влажное и немного удушливое.

– А я-то брала одежду теплее. Думала холодно, – девушка вспомнила, как чуть не замёрзла в предгорьях.

– Смотри, – Мутный кивнул наружу, – река вытекает из моря.

Первая пригляделась.

Действительно.

Течение было медленным, но уверенным. Хотя, что значит медленным? Река была шире, чем Бурная в месте излучины, а текла так же быстро. И текла в сторону гор.

– Не может быть. «Мы ниже уровня моря», —прошептала она восхищённо. И с трепетом, граничащем с паникой, добавила, – мы в сердце гор. Понимаешь?

Мутный кивнул. Всё такой же спокойный и скучный.

Только теперь это спокойствие было кстати.

Девушка захотела прижаться, всем телом, как когда-то, когда они возвращались с Прихолмья, с той самой харчевни, в то самое время.

– Привет! – закричал звонкий голос, и своды его повторили: "Приве… ве… ве… ве… ве…"

– Рубо! – воскликнула девушка.

"Бо… бо… бо… бо… бо…"

Техник влетел, словно мяч, и она протянула руки.

Но не поймала.

– Мы вроде на месте, – проводник замигал огоньками, – Танги, ты сделал свою работу, теперь возвращайся. Как только вернёмся, я позову… Если вернёмся.

По коже пробежали мурашки.

– Спасибо, – сказала девушка, – ты, Рубо, вселяешь надежду.

– Спасибо, – Фиалка смотрела на боцмана. Этот взгляд, скользящий и в то же время глубокий…

– Нет, правда, – добавила рулевая. Теперь уже бывшая, думал Бобо. У города Надежды нет ни идеи, ни будущего, ни направления плыть, это никакой не корабль, это корыто, которое быстро потонет, если начнется шторм, – Молот наверняка сказал обо всём.

– Я знал обо всём, – поправил боцман, – Я обо всём этом знал. И о том, что отдают заключённых – об этом догадывались многие, в первую очередь сами заключённые, и о том, кто за этим стоит.

– Вот как, – женщина вскинула бровь, – тогда тем более спасибо. Последние годы я слегка отошла от реальности, а город живёт…

– Ну что ты, не стоит, – мужчина ответил низко, густым хриплым басом, – я понимал, что это необходимо. Теперь всё изменилось. Этим тварям нужны наши жизни, наши тела, и всё. Город Надежды – загон.

Фиалка кивнула:

– Я тоже об этом думала. Хранители нас обманули. И больше всех виновата я. Если бы я догадалась, то мы бы жили. Как раньше.

Гостья казалась спокойной и в то же время натянутой. Как струна.

Натянутой, а не сорваной.

Мужчина прищурился:

– Знаешь, Фиалка, я тебя не виню. Хотя есть, наверное, те, кто скажет иначе. С другой стороны, многие даже довольны, что эта идея с переселением всё. Пуфф, – боцман раскрыл свою руку. И внимательно посмотрел на сидящую. Та не прореагировала ни одной своей чёрточкой, – теперь мы ничего и никому не должны. Теперь мы вольны в своих планах.

Гостья взяла бокал, который был полон, и, подумав, вернула обратно.

– Ты, надеюсь, понимаешь, что надо уходить? Ты теперь капитан, и вот я к тебе обращаюсь, как к представителю власти, здесь и сейчас – понимаешь ли ты, что надо уйти?

Вот такая она теперь, бескомпромиссная. Боцман прищурился. Не зверь, загнанный в угол, потерявший всё и потому напористый. Тогда бы он это понял. Во всём – в том, как гостья вела разговор, в том, как держалась, проглядывала мягкость хищника, когда он движется плавно и внешне расслабленно, но в то же время прицельно. Когда он завораживает и настораживает одновременно.

Опять эта двойственность…

Мужчина пытался придать своему лицу как можно более серьёзное выражение.

– Понимаю, – сказал он, подумав, – согласен. Горожанам нужно уйти.

Гостья вздохнула. С большим облегчением.

Да, это не истерика, как можно было бы ожидать, ведь она потеряла всё. Это что-то другое.

– Ты всегда была целеустремлённой, Фиалка. Как сосуд, который должен быть полон. И ты не кажешься сломленной, – боцман говорил вкрадчиво, с пониманием, стараясь вложить в свою речь как можно больше эмпатии.

– А ты как всегда проницателен, – ответила гостья. И улыбнулась. Теперь она стала похожа на ту рулевую, которая могла вдохновить одним лишь присутствием, – мы живём в интересное время. Над нами нависла угроза, и эта угроза немаленькая. Причем не только над городом. Понимаешь?

– Конечно. Эксперимент не секрет.

– Поэтому надо уходить.

– Я согласен… Куда?

– А разве у нас есть выбор?

– Ну… На равнину так на равнину, – хозяин достал свою трубку.

Да, это сложная вещь – эвакуировать город. Быстро дела не делаются, а такие дела и подавно. Город строили долго, дом за домом, кирпичик за кирпичиком, в течение пары столетий. Нажили такое количество добра, или хлама – тут уж с какой стороны посмотреть, и это добро надо девать. Куда-то. Где-то надо жить, и надо жить хорошо. Всё это хорошее надо выстроить. А Горожане ведь нежные, привыкли к удобствам. Из золотого загона они не уйдут.

– Нужны деньги, – боцман насыпал чадилок и стал утрамбовывать, – много денег. И не какие-нибудь бумажные, городские, а звонкие. Нужны монеты.

Гостья взялась за бокал и поставила на колено.

– Деньги не проблема, – сказала она, чуть подумав, – деньги есть и эти деньги уже работают. Требуется только согласие. Сам понимаешь, здесь я никто и ничего не решаю…

– Спасибо, Фиалка. Я понял, – хозяин зажёг свою трубку и начал её раздувать. “Такая она, – думал боцман, – Всегда впереди, на острие этой жизни. Вот только не всё у неё получается”

– Спасибо, бобо, – гостья взяла бокал.

И снова вернула обратно.

– Ну, знаете, это уже не Круг, это проходной двор, – человек с голосом, похожим на кузнечные меха, затрясся. В мехах появилась дырка, и через дырку свистело.

– Ну да, вначале позвали женщину, – ответил как всегда рассудительный голос, – я, конечно, не спорю, это для дела. Но как же устав? В уставе же чётко записано, что любой посещающий Круг должен пройти обряд, стать сопричастным.

Зал наполнили звуки. Звуки были разнообразные – кто-то кряхтел, кто-то кашлял, кто-то вздыхал.

– Хорошо, наплевали на устав, – продолжал говорить тот же голос, – но она то хотя бы человек.

– Она человек. И вы человек. И я. И все тут присутствующие, – ответил Холёный, – ну хорошо, собрат мой собрат, допустим, Вы правы. Что бы Вы сказали, если бы здесь появились Они? Существа того мира, на который мы все, здесь присутствующие, хотим быть похожи? – из темноты выплыл палец и ткнул прямо в карту, – Вы бы их тоже прогнали? А может быть, нет?.. Но почему? "В уставе же чётко записано" – мужчина сказал это голосом только что говорившего.

– Да, – Хриплый подался вперед. Лампа, подвешенная над столом, осветила всё в том же порядке – вначале глаз, стеклянный и мертвый, после лицо, – Холёный прав. И мне приятно, что в этот раз мы думаем одинаково.

– Взаимно, – ответил мужчина.

– Всё было сказано верно, – продолжил Хриплый, и, уже более сухо, добавил, – мне непонятно, чего боится Совет – нарушения устава или разрушения мира?

– Ой, ну давайте не будем, – сказали "меха", словно отмахиваясь от назойливой мошки, – вот обязательно надо схватить, а если схватить, так за яйца. Мы все и всё понимаем. И вы прекрасно знаете, уважаемый председатель, что́ именно имел я в виду.

– Я знаю, – ответил тот, – вы имели в виду, что встретиться можно не здесь. Верхний посёлок велик, и, мест, где можно беседовать, масса… Но вы опять забываете Белую Россыпь. Встретиться в Башне не наше решение, точнее, наше, но не совсем, – Хриплый понизил голос, – здесь сами стены…

– Слышат, – "меха" рассмеялись. Казалось, прибой налетел на скалу и рассыпался брызгами.

– Да, – председатель сказал это громко, – слышат.

"Меха" успокоились:

– Ладно, Обиженный с ним, с уставом…

– Устав надо менять, – ответили справа, – время такое, что каждый, кто может помочь, должен стать сопричастным.

– Мы об этом подумали, – сидящий слева всегда был спокоен и максимально сосредоточен. Именно в эти худые и цепкие руки тянулись нити из разных селений равнины. Дёргая за одни, можно было узнать последние новости, дёргая за другие – эти новости создавать.

Среднего считали главой, именно Ордена, не Совета. Формально главы у Ордена не было, был Узкий Круг сопричастных, в котором решались проблемы. Председатель этого Круга ничего не решал, председатель вёл заседание. Впрочем, Средний тоже решал немногое, но он был главным исполнителем и главным проводником тех существ Белой Россыпи, которые должны быть примером для человечества.

– А вот и он, – сказал председатель, когда в глубинах тёмного зала послышался шум, и за Холёным возник огонёк.

Огонёк приближался, и сидящие разглядели лицо.

Им показалось, что в зал влетел плащеносец. Влетел и медленно, очень медленно стал приближаться к сидящим.

Впрочем, вскоре они увидели, что существо не летело – вошедший шагал, как человек, на двух длинных лапах. Тело укрывал широкий и толстый плащ, который, казалось, врастал прямо в кожу.

Сам плащ был достаточно ярко раскрашен, но это стало заметно только тогда, когда существо подошло. Синий, красный, зеленый, фиолетовый – фонарь выхватывал самые разнообразные оттенки.

Впечатление было такое, что собравшиеся сидят не в Верхнем, а в самом центре равнины, на главной площади Жёлтой Оси, самой шумной на междуреченском рынке, и наблюдают, как люди, приехавшие на маскарад, примеряют маски животных – саммак, шептунов, и, вот, наконец, плащеносцев.

Но впечатление было не полным. Маскарад – это солнце, это веселье, это шумная и бойкая торговля, это время, когда монеты летят будто брызги, и, словно вода сквозь песок, утекают в карманы. Маскарад – не глухой тёмный зал, единственный вход в который вызывает трепет у большинства сопричастных. Это не Башня.

Холёный встал, и, по своей привычке заботиться о каждом пришедшем, предложил гостю сесть.

– Не надо, – ответил тот, да так, что сидящие вздрогнули. И снова подумали про маскарад – настолько по-человечески звучал этот голос.

Сопровождавший пестрокрылого сопричастный поставил фонарь на стол, посмотрев на прибывшего, будто в последний раз, и ушёл. Хотя он и сам был немалого роста, глядеть пришлось вверх – существо было выше любого высокого человека.

– Вы так хорошо говорите, – Холёный произнёс последнее слово немного растянуто и… неуверенно. Может, сидящие просто услышали голос, где-то внутри себя, и никто ничего не сказал? Ведь существа Белой Россыпи общаются так.

Но такое происходило во снах, а происходящее, хоть отчасти и походило на сон, было обычным Советом.

– Я учился Вашему языку, – пестрокрылый смотрел не моргая. Как и все плащеносцы.

– Ах да, – вспомнил Хриплый, и обратился к сидящим, – помните, эта девушка…

– Первая, – подсказал ему Средний.

– Вот, вот… Вы удивительно способный народ, – председатель замялся, – может быть, всё же присядете?

– Нет.

Молчание.

– Что ж, – Хриплый прокашлялся, – если всё хорошо, давайте приступим к делу?

Пестрокрылый кивнул.

Как человек.

– Может, вы знаете, что происходит? Почему мы просили о помощи?

– Знаю. Солнце погаснет.

– И кто виноват, тоже знаете?

– Знаем. Мы, члены многоцветной стаи, уверены, что виноваты те, кто называет себя избранными. Или хранителями – так они представляются нам.

– Члены стаи? – спросил тихий вкрадчивый голос, – значит, это не весь народ?

– Другие стаи решают. Это непросто.

– Непросто?

– Мы знаем друг друга давно, – ответил радужнокрылый, подумав, – еще до того, как люди пришли на равнину. Хранители помогали Народу Холмов. Достижения в строительстве, музыке и многих других областях нашей жизни – всё это связано с ними. То, что случилось, все связи рушит. Многие понимают, что именно хранители и есть те самые черви, о которых сказал Господь. Они прогрызли тело земли и попали в наш мир, а теперь хотят его уничтожить. Я говорю понятно? – последние слова пестрокрылый произнёс так, словно боялся, что его неверно поймут.

– Яснее некуда, – ответил Холёный.

Существо наклонило голову набок.

Каким-то внутренним чутьём мужчина понял, что гость показывает непонимание.

– Я хотел сказать, – объяснил он чуть тише, – что Вы говорите понятно.

– Спасибо, – радужнокрылый сузил глаза. Холёный сузил в ответ.

И улыбнулся.

Пестрокрылый подумал, и, будто нехотя, улыбнулся тоже. Криво и очень быстро.

Холёный вдруг понял почему.

Он вспомнил, как выглядит плащеносец, когда угрожает. Выражение морды напоминает улыбку. Это как если бы человека попросили показать свою злость в ответ на что-то приятное.

Вся череда пониманий послужила связующим мостиком, и Холёный расслабился.

– Вы говорите, остальные не верят? Даже не смотря на то, что Создатель исчез, и понятно, по чьей вине? – спросил председатель. Стеклянный глаз горел отражённым светом, и это добавляло словам ещё большую значимость. Председатель казался судьёй, который хочет выяснить правду, – Может, они думают, что это люди во всём виноваты?

– Они так не думают. Люди обещаны Богом, – Гость чуть склонил свою голову, словно пытался вспомнить. О чём-то важном и значимом. "В этом мы всё же похожи" – подумал Холёный.

– Народ Холмов всё поймёт, но нам нужно время.

– А времени нет… – Холёный сказал это тихо. Так тихо, что кое-кто из сидящих подумал, что это мысли. Их собственные.

– Поэтому я и пришёл. Я часто бывал в Лабиринте, и знаю многие входы. Хотя, конечно, не все.

– Лабиринте? – спросил председатель.

– Примерно так на Вашем языке будет звучать это место. Там очень много коридоров, там легко потеряться. Несколько уровней, сколько, сказать не могу.

– Но ты знаешь больше, чем остальные?

– Возможно, да. Я часто бывал в Лабиринте. Я приносил животных, которых поймал на охоте. Хранители их не ели, хранители не едят нашу пищу. Они изучали.

– Понятно, – стеклянный глаз председателя пытался пронзить чужака, проникнуть сквозь море слов, изучить, разобрать его мысли, чтобы знать уже точно, можно тому доверять или нет, – понятно… И Вас до сих пор пускают? В тот… Лабиринт?

Пестрокрылый кивнул.

– Ну что же, – Хриплый задумался. Фонарь, который стоял на столе, горел тускло, сидящие вжались в спинки, и лица скрывались во мраке, – кто за? Я думаю, не надо напоминать, о чём мы сейчас голосуем.

– Поддерживаю, – ответили справа.

– Поддерживаю.

– Поддерживаю.

– Поддерживаю, – Холёный вздохнул.

– Поддерживаю, – выдавили "меха".

– Поцерживаю.

– Поддерживаю, – Средний, перед тем, как сказать, выдержал паузу.

– Поддерживаю, – председатель кивнул.

Он хлопнул в ладоши, и к столу подошёл человек, тот самый, что ввёл пестрокрылого.

В вытянутых вперёд чуть полусогнутых руках человек нёс предмет, завёрнутый в тёмную толстую ткань.

Перед гостем он встал и полностью выпрямил руки.

– Возьмите, – сказал председатель, – теперь это Ваше.

Пестрокрылый раздвинул плащ, точнее, не плащ, а крылья, и, обнажив свои руки, взял в них подарок.

– Этот дар мы зовём артефактом. Когда-то давно его оставили на равнине умные и добрые существа, оставили, чтобы мы…

Он не договорил. Гость, лишь слегка приоткрыв материю, что скрывала предмет, словно ужаленный, выгнулся. Он бросил подарок на стол, быстро, словно это был не подарок, а ядовитый ползун, и отошёл. Теперь полумрак скрывал его так же, как остальных.

– Нет, – ответил он сухо, – это я не возьму. Я хочу думать и не хочу, чтобы за меня думали другие.

– Это артефакт, – начал объяснять председатель, – он помогает…

– Это подкидыш, – сказал пестрокрылый. Бесцеремонно, что так не вязалось с образом вежливого и обходительного существа, – подкидыш крадёт твои мысли, и оставляет свои. Когда-то мы жили на равнине, но потом мы ушли. Мы покинули матерей и сестёр, мы превратились в изгнанников, чтобы остаться прежними.

В этот раз не будет Великого Единения.

Организм расстроен. Каждая клетка этого организма чувствует тревогу – тревога разливается в венах, остаётся горечью в горле, и шипит где-то ниже, как вода на пылающих камнях.

Эта горечь появилась внезапно, у каждого. Никто и не понял, что же случилось – в организме-то всё в порядке, все ткани этого организма, все цеха работают слаженно – те, что производят необходимое, те что это необходимое доставляют, те, что контролируют распределение ресурсов, принимают решения, нужные для общего счастья, те, что эти решения проводят, те, что утилизируют всё ненужное и те, что это ненужное разрушают.

Они, защищающие организм от любого вторжения, извне, изнутри (ведь раковые клетки необходимо найти заранее), тоже чувствовали горечь.

Да, Государство расстроилось.

Но почему?

В разных цехах, в разных отделах этих цехов ждали ответа. Ведь кто-то пустил эту горечь, пустил не случайно. А значит, случилось ужасное.

И клетки начали думать.

Конечно, способности думать у всех были разные. Те, что производят еду или служат колыбелью для новых, еще недифференцированных клеток, особо и не задумывались. "Плохо" – решили они, пропуская по венам тревогу. Но те, что участвуют в обсуждении общих проблем, те, что принимают решения, касаемые всего организма как целого – те размышляли глубоко.

Они, защитники организма, тоже пытались понять, в силу своей способности мыслить, и в силу своей способности мыслить понять не могли.

Последнее время действительно преподносило сюрпризы.

С календарём творилось что-то неладное. Солнце ушло раньше времени, пылающие начинались позднее. Такого не было никогда, насколько помнили самые старые клетки – клетки в Цеху Управления.

Беспокойство прошло по всем. Они же единые – а, значит, чувствуют общую боль и общую тревожность.

Несколько ритмов назад случилось непонятное. В течение короткого времени тела разных клеток дрожали. Мелко и часто. Нет, не болели. Боль приходит, когда понимаешь, что ты, твой цех или отдел не справляетесь со своими обязанностями. Боль остаётся, пока не вернётся слаженность, пока ты, твой отдел или цех не заработаете в полную силу.

Но если дрожит твоё тело, это терпимо, это значит, что что-то не так в твоих органеллах. И если ты исполняешь обязанности исправно – собираешь урожай, проводишь импульсы или утилизируешь побочные продукты, эта дрожь не страшна. Надо послать нужный импульс, а остальное за цехом восстановления. Он излечит каждую органеллу, если ситуация поправима, или отправит на утилизацию. Хотя последнее крайне редко. Скорее всего, ты и дальше сможешь работать, реализуя свои способности, а значит, боль не грозит.

И утилизация тоже не так страшна.

Некоторые опасаются, что без них Государство уже не будет таким полноценным, ведь они старались в полную силу, а новенький, только дифференцированный – будет ли он так же стараться, отдавать свои силы на общее благо, и испытывать такое же глубокое единение? Так думают некоторые, а зря. Незаменимых нет, каждый когда-то уйдёт, этот процесс бесконечен, клетки рождаются и умирают, а Государство – Государство вечно. Государство существует всегда.

Мудрые клетки спокойны. Они уходят без лишней тревоги, уступая дорогу более молодым и более энергичным.

Но к тому, что случилось, не оказался готов никто. Странная горечь, которую испытывал каждый, означала одно – Государство в опасности. Что-то расстроило весь организм – и тех, кто управляет, и тех, кто обеспечивает самые насущные потребности.

Прошёл малый цикл, и пришло понимание.

В систему внешнего взаимодействия поступил сигнал, означавший страшное – будущее Государства под угрозой. Некие существа на другом конце Ойкумены собираются совершить эксперимент. Основным следствием этого эксперимента станет ночь. Ночь без пылающих, полная, беспросветная. Ночь, которая уже не закончится.

Что это значит, понятно. Клетки, осуществляющие фотосинтез, скорее всего уйдут в анабиоз, а, может быть, даже на утилизацию – фотосинтезировать при искусственном освещении, которое придётся ослабить в разы, не выгодно. Останется хемосинтез. И, на какое-то время, питание готовой органикой. Но это плохо. Размножение у живых организмов привязано к самому большому и очевидному циклу – смены ночи и дня. И если день не наступит, оно остановится. Количество организмов уменьшится, ресурсы придется урезать.

Но единые тоже привязаны к циклу.

И тут начинается страшное.

Цех Омоложения остановится – новых, ещё недифференцированных клеток больше не будет. Старые со временем поизносятся, работать как раньше они не смогут, и осознание этого скрутит их так, что они запросят утилизацию. Но утилизацию придётся отложить – ведь замены нет, а цех должен работать.

Это будет мир, наполненный болью, мир без Единения. Дольше продержатся те, что находятся в управлении, но, в конце концов, состарятся и они.

Организм распадётся.

Вот что нависло над Государством. Тем, что возникло в Долине Вулканов, когда горящая лава сжигала сущее, и выживали лишь те, что помогали друг другу. Те, что делились последним, объединяя ресурсы, проходя сквозь узкое горлышко, чтобы вновь расплодиться, на новой удобренной почве. Лишь благодаря единению и разделению обязанностей, когда отдельные существа брали на себя конкретные функции, удалось не только выжить, но и приспособить окружающее под свои насущные потребности. Приспособить эффективно и максимально. А после расшириться, включая всё новые и новые земли. Уйти из Долины Вулканов и покорить этот мир.

В последнее время благоденствие достигло вершины. Ресурсов стало так много, что их уже не жалели. Искусственное освещение по ночам было настолько мощным, что поражало всех живущих и думающих на другом конце Ойкумены. Разбросанные по миру трансляторы дали возможность связаться с другими цивилизациями, чтобы заявить о себе, показать свой путь и открыть дорогу к Великой Кооперации.

Вот тогда-то и выяснилось, что о Государстве знают, его видят в небе и ему дают самые громкие названия – Пламя ночи, Солнечный Брат, Белая Россыпь.

Именно благодаря кооперации, используя трансляторы, и открылась эта страшная новость. Новость, которая повергла государство в уныние, отменила Великое Единение и заставила думать. И прежде всего их, членов самого разнородного цеха – Цеха Иммунитета.

Это их обязанность – защищать Государство, и Две тысячи триста сорок пятый Четыреста четвертой струи из цикла Сто восемьдесят шестых Пятьсот сорок третьего колена знал это лучше других. Во всяком случае, многих. Ведь это в его обязанности входило ждать. Ждать, чтобы помочь в самое трудное время.

И.

Это время пришло.

Ему и еще одному собрату по цеху предстоит преодолеть огромное расстояние и оказаться в противоположной части огромного мира. Им доверили самую важную миссию.

И хотя внутри еще не растаяла горечь, он испытал единение, да такое, которое не испытывал никогда. Чувство собственной значимости переполняло, оно вызывало спазмы ни с чем не сравнимого удовольствия. Он кончил раз, кончил другой, он потерял счёт своим извержениям. И не было в организме более счастливой, более удовлетворённой клетки.

Две тысячи триста сорок пятый попрощался с семьёй, с членами цеха, попрощался с тем самым отделом, что подарил ему столько чувственных единений. Отростки короны встали, и он коснулся каждого, кто пришёл попрощаться.

Кто-то ему завидовал, кто-то шептал молитвы, но все почувствовали прилив, который прошёлся по телу, и наполнил его до краёв. Прилив накрыл целый цех, и ушёл еще дальше, сквозь проводящих в другие цеха, в другие концы Государства, и это было похоже на Великое Единение.

– Ну проходи, что стоишь, – древовед толкнул рукой дверь, отчего та ударила в гостя.

И тут же ушёл.

Радужнокрылый склонился, как можно ниже, и постарался просунуться. Пройдя за порог, он выпрямился, медленно и осторожно, словно ожидая, что голова пробьёт потолок. Ну или потолок пробьёт его голову.

Не пробил.

– Охохохо, – хозяин прищурился, и потёр ладонь о ладонь. Хищная улыбка казалась некстати. Он не был похож на степенного, полного достоинства старца, который больше всего на свете боялся это достоинство расплескать, и потому не совершает каких-либо резких движений. На древоведа он походил только внешне, своей бородой, лучами морщин, покидавшими конусы глаз, да синей одеждой, с такого же цвета шапочкой, – что, не привык? Как это у вас получается? Создать новое тело – пожалуйста, вплоть до копирования всяких там кровеносных сосудов, а научиться им управлять нужно время, немаленькое. А как же мышечная память? Как же все эти нервы, структуры мозга, ведь вы же их тоже копируете?

Вошедший молчал.

– Впрочем, неважно. Главное, чтобы тебя не узнали свои.

Радужнокрылый вздрогнул. Точнее, нет, даже не вздрогнул. Скорей, завибрировал. На своих, особых частотах.

Но хозяин заметил. Где он только не побывал, какие не принимал обличия, чувствовал то, что не чувствовали другие, и, не имея каких-нибудь органов чувств, по выражению глаз, по чуть уловимым движениям понимал, что происходит.

Даже у этих, ну совсем уже странных и непонятных, умевших менять свои формы.

– Боишься? – старик развалился в удобном кожаном кресле, – ведь вижу, боишься. Не за себя. Для вас, единых, своя собственная жизнь ценности не представляет. Ты боишься провалиться, не исполнить ту миссию, для которой родился. Для которой родился… – хозяин поставил локти на стол, и подпёр свою голову, – странные вы, конечно, создания. Сколько бывал у вас, а так и не понял. Всех этих избранных, островитян или вот, – он кивнул на пришедшего головой, – в кого ты сейчас вырядился – этих понять проще. Живут в своё удовольствие. Едят аук там, куриные крылышки, колёсики брум. А вы? У вас-то есть кухня? Хоть какая-то культура питания? По-моему никакой. Один контейнер вставляют, другой вынимают. И всё. Вот скажи мне пожалуйста, прилетят к вам, допустим, туристы, чем вы будете их угощать?

Пришедший не повёл ни одним мускулом. Впрочем, он и в обличии островитянина, того же Невинного, не очень-то этими мускулами двигал. Что говорить о крылатых.

– Ооо, – старик откинулся в кресле, – единственная радость – пощекотать себя усиками короны… Впрочем, тебе она недоступна. Ты же изгой. Ночью хоть мастурбируешь на Белую Россыпь. А днем?

– Огонь, – ответил единый.

– Ах да. Огонь. Потому и торчишь в этих кузницах. Странно…

Старик замолчал.

– Странно?

– Да я это в целом. О ситуации. Вы там общаетесь на своих микроволнах, хранители общаются образно, опять же конкретно, вполне, да ещё и чего-то стрекочут, чтобы совсем уж понятно, крылатые так вообще рекордсмены по звукам, а мы вот выбрали этот лающий язык. Почему?

– Островитяне не плохо кодируют мысли. Это не только звуки. Ситуация, тон, выражение лица сужают смысл. Так что непонимание случается редко. А многозначность придаёт более объемное значение.

– Вот умный, да? Вот все вы умные, а живёте только во имя идеи.

– Прости, а во имя чего еще жить?

Сидящий нахмурился.

– Во имя жизни, – сказал он, подумав, – жить просто так. Чтобы жить. Без цели.

– Жизнь во имя чего-то немногим хуже бесцельной. А если и хуже, то чем?

– О как ты всё повернул, – хозяин поставил ноги на стол и хлопнул в ладоши, – скажу так – ничем. Бесцельность жизни не делает ее важной, как и наличие цели… Ну ладно, живи как ты хочешь, едыня. Точнее, какая едыня, ты не едыня, у тебя то цель – не единство, ты хочешь его разрушить. Разрушить Государство. Ну что ж, наши задачи теперь совпадают. Если эксперимент не сорвётся, если мы постараемся, мы вдвоём, хорошо постараемся, – древовед поднял кверху палец, – Государства не станет. Не сразу, конечно…

Единый кивнул. По-человечески.

"Мы слишком долго жили среди островитян, – подумал хозяин, – мы научились их мимике, мы полюбили их грубый неоднозначный язык. В конце концов у этих существ есть чему поучиться, хотя бы их цепкости. Мне почему-то кажется, что только они и выживут. Вот все эти крылатые, единые, скорее всего вымрут, а они выживут. Одни на всём свете. Возможно это и будет интересным результатом эксперимента. Для тех, кто на этом эксперименте помешан.

Древовед усмехнулся.

– Таких, как ты, убивают. В младенчестве, – напомнил он гостю.

"Зачем? – подумал единый, – как будто корит, но зачем? Ему же не нравится Государство, ему вообще не нравится мир. Он хочет его уничтожить. Во имя чего?"

Воспоминания хлынули снова.

Это было давно, столько циклов назад, что он потерялся в подсчётах.

"Семьсот восемнадцатый" – наставник подошёл к нему близко, так близко, что они начинали вибрировать в унисон, – скоро придёт Воплощение".

Сверстники-единые, лишь услыхав это слово, подняли отростки. Корона была молодой, еще не окрепшей, но отростки стояли. "Воплощение, воплощение, воплощение…" Слова уходили вдоль коридора, всё дальше и дальше, и гасли, наверное, в самом конце их питомника.

Да, предстоит воплощение. Он уже вырос, ему пора выбрать путь, решить, какой же он станет клеткой.

Все остальные уже решили. Как будто сами.

Но он то знал, что каждого мягко подталкивают, сообразно их способностям. Так, что это решение они считают своим. Впрочем, правильно делают. Никто лучше наставников не знает, к чему годится единый, какие имеет таланты, где в организме он принесёт наибольшую пользу.

Хотя всё равно ему было странно, что остальные не чувствуют. Вот, семьсот первый всё время твердит: утилизатор – его призвание. Он просто мечтает забирать отработанные контейнеры, запускать свою руку, что превратится в отсоску и отправлять в эластичный мешок, который появится на спине. Он говорит, что будто бы чувствует, во время парабиоза, как тягучая прохладная жидкость проходит внутри конечности, кашецеобразным ручейком утекает в мешок, как этот мешок надувается, слегка, а после спускается, и это удовольствие нельзя передать, эта прохлада в районе спины… ооо … При этом семьсот первый поднимает отростки и вибрирует так, что ему завидуют все. Все остальные едыни. Те, что еще раньше выбрали путь. Впрочем, во время парабиоза они точно также погружаются в уже свои незабываемые видения.