Последний замысел Хэа

Но он то видел, как наставник поднимал свою прохладную конечность и проводил по руке будущего утилизатора. Как, будто случайно, шептал свои чавкающие звуки, напоминающие всасывание выделений. Как во время рассказа о том, что утилизируемые вещества распадаются на первозданные структуры, которые потом снова используют при синтезе, делал ударение на предпоследней мысли и наклонялся к его однокласснику, расширяя сеточки на глазах.

Мягкое наставление касалось всех.

И только с семьсот восемнадцатым ничто не срабатывало.

Наставники волновались, и надо было решать. Если вдруг выяснят, что он уже воплощался, много и много раз, втайне от всех, примеряя на себя разные формы – его уничтожат. Как клетку, которая не способна к стойкой и единственной дифференциации. Ведь единый может воплотиться однажды – в свой первый совершеннолетний цикл. Воплотиться, чтобы стать полезной клеткой общего организма. Но он родился с аномалией, он не способен стать кем-то одним и замереть в этом теле, он может превратиться в любого, в любое время, в любой ситуации. В том числе в производителя семени, который с окончанием ночи может отдать свою аномальность еще не родившимся единым.

Когда-то, и семьсот восемнадцатый это знал, такую способность – меняться, принимая различный облик, не только во время Воплощения, а каждый раз, когда в том возникала потребность, имел каждый. Эта способность позволяла выживать в Долине вулканов, гибко реагируя на изменения внешней среды.

Но этого оказалось недостаточно. Только кооперация, объединение отдельных существ в один организм, дала возможность не просто выжить, но приспособить природу под собственные нужды, выйти за пределы Долины и стать примером для других, колониальных форм жизни. Каждый из этих существ получил свою роль, нужную и необходимую для общего процветания.

Именно тогда возникло Государство.

Государство контролирует окружающую среду, специальные клетки делают прогнозы её давления, просчитывают возможное развитие событий. Какие-либо угрозы извне давно уже не вызывали особого беспокойства.

Единственная серьёзная опасность исходила изнутри – от тех клеток, которые называют аномалами. Клеток, способных к Воплощению не только в цикл своего совершеннолетия, а позже, и, как семьсот восемнадцатый, даже раньше этого цикла. Такие клетки не отдают себя какой-то одной нужной роли, они меняют облик так часто, как это делали предки. Аномалы не интегрированы в общую систему эмоций, они не испытывают эмпатическую боль и не способны стать полноценными членами организма. Это раковые опухоли в теле Государства, и их нужно уничтожать. Ведь в случае, если такая опухоль осеменит яйцеклетку, или, что хуже, сама станет ею, начнутся метастазы. Выросшие аномалы проникнут во все возможные структуры, и само существование Государства окажется под угрозой.

Последнее время угроза аномалов стала более существенной, их количество превысило самые смелые прогнозы, и причины, по которым это случилось, не могут понять даже опытные клетки из Цеха Управления, которым отдел внутренней защиты Цеха Иммунитета постоянно сигнализирует об опасности.

Поэтому теперь, когда наставник напомнил о Воплощении, и тут же взглянул на солнце, как будто вдыхая лучи, семьсот восемнадцатый решил – будь что будет, он станет производителем. Он будет впитывать свет и выращивать бутоны.

Всё что угодно, лишь бы они не узнали.

"Они". Именно так он называл своих собратьев, конечно же, про себя. Не "мы", а "они".

Да, он чужой. Он не может встать на пути объединения, он должен принять другую сторону этой извечной борьбы. Принять навсегда.

И он следует цели.

– Как ты узнал, что я аномал? -спросил семьсот восемнадцатый.

– А как же ж? – старик удивился, – как же ж не аномал? Ведь ты обшарил все местные кузницы. Покинутые и непокинутые. А по ночам выбирал только те, из которых видна Белая Россыпь. И потом, ты видел свои глаза? В зеркало видел? – древовед возбудился, – покарай меня Верхний, это глаза потерявшего всё человека… Или глаза аномала, – добавил он тихо, – знаешь, я бывал в ваших краях. В глазах единых сложно увидеть душу, я имею в виду душу, как понимают её островитяне, там нет ничего личного. Но иногда я как будто бы видел. Что-то. Как будто глаза ваших предков, тех, что постоянно меняли формы. И это были аномалы, – старик наклонился вперед и зажал подбородок в кулак, – я это не сразу понял. И только когда тех единых стали хватать и ликвидировать тут же, на месте, я вдруг прозрел. Знаешь, о чём я прозрел?

Собеседник молчал.

– Вас становится больше. Вас убивают, но аномалов всё больше и больше. А почему? – спросил старик, и тут же ответил, – действует естественный отбор. Знаешь, я бывал… где только я не бывал. Я знаю, о чём говорю. Давление среды стало мизерным, Долина вулканов исчезла. И всё возвратилось обратно. Если бы не искусственный отбор, если бы не Цех Иммунитета, все единые превратились бы в аномалов. Уже. Вы бы вернулись к тем формам, что были у предков, – старик усмехнулся, – идёт борьба двух отборов. И какой победит, сказать сложно. Возможно, распад, возможно, объединение. Ваш организм еще очень и очень здоровый, Государство работает слаженно. Тот путь, что предложил тебе я, уничтожит его гарантировано. Со временем, конечно, но уничтожит, – хозяин вздохнул, – ну? Что пришёл? Говори.

– Единые здесь, – гость подошёл чуть ближе. Это было единственное движение с тех пор, как он очутился в комнате.

– Ну что же. Похвально. Пускай.

– Они уничтожат хранителей.

– Они уничтожат? – спросил древовед, – ну, да, они могут, – ответил он тут же, – но только вот как? Они не пройдут в Лабиринт.

– Пройдут.

– Пройдут? Если только… Ах да, – старик улыбнулся, – потому ты и вырядился. Где тот крылатый?

– Он мёртв. Но есть и другие.

– Он приходил в этот орден?

– Он приходил.

– Что же, – ответил старик, чуть подумав, – спасибо за помощь. Верней, за сотрудничество, так будет правильнее, – он подмигнул левым глазом.

Гость, нерешительно, но тоже мигнул.

"Островитяне весьма выразительны. Их жесты прекрасны".

Хозяин расслабился.

Всё хорошо.

Единые были единственными, кто мог помешать. Теперь они неопасны.

– Иди, дорогой, – сказал он довольно, – ты сделал, что нужно. Ты молодец.

Гость повернулся и стал проходить сквозь проём. Как неуклюжий саммака сквозь дебри тянучек.

Хозяин хихикнул.

Но тут же схватился за лоб. Туда пришла мысль, точнее решение, простое и изящное одновременно. Трёхглазый любил изящные решения.

– Слушай, едыня, – старик улыбнулся, – ты хочешь быть лучшим? Не просто хорошим, но лучшим? Хочешь пройти этот путь? До конца?

Семьсот восемнадцатый хотел. В своём нынешнем состоянии он чувствовал некую неоконченность, некую недосказанность. Хотелось большего.

Он повернулся в проёме и чуть не споткнулся.

– Смотря что предложишь, – ответил едыня, – я знаю свой путь.

Ширма была та же самая, куклы играли те же, только вот говорили они о другом и говорили совсем иначе.

– Хочу к маме, хочу к сестренке, – ревела девочка с длинными волосами, упираясь ручками в стену. По левую сторону этой стены бегали фигурки несчастных с красными ленточками на спинах, изображавшие, вероятно, всех тех, кто погиб от пожара. Эти ленточки развевались, приводимые в движение воздухом, налетавшим откуда-то слева.

– Меха, – догадался Застывший, – это они раздувают меха.

– О, дорогой, как ты верно заметил. А я-то всё думаю. Ветра же нет, – заступник казался удивлённым. Ему нравилось подшучивать над своим экзекутором, который старался выглядеть умным. С таким-то лицом.

"А вот и я" – подумал старик, когда на сцене появилась высокая остроносая кукла в зелёном плаще. При этом кукла так натурально приподнимала левую ногу, что нога самого заступника при этом заныла, причём нестерпимо. "О шкодник", – подумал старик, стараясь её отстегнуть, мысленно, чтобы забыть о боли.

– Не бойся, дитя, – сказала кукла, после того, как закончила свой мучительный путь, – Стражи вернут людям мир, как уже возвращали.

– Моя мама, моя сестрёнка. Они погибли. Они сгорели во время пожара, – девочка заплакала в два ручья, и так это жалко у неё получилось, что в первых рядах кто-то не выдержал и зарыдал. И вот уже рыдания послышались всюду – и сзади, и слева, и справа. Всё больше и больше. "Это заразная тема, – подумал заступник, – что делать, искусство, такое искусство".

Куклы, что бегали по левую сторону, упали за ширму. Ветер затих.

Какое-то время стояло молчание. На сцене и в зале.

Девочка как-то скукожилась, стала дрожать. Старик наклонился, снял со спины свой широкий зелёный плащ и накрыл им дрожащую.

– Мы накажем того, кто виноват, – сказал он, вставая, – кто навёл это бедствие.

– Не навёл, а поджог, – закричал кто-то из зрителей, – герцог поджог!

– Герцог! Герцог! – повторяли другие.

Шестой улыбнулся. Невзирая на боль.

– Вот видишь, – сказал он Застывшему, – главное убедить. Доказать свою правоту. А лучшее доказательство – страх. Ну, ты меня понимаешь, – старик покосился на экзекутора, – отрубили первые фаланги на правой руке, зато смотри какие правильные получаются представления.

– На левой тоже, – поправил Застывший.

– На левой?? – старик растерялся, – Ну ты и зверь. Я же сказал только на правой.

– Вы сказали – на той, которой играют. Играют обоими. Я проверял.

– Да? А какой же они играют сейчас?

– Наверное, как и раньше. Обоими.

– Да? Ну это талант… – заступник смотрел на сцену. Там девочка встала и отдала плащ старику, – смотри, она встала и отдала плащ. А он его принял. И снова одел. И всё очень тонко и точно. Талант… Однако, пойдём.

Он стал подниматься с сиденья, стараясь при этом почти не тревожить ногу. Сама нога подниматься отказывалась, она словно сжилась с той, которая была у куклы, и болела за двоих. Однако подниматься следовало быстро, иначе Застывший, необычайно галантный со всеми, кто был ему дорог, захочет помочь.

Чувствовать себя в роли Смуглого не хотелось. А сравнение в этом случае напрашивалось.

Шестого тянуло сплюнуть. Но он сдержался. В конце концов, Застывший – парень исполнительный, а работы у них будет много. Очень много.

– Знаешь, – сказал старик, когда они сели в карету. Карету вёл не топтун – жеребец, рыжей масти, животное малоизвестное. Но что поделаешь – заступник человек не простой, и не может нарушить заветы, – Заговорённый воин, конечно, хороший. И как он красиво всех победил… Иногда даже кажется, что это Сутулый. Сам, во плоти. Но… – старик протянул свою ногу. Теперь она занимала половину кареты, – некоторые действия вызывают вопрос. Зачем нужна была эта амнистия? Какая в ней польза? Попробовали, не получилось, и ладно? Попробуем в следующий раз? – старик помотал головой, – не надо просить, чтобы кто-то чего-то не делал, – сказал он жёстче, – не надо. Надо УБЕДИТЬ. А лучшее убеждение – страх. Ты же видел? Ты видел лица тех кукольников?

Застывший кивнул:

– Я показал им их пальцы. В ладонях. Я положил их на стол. Один за другим.

Шестой улыбнулся какой-то неопределённой улыбкой и глянул на собеседника. Не на лицо, лицо экзекутора никогда и ничего не выражало. Он посмотрел ниже. И улыбнулся уже открыто.

– Вот видишь… Не надо прощать. Прощение не убеждает, вернее, убеждает, но только в обратном. Что можно попробовать, снова. Ведь ничего же не будет, так почему не попробовать? Заговорённый не прав. Повесил бы десяток – другой, тогда бы запомнили. А лучше бы соточку. А, Застывший, как тебе это? Вбить по дороге столбы и повесить изменников? Сотню. И чтобы они извивались, как черви?

Застывший сглотнул. В штанах было тесно.

– Я попрошу выдать герцога, – продолжал страж-заступник, – Вот тогда поработаешь. Тогда-то ты поработаешь. Считай, это подарок…

– Заступник, – чуть слышно сказал экзекутор, – но там ещё женщина.

"Ах ты, – подумал Шестой, – вот паскуда”.

– Быстрорукая – дочь Заговорённого, – ответил он резко, – а ты работаешь грубо…

Застывший втянул свою голову.

– Ладно, – старик улыбнулся. Ему нравилось наблюдать, как болезненно реагирует этот выбитый в камне болван на всякое порицание, – я подумаю…

Карета остановилась. Внезапно. Ногу как будто разрезали.

Шестой застонал. Про себя. Он не показывал окружающим боли, ведь боль – это слабость. Возможно, зря. Возможно, окружающие не позволяли бы себе подобные выходки, если бы знали, как ему больно.

Дверь отворилась, и в помещение просунулась голова.

– Там л-люди в каких-то с-странных одеждах, – сказала она, заикаясь, – серых и б-без плащей. П-попросили остановиться. Я думал…

– Я думал! Как будто не знаешь – любая аудиенция Его Святейшества стража-заступника осуществляется только через секретаря. Только. Поехали!

Голова утянулась обратно.

– Стой! – закричал ей заступник. Голова появилась, – Зови одного. Но одного. И самого молчаливого. Подрал бы их шкодник, – скрипел он сквозь зубы, после того, как охранник исчез, – и тебя вместе с ними… Дааа, ну и время. Ни почтения. Ни уважения к традициям. Ничего. Распад всякой нравственности. Останавливают карету будто разбойники, – старик посмотрел на Застывшего, – у нас с тобой много работы.

– Простите, – в карету вошёл человек. И тут же уселся, напротив, – меня зовут Молот. Если позволите, я перейду к делу.

Заступник молчал.

Его удивляло всё – и одежда, в которую вырядился вошедший, и как он сейчас говорил, и даже телосложение. Но больше всего удивляла наглость.

Этот кузнец, а может быть, рудокоп (третьего быть не могло, только работая в кузнице или на руднике, причём постоянно, можно развить свои мускулы так, что даже обычный карлик будет казаться гигантом), так вот, этот рудокоп, одетый в облегающую тело одежду из непонятного тонкого материала, смешно заглатывающий слова, словно больной или пьяница, считал себя, наверное, первым на всей равнине, если подобным тоном разговаривал со вторым (ведь теперь заступник, получается, всего лишь второй).

Шестой даже не рассердился, настолько удивительно было происходящее. Сбежавшие тронутые? Это могло объяснять акцент и отчасти его поведение, но не объясняло другие странности. Озёрники? Эти дерзки, разговаривают смешно, но всё же не так. Рудокопы Заводья? Они своевольны, говор у них необычный, и королей они выбирают, временных, правда, но всё же… всё же…

Шестой догадался.

– Позволю, – сказал он спокойно, – мы рады, что вы пришли к нам. Время теперь неспокойное, надо действовать сообща. Всё, что вы нам предложите, мы обсудим и примем самое взвешенное и самое правильное решение. Обещаю.

Ей снился Висмут.

Они гуляли по предгорьям, укрытые темнотой, бархатной, тихой и тёплой. Первая удивилась, насколько тепло было в этих предгорьях.

Над головами горели звёзды. Мелкие, словно их рисовал художник, слегка прикасаясь кисточкой. Тоненькой, толщиной в волос. И рисовал их так мелко, что эти звёзды мерцали.

Не мерцала лишь Россыпь.

У Первой перехватило дыхание.

От того необычного вида, который не увидишь с равнины, от воздуха, которым она не могла надышаться, а может, от близости того самого мужчины, которого она понимала, и которого держала за руку. Крепко. Ведь вокруг темнота, одна на двоих, а это и страшно, и здорово.

Они говорили тихо, ведь в тишине, которую нарушали лишь поступь шагов, дыхание спутника и биение сердца, нужды говорить слишком громко не было. Можно сказать, они лишь дышали, и выдыхали слова. Казалось, что ночь поглотила всё постороннее, и оставила их.

Ну, и звёзды.

Да, звёзды…

– Знаешь, когда я смотрю на созвездия, – рассказывал Висмут, – я всё время хочу придумать названия. Даже нет, не хочу, они сами просятся в голову. Вот та длинная-длинная нитка с квадратом на конце похожа на змея, которого запускают дети. А этот как будто овал – кокон ползуна. Когда я был маленьким, отец охотился на холмах. И иногда, не всегда, конечно, но, бывало, что брал и меня. В конце ночи он выслеживал ползунов, а в конце ночи это делать не сложно. Надо отыскать их коконы, которые светятся. Очень тусклым, фиолетовым светом – но в темноте заметно. Главное подождать, когда ползуны подползут к этим коконам. А потом кидаешься сеткой, и всё.

– Я знаю, – ответила Первая, продолжая смотреть на созвездия, – мы тоже искали коконы, в детстве, хотя нас ругали. Для человека яд ползунов безвреден. Но кусаются больно. Почти до кости.

– Я видел копателя, укушенного ползуном. Он раздирал себе тело.

– Для зримых это опасно, но они всё равно их крадут. Те же саммаки, допустим. Я всегда удивлялась, чего это коконы светятся. Ведь так их заметно.

– И я. Потом всё же понял. Вернее, мне подсказал отец. Он спросил, знаю ли я, на что же похож этот свет.

– И на что?

– На свет, испускаемый зонтиками – как раз в это время к ним слетаются твердотелки. А коконы им подражают. Твердотелки на них садятся, и всё.

– Всё?

– Ну да, твердотелки липнут, коконы их засасывают. И съедают.

– Вот как, – Первая остановилась, – интересно. А на что же похоже созвездие, видишь, вот, вот, ну совсем рядышком с коконом? Чуть правее?

– Крыло, – Висмут ответил уверенно, – вернее, крылья. Если продолжить чуть дальше.

– Прекрасно.

– Прекрасно?

– Я тоже подумала, что крыло. Мы одинаково думаем.

– Одинаково?

– Да, – Первая прислонилась к мужчине, которого так понимала, и который её понимал, – как подумаешь, что все эти звёзды – равнины, но на другом конце мира. И где-то там, наверное, родина Рубо.

– Рубо?

– Да. Существо, которое сделано из железа.

– Железа?

– Железа.

– Тогда он бездушный.

– Бездушный? Не знаю.. Мне иногда кажется, что он душевнее некоторых из нас, – проводница вздохнула

– Ты меня познакомишь?

– Конечно. Когда я вернусь.

– Ты уходишь?

Первая не ответила. Она повернулась к мужчине и встала вплотную, так, что ощутила дыхание. На своём лице.

И потянулась к дыханию.

Она боялась, он спросит: "у тебя же жених".

Но он не спросил.

Здесь было тепло, и тепло проникало вовнутрь. Казалось, что грели звёзды, Россыпь и он, мужчина, который ей нужен. "Как хорошо, – думала девушка, – как хорошо".

…И услышала голос.

ОТТУДА.

"Первая, Первая…" – звал её Мутный. Звал, умирая.

Она поняла. Поняла это сразу.

И отстранилась.

– Пора, – ответила девушка, – извини, меня, Висмут, пора.

Звёзды вдруг исказились, как будто с неба свернули скатерть. Белая Россыпь приблизилась, стала вдруг круглой, надулась. На ней заиграли краски, где-то темней, где-то ярче, краски формировали узоры, настолько прекрасные, что Первая перестала дышать. Иногда эти узоры текли и тут же рождали новые.

А шар расширялся. Всё больше и больше. Пока не занял полнеба. Казалось, сейчас упадёт. Придавит. Раздавит. Всей массой.

Но Первая не боялась. Как не боялась тогда, когда летела на горы. Она смотрела – и восхищалась.

А голос позвал. Опять.

– Первая. Первая. Первая.

Он звал не снаружи. Он звал изнутри. И в то же время издалека. Как будто попал в передрягу, ужасную, из которой не выкарабкаться, и вот зовёт, ту, что однажды спасла.

Нет, даже не так. Будто бы умер, а голос остался. Такой безнадёжный, отчаянный. Тихий.

"Что происходит?" – подумала девушка.

И открыла глаза.

Она лежала в пещере, набитой соломой, не ломкой, как из тянучек или, тем более, злаков, а мягкой и нежной. Перед сном они мяли её в руках, но так и не поняли, что это такое.

В пещере когда-то жили, возможно, недолго, и, скорее всего, не люди. Девушка вспомнила, что нашла чей-то коготь, и даже предположила, что когда-то в пещере жил пестрокрылый, один, а, может быть, двое. Или нет, всё же один. Уж больно маленькой казалась пещерка. Пестрокрылый-отшельник – сочетанье обычное.

– Мутный.

– Он самый, – парень поднялся, и почти что достал потолок. "Нет, – подумала девушка, – пестрокрылых здесь не было. Они бы ходили согнувшись".

– Рубо вернулся.

– И потому ты меня разбудил?

Парень пожал плечами.

– Рубо нельзя волновать. А он волновался.

– Я к вашим услугам, – Рубо влетел в помещение и замигал. Синим, а значит, он был в настроении.

Первая посмотрела на техника так, словно собиралась сказать ему гадость.

– Он разбудил меня, Рубо, – она поднялась во весь рост и упёрлась в бока.

– Это я его попросил, – техник казался смущённым. Синие огоньки на его поверхности гасли, и появлялись зелёные, – меня пугает ваш сон. Что это за состояние, я точно не знаю, и всё боюсь, что вы вдруг уснете, как наши ушедшие, и не исполните…

– Рубо! Сон – самое прекрасное в жизни. И как это ты, копаясь в мозгах, упустил?

– Я… я, наверное… я, – техник начал крутиться.

Мутный смотрел на обоих, но больше всего на Первую, смотрел и о чём-то думал. "Он не может понять, откуда во мне столько злости” – решила она.

И отмахнулась от техника:

– Ладно, забудь.

Рубо остановился.

– Я это запомню, – сказал он серьёзно. И девушка знала, что это совсем не угроза, хотя всё и было сказано так, как будто…

Она улыбнулась.

Чем вновь удивила Мутного. За время совместной жизни он так и не привык к перепадам её настроения. "Да, я такая, – подумала Первая, – у меня перепады, а у тебя и падать то нечему. Как и нечему подниматься."

– Рубо наблюдал за хранителями, – напомнил парень, – проникал в их мозги и изучал образ мыслей.

– Не просто лишь образ, – добавил техник, – я эти мысли читал. Хранители проще, чем вы. И, в общем, я понял.

– Людей?

– Хранителей. Да и людей. Но у вас слова расходятся с мыслями. Часто. А иногда снова сходятся. И снова расходятся. Понять это трудно. Разные зоны мозга, информацию необходимо обработать, сопоставить. У хранителей проще. Их звуки просто конкретизируют мысли.

– Ага, – заметила девушка, – значит, мы сложные. Очень. А ты? Ты то у нас то зеленый, то синий. То вот завертелся.

– Отстань ты от Рубо, вот привязалась, – Мутный лежал на соломе, заложив руки за голову и глядел на огромные тени, которые отбрасывала лампа.

– Нет, нет, я не против, – Рубо подпрыгнул, – это прекрасно.

– Вот видишь? – сказала Первая, – ему это нравится. Он любит сравнения, аналогии. Правда?

– Люблю.

– Ну… Раз так… Тогда, значит, значит… – парень присел.

И вдруг рассмеялся.

Первая вздрогнула. Слышать, как Мутный смеётся – это как видеть, что пестрокрылые борются. Эти существа совсем не выносят насилия.

– Ты чего? – спросила она.

– Да так, – парень смотрел то на девушку, то на Рубо, – всё так необычно, – ответил он после того, как наконец успокоился, – мы собрались тут трое, такие разных, идём не знаем куда, не знаем за чем, да ещё и грызёмся.

– Допустим. Но это не значит, что мы не дойдём, – Первая фыркнула, – вот если бы мы были единодушны, знали маршрут и никуда не сворачивали, то при первой же нашей ошибке остановились и сбились с пути. А так – точного маршрута не знаем, думаем каждый по-своему, и тыкаемся вслепую. Так что, возможно, дойдём.

– Интересное наблюдение, – техник замигал красными огоньками. Такой любознательный техник, – это как Танги, когда едет по случайному маршруту, доставляя клиентов, которых нет, и вдруг помогает Вшино. Без Танги он бы совсем себя доломал.

– Ах вот как, – заметил вдруг Мутный, – вы правы. Вы оба добьетесь успеха. Потыкаетесь вслепую и добьетесь. Как твердотелка, влетевшая в дом. Потыкается туда-сюда, во все стены, и вылетит. А я тут лишний. Я не умею так мыслить.

И снова прилёг на солому.

Девушка посмотрела на техника. После на парня. Снова на техника.

– Рубо, – сказала она печально, – он хочет покинуть команду.

– Не хочет, – Рубо синел на глазах, – я прочитал его мысли. Он с нами.

Он ждал.

Словно встречи с тем самым прошлым.

Семьсот восемнадцатый. Так его звали. Когда-то. И он останется навсегда, семьсот восемнадцатым, клеткой, у которой изменения в генах привели к нарушению процесса нормальной дифференцировки. Раковой опухолью единого организма.

Следовать пути объединения он не может, такие, как он, не нужны Государству, и никогда не почувствуют единения. Но если рождён – живи, а жить – значит жить во имя чего-то. По-другому нельзя. По-другому он не умеет.

Два начала ведут этот мир. Два пути. И если первый, объединения, закрыт, значит, остался второй. И надо двигаться к цели. Последовательно, не сходя с той дороги, которую выбрал. Чтобы не чувствовать боли.

"Как же огромен наш мир, в котором живут настолько разные существа" – думал семьсот восемнадцатый.

И удивлялся.

Трёхглазый его не понял.

Это существо, что пришло неизвестно откуда и называло себя верхним, задавало вопросы. И получало ответы. Но как он поймёт, что ему нужно, почему родившийся в Государстве пытается его уничтожить? А не получится – навредить, сделать этот огромный организм менее сплочённым.

Оно подбирало аналогии, в своём мире, в мире людей.

У этих странных существ есть такое понятие – месть. Когда делаешь больно тому, кто сделал больно тебе. Даже во вред своим планам. Верхние или люди – они понимают, что за этим стоит и какая в том польза. Если месть неизбежна, никто не сделает больно – он будет бояться, что ты ответишь. Так говорил Трёхглазый и ссылался на теорию игр.

Но в обществе единых боль не причиняют. В обществе единых боль ИСПЫТЫВАЮТ. Тебе не делают больно, тебе больно делается. Если сошёл со своего пути, если не в силах работать как надо. Поэтому то, что он делает, вовсе не месть. То, что он делает – путь, путь его жизни.

В мире людей, верхних, и этих, крылатых существ, чей облик он принял, боль означает другое. Это то, что единые называют дрожью. Когда твоё тело даёт тебе знать, что не всё в нём работает слаженно.

У единых это не вызывает особого дискомфорта. Цех восстановления примет правильное решение. Тебя либо починят, либо отправят на утилизацию. Больно тебе не будет. Со своего пути не сойдёшь, и Государство станет лишь лучше. В последнем случае оно просто омолодится, а новая клетка, когда наберётся опыта, будет работать по полной, потому что она молодая и энергичная. Те, кто понимает всё это, испытывают не боль, а радость, и перед смертью – единение.

Жить во имя чего-то прекрасно. Так говорят люди, так говорят крылатые, так говорит Трёхглазый. Но семьсот восемнадцатый всегда удивлялся лишним словам в предложении. "Жить прекрасно". И всё. Другие слова не нужны. И только живя среди этих существ, каким-то внутренним чувством он научился их понимать. Он осознал, что можно жить ПО-ДРУГОМУ.

Какая-то беглянка зацепилась за палец. Он так долго стоял, что она, наверное, решила, что это какой-нибудь камень, слетевший вниз. Беглянка полезла вверх, по лодыжке. Лодыжке… Всё-таки эти человеческие определения вряд ли подходили для трёхпалых конечностей крылатых.

О море огня он так долго был человеком. Он так привык выражаться и чувствовать как человек, что даже в своём родном облике часто ловил себя на мысли, что хочет потрогать его, тот самый отросток, что позволял испытывать нечто подобное единению. Для нормальных дифференцированных клеток. Или тому наслаждению, которое испытывают аномалы. Правда, наедине.

Конечно, то, что чувствуют люди, лишь отдалённо напоминает чувства единых. А что у крылатых? Эти совсем не похожи. Возможно, у них тоже есть своё наслаждение, но только он слишком мало живёт в этом облике, и слишком слабо его прочувствовал. И вообще, совмещать в себе две стихии, свою и чужую, непросто.

Непросто…

ОНИ.

Он это почуял затылком. Каким-то чувством, присущим крылатым.

Приложив все усилия, чтобы не выдать себя, чтобы случайно не завибрировать на знакомых единым волнах, семьсот восемнадцатый развернулся.

Двое. Отдел борьбы с внешней угрозой Цеха Иммунитета. Это он понял сразу. Единые, чьи тела могут выделять специальное вещество, которое не поглощает и не отражает падающее излучение, делая их невидимыми.

Некрупные, но достаточно массивные, и семьсот восемнадцатый знал почему. Это знание заставило улыбнуться. По-человечески. Он слишком долго был человеком.

Единые остановились.

Они ходили на четырёх гибких лапах, которые при необходимости превращались в цепкие руки. С телами могли происходить и другие интересные метаморфозы, в этом члены отдела борьбы были чем-то похожи на аномалов. Но только этим и только отчасти.

"Я пришёл к вам как к другу, – голос звучал в голове, – вы поможете мне, я помогу вам. Мы разные – вы и я. Но мы хотим одного".

"Всё верно, – подумал сто восемнадцатый, так, чтобы те не услышали, – единый организм – поэтому “я”".

И снова воспоминания.

Будто прорвало плотину, и лава наполнила земли, сжигая всё на своём пути. Он чуть не упал, настолько резко почувствовал.

"Семьсот восемнадцатый, скоро придёт Воплощение".

Сквозь дыхательные ямочки на щеках входил и выходил воздух. Трёхпалые ноги вдавились в землю. Органеллы единого раздражали нервные центры того существа, в которое он превратился, и в кровь попадали частички, которые заставляли сердечные трубки сжиматься всё чаще и чаще. Они уменьшали время реакции и изменяли спектр излучения, которое принимали органы чувств. Семьсот восемнадцатый и не думал, что у крылатых столь мощная регуляция, что она происходит внезапно, не как у людей. Такое он ощутил впервые.

Аномал понимал, почему единый сказал именно так, отстраненно и в то же время доброжелательно. Государство знало, как крылатые относятся к потеряшкам, как боятся к ним подходить, какого мнения о тех, кто разбросал артефакты. Потому и на́чало свой разговор так, как на́чало, осторожно и примирительно.

"Мы поможем друг другу, – семьсот восемнадцатый старался держать тот же тон, – я проведу в Лабиринт."

Защитники сели. И опустили головы.

Язык тела у народов, населяющих мир, различен, но этот жест понимают все. Жест уважения и послушания. Ты отдаешь себя в руки другого, понимая, что тот, другой, не сделает плохо.

Что же, продолжим.

Семьсот восемнадцатый чуть приподнял свои крылья. И который раз удивился, насколько они невесомы. Летать было просто, проще, чем даже ходить. Крылатые были созданы для полёта.

Поняв с полужеста, защитники повернули назад. Шаг за шагом, медленно ступая по грунту, исключая любое случайное обстоятельство. Слишком важной казалась миссия, слишком ценным их наполнение.

Летающий аппарат, в который сели защитники, ничем выдающимся не отличался. Семьсот восемнадцатый узнал его сразу. Всё та же модель, что и раньше, надёжная и неизменная. Он помнил её с инкубатора, эту модель использовали всюду, для коротких, для длинных перелётов, для самых обычных и необычных целей.

Единые любили стандарты. Стандарты – это порядок. А порядок скрепляет. Порядок служит основой любого объединения.

"О море огня".

Семьсот восемнадцатый полетел.

И старался уже не оглядываться, не смотреть туда, где рождались воспоминания. Ведь воспоминания, помноженные на чувства крылатых, весьма острые и плохо изученные, заставляли его трепетать. То есть вибрировать.

А это опасно – за тобою летят единые, не просто единые, а единые из Цеха Иммунитета, который истребляет подобных тебе.