Loe raamatut: «Земь»
Часть первая. Отец и сын
Дедушка сказывал, что если близнецов в младенчестве разлучить и о том ни единой душе не поведать, то они потом всю жизнь друг о дружке печалиться станут. Всё будут мучаться тоской, всё искать кого-то, ибо знание им свыше дано, что половинчаты они. Так и человечеству всегда было ведомо, что оно половинчато, что его давным-давно от единоутробного брата-близнеца оторвали. Когда первые человекоподобные, изогнув хребтину, закатив желтоватые белки под мохнатые брови, наверх глянули, воскресло в памяти нашего рода то разлучение. С тех самых пор глядим мы с печалью в небо и нутром чуем, что там он, брат наш. Там его искать надо.
Так сказывал дедушка, а мой отец над ним посмеивался. Не почитал он дедовой мудрости, хоть тот и был астрофизиком славным. Это мне спустя годы сам папа рассказал. Меня-то во времена их прений и на свете ещё не было.
В 2221 году, аккурат в месяц моего рождения, в Сети написали, что Вселенная наша зеркально расщеплена. Учёные тогда теорию выдвинули, что после Взрыва космологической сингулярности не одна Вселенная возникла, а две – по меньшей мере. А может, и несколько. Что было единым – по разные стороны Условной оси разлетелось. И там, и там стали расти и жиреть миры-близнецы – не точь-в-точь одинаковые, но настолько схожие, что едва отличишь. Отец всё отмахивался. Он информатиком был, только цифрам и расчётам верил. А больше всего – своим.
Через три года учёные сигнал от сверхскоростного беспилотника «Астра» получили. Несколько земных лет он в ледяной темноте на двигателе Алькубьерре1 рыскал и в ближайшую к нам чёрную дыру V616 Mon2 войти исхитрился. Все данные через автоматизированную «эстафету» звездолётов-челноков передавались – по квантовой связи. Иначе сигнал тысячи лет шёл бы. А так – три года. «Астра» эту эстафету по пути строила, выпуская челноки один за другим вперёд себя для разведки и прокладки маршрута. Для неё и последующих звездолётов они и коммуникацию, и быструю навигацию обеспечивали, словно бакены для судов.
Через несколько месяцев пришли снимки и сведения, доказавшие существование перемычки-червоточины за чёрной дырой и примыкающей белой дыры. Один из челноков автоматикой за «Астрой» увело. Он туда слетал и… преспокойно обратно вернулся, передав данные следующему челноку. Мир на уши встал. Человеческий разум силился осознать, что чёрная дыра одновременно и входом, и выходом была. То есть и чёрной, и белой одновременно – смотря с какой стороны поглядеть.
«Астра» всё дальше в «потустороннюю» Вселенную углублялась, по пути цепочку автономных челноков оставляла. Теперь они и в том мире туда-сюда сновали. Спустя два года по эстафете пришли первые фотопанорамы галактики, разительно нашу напоминавшей. Дедушка ликовал, а я – тогда ещё пятилетний пацанёнок – вместе с ним. Вот и нашёлся потерянный братец! Там она, наша половинка. Мы с дедушкой как узнали – глянули друг на друга, обнялись, и моя судьба сразу решилась: космонавтом-исследователем буду. Как мама…
Отец препон чинить не стал, когда дед решил меня в Спецшколу космонавтов на очередь поставить. А может, просто не до меня отцу было. Мир тогда сильнёхонько потряхивало. Что ни месяц – новые снимки приходили. Вот копия Млечного пути, Солнечной системы… Астрофизика в новых данных утонула. Отец по поручению Космической палаты нейросеть для разбора приходивших сведений придумал. Когда собственное детище стало выплёвывать ему в лицо новые твёрдые доказательства тому, что дедушка давным-давно предсказывал, папе, должно быть, вдвое тяжче пришлось. Размеры, удалённость планет от жёлтого карлика и друг от друга совпадали. Всё было точь-в-точь как в нашей Солнечной системе. Только перед лицом собственных расчётов он своё поражение и признал.
Со дня на день мир подробного снимка земного побратима и данных о поверхности планеты ждал. Никто ни о чём больше ни мыслить, ни сказывать не мог. Есть ли там атмосфера и живительная вода? Есть ли человекоподобные? Похожи на нас? Пальцев у них столько же? Разумны ли они или ещё словно дети малые? А вдруг их род мудрее, ошибок наших не делал, вырос и созрел скорее нашего? А ну как они злые, надменные, не примут нас, не признают братьев? Так всем нам думалось.
А потом «Астра» пропала. Исчезла, растворилась в глубокой темноте. Сколько ни пытались эстафету восстановить, сколько ни шарили техникой с других челноков – ни ответа, ни волны, ни ряби. Будто кто-то протянутую руку обрубил. Молчала «Астра», и в скорби молчал весь мир. Вместе с обрубленной рукой нам и крылья отсекли.
Признаюсь, мне, грешным делом, мнилось, что отец тому исчезновению только обрадовался. Я почему-то думал, что он со своими сомнениями не только дедушке противостоял, но и всему свету. И вот теперь нет «Астры» – нет сухих цифр. А значит, по его разумению, и самого космического близнеца вроде бы нет. Так? Значит, выиграл отец и торжествует. Так? Но я ошибался.
Папа горевал, пожалуй, больше остальных. Днями и ночами после потери связи со звездолётом он выискивал среди данных, попавших в растянутую им нейросеть, зацепку, которая бы о поломке, ошибке, погрешности говорила. Он запрограммировал систему так, чтоб она всякий намёк на неполадку выдала, но ни единой рыбёшки-малька не выудил. Он осунулся, посерел и почти не общался с дедом.
Часть вторая. Симплифайд
Лишь годы спустя я уразумел, что папа вину за собой чувствовал. Корил себя за недоглядку. Со мной он тоже почти не говорил. Да с ним и общаться-то потом стало невозможно: после того случая он перестал разговаривать на нормативе. Полностью на симплифайд перешёл. Ему так легче было, видать. Легче скорбь от себя подальше держать. Симплифайд… Прервусь, расскажу про него.
Около 120 лет назад одному великоумному учёному пришло в голову, что слишком медленно наука вперёд движется. Начал он виновных искать. И нашёл. Языков в мире, дескать, шибко много: пока один народ что-то открыл да на тьму языков переложил – время утекло. А если бы все быстрее про новшества узнавали и на лету идеи подхватывали?
Машинный толмач тогда уже хорошо работал, но всё равно неточно перекладывал. Машина – она и есть машина, всей мысли человеческой уразуметь не может. На 97% разумеет, а на 3% – нет. Как ни обучали информатики этого автотолмача, чем только ни начиняли, – всё равно за ним глаз да глаз. Оно ведь и сейчас мало что изменилось. Иной раз так срамотно наперекладывает – обхохочешься.
Так вот. Стал этот учёный дальше рассуждать. Когда люди в межнародных командах работают, им или толмач опытный нужен, или языки друг друга знать надо. Опять преграда, опять потеря времени. На устный автотолмач и тут надёжи не было. Ляпнет в ответственный момент не то – и технику, и людей загубит. Потому предложил тот учёный новый язык сочинить – общий для всех. И чтоб был он простой-простой. И без синонимов. Чтоб если «грустный», то только «грустный». Не «тоскливый», не «печальный», не «смурной». Ну разве что «очень грустный». Так никто не запутается, а лишние смыслы только время на раздумья отнимают.
За основу нового языка взяли, понятно, аглицкий. А какой ещё? Слова в нём короткие, по три-четыре буковки, друг к другу безо всяких лишних выкрутасов пристраиваются. Писать и говорить быстро получается. Учить его тоже быстро. Назвали просто – «симплифайд»3. Всемирная палата образования указ издала: учить симплифайд с детсадовского возраста наряду с родным. И вот тут началось дивное. Дети с таким рвением этот симплифайд изучать и на нём говорить стали, что за уши не оттащишь! А вот свои родные языки невзлюбили, подзабывать начали. Второе поколение после введения симплифайда между собой только на нём и общалось. По всему миру ездили, ни в чём преград не ведали. И обмены, и конференции, и всяко было. Вроде бы – в яблочко. Но старики от симплифайда плевались, учить его не хотели, молодёжь совсем понимать перестали. Ну а молодёжь – стариков.
И вот оно что вышло. Перестал бежать поток знаний и мудрости. Остались птенцы желторотые без гнезда. Только симплифайд у них и был опорой. Ещё лет пятьдесят прошло, и всё в мире остановилось. Наверх люди уж не смотрели, белки голубоватые под брови изогнутые уж не закатывали – какой там! Не упасть бы, под ноги себе глядя. Да и тоски они не чувствовали больше. Слова такого не было. «Грустно» им было. И всё. От этой грусти стали они хворать. Спросит их врач: «Хау ю фил?» А они только: «Сэд»4. «Грустно», значит. А почему грустно, отчего – высказать не могут. Слов-то нет. Разве ж такие науку вперёд двинут?
