Loe raamatut: «Проклятие прабабки. Род одиночек. Книга 2», lehekülg 2
Сестра намеренно испортила Вареньке весь медовый месяц. Толенька ходил грустный и втайне плакал, чем вызывал в жене брезгливое отвращение. Мать старалась относится к единственной теперь дочери ровно и без осуждения, а вот в глазах отца навеки поселились боль и стыд. Варенька боялась к нему приближаться. Поэтому она уговорила мужа раньше намеченного уехать в Петроград, чтобы оставить уже опостылевшую деревню и приобщиться к светскому обществу. Толенька не соглашался, но в какой-то момент сообщил, что его вызывает командование и ехать в столицу всё же придётся.
Судьба снова повернулась к Вареньке лицом и в Петрограде они провели четыре счастливых месяца, когда она смогла вновь вернуть расположение мужа. И если бы не события 1917 года, то всё было бы иначе. В октябре большевики захватили власть и в столице начался хаос. В один не прекрасный день Толенька сообщил ей, что планы по переезду в Крым отменяются. Его командир уезжает воевать с большевиками, и молодой муж долгом службы обязан последовать за ним. А ей, Вареньке, беременной жене офицера, надлежит спрятаться в деревенском доме и ждать его возвращения.
И это злило Вареньку больше всего. Оставил бы он Таню одну? Отправил бы через охваченную революцией страну добираться до деревенского дома без сопровождения?
Варенька решила, что её муж не заслуживает подробного письма. Вывела второй строчкой:
«Я добралась в Васильевку, со мной и ребёнком всё хорошо. Ждём тебя здесь. Целую, твоя жена Варенька. 20 ноября 1917 года».
И отложила перо.
Глава 3
Баня была натоплена не жарко. Федорушка боялась навредить барыне и ребёночку, Толенькиному сыночку. Поэтому и Ивану – старому конюху, что помогал тут по хозяйству – велела нанести побольше воды, но огонь запалить не жарко, так, чтобы прогреться, пропотеть и на воздух. Сама же замочила травы и тонко нарезала чеснок, чтобы придать баньке целебный дух.
Варенька баньку любила. Долго сидела на полке, обмахивалась да обтиралась льняным платочком. Потом голая румяная Федора осторожно прохлопала её полное плодородное тело веничком, сполоснула тёплой водицей. Украдкой рассматривала живот – по всему выходило, что рожать молодой барыне скоро. Ещё не опустился, но уже сильно большой, и стоит торчком, как и полагалось будущей матери мальчика.
Скороговоркой рассказывала последние новости:
– А отец да матушка Анатолий Иваныча как уехали в августе город, дом-то и закрыли. Ну а я одна в таком большом доме сроду не жила, всегда на зиму уходила к себе в избу, в деревню. Так и в этот раз. Кто ж знал, что вы приедете, барыня. Только как это Анатоль Иваныч вас одну только отпустил, да в тягости?
Варенька сжала губы в тонкую полоску, хотела промолчать, но передумала:
– Так получилось, Федорушка. Он сам не ожидал, что его так скоро призовут. Да и не одну он меня отправил, а со служанкой. Но та не хотела в деревню ехать, вылезла на первой же крупной станции и сбежала, паршивка!
– Охохо, сколько же вам, барыня, вынести пришлось… – энергично обтирая Варенькины бока дубовыми листьями, приговаривала Федора. – А знать бы, что так получится, может и вообще не стоило бы ехать…
– Стоило, Федорушка. В Петрограде нынче совсем худо стало. Хлеба да яиц совсем не осталось, очереди длиннющие, в булочных пустые полки. Люди злющие, повсюду солдаты, так и шарят глазами, чем бы поживиться… Там совсем небезопасно стало. Поэтому Толенька меня к вам и отправил, потому как там и с голоду помереть можно…
– Ну мы-то вас тут в беде не оставим. У нас и курочки, и корова, и дрова запасены. Надобно, наверное, и вашим родителям написать? – вопросительно посмотрела Федора.
Варенька почувствовала, что ей душно, и встала, чтобы выйти:
– Своим я написала ещё из Петрограда, а адрес Толенькиных я не знаю, всё так поспешно вышло… Но я бы очень рада была их приезду.
Толкнула теплую деревянную дверь и вышла в прохладный предбанник. Глотнула свежего воздуха, в голове прояснилось. Схватила массивную плошку и зачерпнула из лохани воду, опрокинула на себя, смывая пот и прилипшие листья. Хорошо!
После баньки, завернутую в тёплый хозяйский халат, да накормленную густой пшённой кашей со сливочным маслом, да творогом со сметаной и мёдом, Вареньку совсем разморило. Давно она не чувствовала себя такой довольной и расслабленной. Заботливые Федорины руки были полными и тёплыми, убаюкивали, когда разминала она нывшую поясницу молодой хозяйки. В Петрограде она и забыла, как комфортно может быть дома, когда есть, кому о тебе позаботиться. Ужасающая действительность отступила на задний план, будто давая будущей матери место и время, чтобы успокоиться и произвести на свет будущего наследника дворянского рода Гавриловых.
Варенька вставала перед полуднем, вкусно завтракала в постели сытной деревенской едой и садилась за письма. Написала и свекрови со свёкром, и своим родителям. Каждый день писала Толеньке, но отправить не решалась. Сыпались из её рук на бумагу упрёки да обида, и сама понимала, что нельзя отправлять такое мужу. Когда уставала писать, шла одеваться и гуляла по яблоневому саду.
Федорушка причитала, что не пристало барыне гулять по холоду, но жизнерадостная Варенька не могла надолго запереть себя в четырех стенах. Всё-таки ей шел всего лишь семнадцатый год и она по-прежнему была молодой озорной девицей, не понимающей своего положения и слишком рано вышедшей замуж. Ей хотелось балов, поклонников, бокалов с шампанским и стихов о любви. Мысленно она сидела на берегу тёплого Чёрного моря и провожала закат, а на деле вышагивала круги по утоптанной тропинке, которая вела промеж голых яблоневых ветвей прямо к стылой реке. В её голове звучали звуки кадрили и вальса, и она неловко выбивала ритм своими кожаными сапожками по мощёному камнем двору: раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три-раз.
Варенька скучала по той жизни, к которой готовилась с самого детства. Наряды, туалеты, визиты и карточки, утренние променады и приглашения на чай. Ей было уготовано вести праздную приятную жизнь, следя за домом да изредка журя нянек, которые сильно разбаловали детей. А на самом деле той жизни уже не существовало ни у кого. Мир, в котором она училась жить, перестал существовать. Но Варенька не хотела этого признавать, поэтому мысленно составляла список приданого для сыночка и долгими холодными вечерами шила распашонки, обметывала пеленки в обществе Федоры. Та перебралась обратно в барский дом, пригнала сюда корову и птицу, чтобы каждое утро не бегать в свою избу и ухаживать за скотиной там. Оставлять молодую барыню на сносях одну уже было нельзя.
Спустя месяц Иван принёс в дом вкусно пахнущую морозом ёлочку, которую решено было ставить в гостиной. Федора воткнула её в ведро с мокрым песком и позвала Вареньку наряжать. Но молодая хозяйка хандрила. Равнодушным взглядом смотрела она, как прислужница вешает на хвойную красавицу ленты да бусы, а ещё достаёт из нарядной коробки фигурки животных и балерин, сделанные из плотного картона и тиснёные золотом и серебром. Туда же пошли подвешенные на ниточках калачи, покрытые белой глазурью пряники и народные тряпичные куколки, которые Федора принесла из дому.
Справили вдвоём Рождество, потом настал черёд Нового года. Праздники проходили безрадостной вереницей, никем не встречаемые и нежданные. Наступивший 1918 год не сулил ничего хорошего. Через десятые руки доходили новости о том, что в Самаре установили Советскую власть. Дом губернатора забрали под нужды революции, а потом в нём прогремел взрыв и погибло много людей. Сам дом сильно пострадал. Отовсюду слышалось, что у помещиков надо всё отобрать и раздать бедным. Но до Варенькиной глухомани если и доходили такие слухи, то всерьёз деревенскими не воспринимались. Умами владели куда более насущные вопросы – хватит ли дров до конца зимы и чем кормить скотину? Как по весне пахать да сеять, хватит ли припасов? Мужиков, которым хотелось посудачить о политике, волновали в первую очередь вопрос завершения войны с Германией, и если и ждали новую власть, то чтобы в первую очередь для выхода из войны.
В ночь, когда сильно потянуло поясницу и между ног вдруг хлынула вода, Варенька сильно испугалась. Она схватила колокольчик и изо всех сил звенела им, пока запыхавшаяся Федора не прибежала на зов и не ахнула, увидев мокрую барыню.
Пока она перестилала постель, Варенька мелко дрожала да постанывала, хватаясь за живот при каждой схватке. Федора переодела её и уложила в постель, наказав считать время между «болючими», а сама оделась и унеслась в деревню за повитухой. Варенька ещё загодя велела не ждать врача, который жил за две деревни от Васильевки, и надеялась обойтись местной знахаркой.
Мелко дыша и покрываясь испариной от боли и страха, Варенька одними губами молилась Богу. Она ничего не знала о том, как ребёнок появляется на свет. Она была младшей дочкой в семье, и после неё мать больше не рожала. А возможности что-то узнать или, больше того, подсмотреть за кем-то у Вареньки не было возможности. Она видела, как сношаются да приносят щенков собаки у них во дворе дома, но без подробностей. И на этом её познания в деторождении заканчивались. В любовных романах, где так мастерски описывались сцены соблазнения, про появление потомства не было напечатано ни слова. Поэтому Варенька тихонько поскуливала от боли и страха, да считала про себя интервалы между невыносимыми схватками.
В момент, когда вернулась верная Федорушка и привела с собой повитуху, Варенька уже верила, что умирает. Такая боль, которую она испытывала, не могла нести за собой ничего хорошего. Она последними словами ругала своего мужа, день их свадьбы, своих родителей, которые допустили это. Её лоб был мокрым и покрылся испариной, а взор затуманился.
Повитуха, которую Федора называла Ариной, первым делом прикрикнула на роженицу:
– Молчать! Чего скулишь? Не ты первая, не ты последняя рожаешь!
Потрясённая Варенька открыла глаза и в упор посмотрела на ту, которая посмела на неё кричать. Ни разу в жизни никто из домашних не повысил на неё голос. А эта сразу же зажгла в ней тлевший огонёк злости, которую она вынашивала в себе вместе с ребёнком.
– У меня тут барей нету, нянькаться с тобой не буду! – с вызовом заявила Арина, деловито закатывая рукава и командуя Федоре: – Таз горячей воды, чистые тряпки, нож. И на вот, травки завари да ей дай, пусть пьет, силу набирает.
И опять повернулась в Вареньке:
– А ты слушайся меня, и всё будет хорошо! Молодая, сильная, ещё нарожаешь барину своему целую роту. А сейчас надо подышать. Давай, дыши, вот так…
Варенька слушала повитуху и молча делала то, что она говорит. Она поняла, что женщина знает, что делает, раз так уверенно распоряжается в чужом доме, и полностью доверилась ей.
К рассвету роженица совсем выбилась из сил, а повитуха, наоборот, оживилась. Она ощупывала руками Вареньку и скомандовала Федоре:
– Неси чистое полотенце, принимать будешь. Уже идёт!
Вареньку пронзила острая боль, от которой она завыла, как раненый зверь. Мощные судороги выталкивали из её организма ребёнка, который устал сидеть внутри и просился на свет. Повитуха что-то делала между её раскинутых ног, Федора застыла рядом с вышитым рушником, а Варя толкала наследника всем своим существом наружу и кричала низким утробным голосом, которого сама от себя не ожидала.
И когда первые лучи солнца начали проникать в комнату сквозь прозрачные занавеси, она вытолкнула на свет сперва голову, а потом и всё тельце ребёнка и ощутила освобождающую пустоту внутри себя. Арина ловко поймала ребёночка, перевернула его, хлопнула по попке и добилась крепкого уверенного «А-а-а-а-а». Заулыбалась, плюхнула на руки Федоре и быстро обтёрла рушником. Потом метнулась к комоду, запеленала его в чистую пелёнку, которую собственноручно обмётывала Варенька, и, улыбаясь, вручила свёрток ошалелой матери:
– Девка у тебя, крепкая да горластая, – сообщила она с усталым вздохом.
Варенька приняла лёгкий свёрток и неверяще смотрела на сморщенное личико с узкими заплывшими глазками и пухлыми щеками.
– Девка? – сухими губами прошептала она. – А почему не сын?
Повитуха по-доброму рассмеялась:
– Ну кого заделал твой муженёк, тот и родился! Следующий, значит, сын будет. Да ты не переживай, сперва няньку родила, а потом – ляльку. На всё воля Божья!
Варенька посмотрела на повитуху и улыбнулась. Девочка… Этого она не предусмотрела. Она настолько была уверена, что родится сын, что даже не придумала имени для дочки. Она со вздохом произнесла:
– Ну, раз так, то пусть будет Лидией. Лидочка, как моя бабушка, – решила она, а Федора заулыбалась. Пока Арина принимала послед, да обмывала новоиспеченную мать, Варенька блаженно улыбалась, а Федора еле слышно ворковала над младенцем. Потом барыне перестелили кровать и уложили её, чистую и уставшую, отдыхать. Рядышком положили дочку, которая Варенка сгребла себе на руки.
Ребёнок пригрелся у матери на руках и погрузился в сон. А Федора неслышно прибирала в комнате, прошептав:
– Я Арине в соседней комнате постелю, она до завтра побудет. Научит к груди ребёночка прикладывать, да вас, барыня, осмотрит. Покойной ночи вам, Варвара Александровна! – впервые с почтением назвала по имени и тихонько притворила дверь.
Варенька уснула. Ей снился дом в Хвалынске да сестричка Танечка, которая убегала от неё, весело смеясь и смешно перебирая своими крошечными ножками. Не было у Вареньки тогда к сестре ни зависти, ни обиды, ни злости. Сон был светлый и радостный. Проснувшись поутру от крика голодной дочки, Варенька больше о Танечке и не вспоминала.
В деревне не нашлось кормилицы, поэтому ей пришлось кормить Лидочку самой. С непривычки грудь Вареньки сильно болела, трещины да болячки не сходили с нежной кожи. Федора делала всё возможное, чтобы помочь новоиспечённой матери: исправно готовила мазь из оливкового масла и воска, сворачивала чистую тряпицу и давала мусолить новорожденной, чтобы хоть немного её отвлечь. Но тщедушная Варенька ела мало, молока у неё не хватало, и ребёнок постоянно плакал. Варя психовала, совала орущий свёрток Федоре в руки и уходила гулять на двор.
Там, убегая в тишину сада, к самой реке, кричала от досады и топала ногами. Ругалась на жизнь, отчего та несправедлива – запереть её, молодую да красивую, в этой глуши, с одной-единственной прислужницей да с орущим младенцем, который измочалил её в кровь. Отдышавшись и хоть немного выплеснув свою ярость, возвращалась домой, пристыженная, и принимала у Федоры с рук свою дочь, чтобы опять взорваться ближе к ночи.
Так и проходили её дни. Варенька металась, будто в клетке, а поделать ничего не могла. Иван, приходивший поделать мужскую работу во дворе, то и дело приносил разные вести. В губернском городе – Самаре – продолжалась борьба за власть. Вести приходили вместе с железнодорожниками, которые работали на станции, находившейся в трёх верстах от Васильевки. Большевики воевали с другими революционерами, действовала контрразведка и подполье. А в стране, между делом, разгоралась Гражданская война. Только никто пока этого не понимал.
Маленькая Лидочка наконец окрепла и смогла приспособиться к материнской груди. Молоко у Вареньки пришло и теперь дочка активно набирала вес. Округлились щёчки, на ручках и ножках появились младенческие перевязочки. Варенька привыкла к тому, что её жизнь теперь всецело привязана к маленькому пищащему комочку, то и дело пачкавшему пелёнки, и научилась наслаждаться светлыми моментами. Она то и дело нюхала толстенькую складочку между шеей и затылком Лидочки, не веря, что ребёнок может так божественно пахнуть. Она зарывалась лицом между ручек и ножек дочки и целовала голый животик, вызывая у той безудержный громкий смех.
Первая улыбка, первое узнавание – всё это наполняло Вареньку счастьем, и она на мгновение забывала, что заперта одна в большом деревянном доме посреди заснеженной зимы. Письма не приходили. После того, как она отправила одно Толеньке, одно родителям и одно свекрам, она и забыла, что на них нужно ещё ждать ответы. Жизнь шла своим чередом, радуя Варю своей стабильностью и огорчая монотонностью.
Федора же навсегда влюбилась в маленькую Лидочку и не выпускала её из рук. Её одинокое сердце истосковалось по детям, по материнской любви, и она искренне привязалась к малышке и её маме. Федора, грешным делом, была даже рада, что Варенька чаще хотела побыть одна, чем с дочкой. С великим наслаждением истинной бабушки крестьянка, вышедшая уже из своего женского возраста, пестовала любимицу. Бережно купала в тёплой воде, жёлтой от отвара ромашки. С особым тщанием наглаживала тяжёлым чугунным утюгом пелёнки, пела колыбельные и выносила плотно укутанный комок в люльке на улицу – поспать. Свято верила, что детский сон на морозе самый полезный. Ночами прибегала, если Лидочка вдруг раскричится, и подносила Вареньке на ночное кормление, а потом баюкала полночи, чтобы её любимица выспалась. Не жалела Федора ни сил, ни времени для барской дочки. Носилась с ней, как с родной, да радовалась, что привалило ей на старости лет такое счастье.
Между тем снег растаял, побежали ручьи, и в Васильевку пришла настоящая весна. Солнце всё чаще освещало зазеленевшие яблони, Варенька стала подолгу бывать с малышкой на улице. Она чувствовала, что что-то грядёт. Ещё немного – и кончится её заточение на этом острове безмятежности. Впереди было целое лето, которое должно что-то изменить в её жизни. Сердце её ждало бури, ум мечтал скинуть оковы и зажить, наконец, свободной и яркой жизнью. И буря настала.
Глава 4
– Беда, беда, Федора! – Иван стучал в окна и, приглушив голос, повторял одни и те же слова. Когда заспанная Федора открыла ему дверь, жарко шепнул: – Быстрее собирайтесь, да тикайте в лес! Скоро сюда придут!
Федора всполошилась, но никак не могла понять, что случилось:
– Ванюшка, кто придёт? Что такое?
Тот, задыхаясь от волнения, отрывисто говорил:
– Толпа идет! В Давыдовке барский дом разграбили, скоро сюда дойдут! Никто не знает, что вы здесь живёте. Они добро барское забирать идут, а тут целая барыня да барчонок! Одевайте что попроще и в лес! Быстрее!
Федора с криком «Барыня Варварушка!» метнулась по лестнице наверх. Шёл второй час ночи, и дома уже спали. Мерно посапывала Лидочка в кроватке возле Федориной лежанки, давно смотрела десятый сон и сама барыня. Испуганная женщина влетела в покой и неуважительно растолкала спящую:
– Беда, барыня! Вставайте и одевайтесь теплее! Возьмите деньги и что ценного и спускайтесь! Бежать надо! Скорее!
Сонная Варвара смотрела на Федору и пыталась сообразить, что от неё хотят. Но мозг включился быстро. И пока убежавшая прислужница собирала в узелок хлеб, сыр, вчерашний пирог с капустой и докидывала Лидочкины пелёнки, Варвара уже оделась и соображала, что же ценного у неё есть.
Деньги кончились уже давно, на них Федора покупала нужное для хозяйства. Драгоценностей не было. На шее висел золотой медальон, да на пальце простое обручальное кольцо. Из дорогого были только серебряные подсвечники. Пока Варвара нацепляла нижние юбки для тепла, наматывала два пуховых платка да запихивала за пазуху нательную сорочку, сообразила кинуть в узелок чернила с пером, бумагу, три одинарных серебряных подсвечника да хрустальную печать с вензелем хозяина дома, которую обнаружила в кабинете. В минуты раздумья катала её между пальцами, играла. Нравилось, как нагревалось в её ладонях холодное стекло, да и представляла себя в такие моменты истинной хозяйкой. Вещица нравилась, чтобы оставлять её на разграбление.
Немного подумав, бросила в узелок фотографию маменьки с папенькой, которую прихватила из дома, собираясь в Петроград. В комнату, прервав раздумья, ворвалась Федора с сонной Лидочкой на руках и внушительным узлом за спиной.
– Пора, барыня! Времени нет!
Варвара окинула взглядом уютную спаленку, служившую ей безопасным гнездом последние полгода, и без сожаления повернулась спиной. Сбегая по лестнице, ни о чём не жалела. Жизнь спешно ворвалась и вытаскивала её из заточения. Пусть и таким путём, но в последнее время всё в жизни Вареньки происходило именно так: быстро и спонтанно.
Иван ждал их у входа в яблоневый сад. Лидочка, укутанная в пуховое одеяло, крепко уснула и три фигуры незамеченными проскользнули через только-только зазеленевшие деревья к реке, что огибала помещичий дом. Там, по едва заметной в лунном свете тропинке, Иван повёл их вдоль реки к деревянному мостику. Варенька знала эту дорогу, но дальше моста никогда не заходила. Теперь же ею овладел какой-то непонятный азарт и хотелось бежать вперёд чуть ли не вприпрыжку. Она лихо ступила шаткий мостик, который практически лежал на поверхности воды, и с опаской смотрела на доски, которые намокли и теперь зловеще темнели посреди реки.
Иван и Федора, шедшие впереди, споро вышагивали и даже не оборачивались посмотреть, не отстала ли молодая барыня. Да и барыня ли она теперь?
Хоронились в лесу до самого утра. К рассвету Варенька совсем продрогла, и хотелось ей теперь поскорее домой, к печке. Иван исчез, оставив их втроём у небольшого ельника и бросив на прощанье: «Ждите, я вернусь, как разузнаю, что там да чего».
Они с Федорой залезли под нижние лапы огромного хвойного дерева, где был сухо и укромно. Бросили на пружинистую от прошлогодних иголок землю свои узлы, сами сели верхом. Варя взяла у Федоры Лидочку, потому что хорошо представляла себе, как у той отваливаются руки от усталости. Положила девочку на колени, обняла её и задремала.
Проснулась от того, что кто-то тронул её за руку. Лидочка закряхтела и зачмокала полными губками. Проголодалась. Варвара захлопала сонными глазами, а Федора уже шептала ей:
– Покормите девочку, барыня. Сколько здесь еще сидеть, неизвестно…
Варя кивнула, а потом начала вытаскивать полную грудь. Та была каменной, и при мыслях о кормлении по пальцам заструилось молоко. Молодая мать поскорее поднесла младенца к соску и та вцепилась ротиком в сытное тепло, а Варенька застонала от облегчения.
– Сколько мы ещё будем тут сидеть, Федора? Он не забыл про нас? – с тревогой произнесла она. Что-то упало ей за шиворот, и она вздрогнула. Неловко изогнулась, пошарила рукой и вытащила небольшую мягкую иголку. Хорошо хоть не жук, – подумалось ей с облегчением.
– Он придёт, Варвара Александровна, – уверенно сказала Федора. Она с умилением смотрела на то, как Лидочка чмокает и с нетерпением постанывает, жадно глотая молоко. В её глазах светилась нежность и обожание. – Я Ивана давно знаю, он не подведёт.
Наконец ребёнок высосал всё молоко из груди, и Варенька быстренько заменила её на другую. Теперь облегчение было полным. Лидочка сосала всё медленнее, глазки сонно закрывались, и Варенька знала, что произойдет дальше. Девочка напряглась, громко пукнула и испачкала пелёнки. Мать застонала.
– Ничего, ничего, барыня, – забрала у неё дочку прислужница. – Я поменяю пелёнки, только помогите её укрыть от холода. В грязных она быстро замёрзнет…
Две женщины, кряхтя и охая, выбрались из-под ели и огляделись в поисках пня. Ничего такого видно не было, и Федора расстелила свой узел прямо на земле, достала чистую пелёнку и тряпочку. Споро распеленала ребёнка, вытерла её, как могла, тряпицей и заново запеленала. Дурно пахнущую ткань свернула в шар и закатала в узелок.
– Дома постираю, – объяснила она. Варенька брезгливо отвернулась. Она была далека от этого, даже необходимость кормить дочку вызывала у неё протест. Женщины её сословия редко кормили детей сами, для этих целей в деревнях всегда находились кормилицы.
Они были в лесу уже несколько часов, и Варю начало охватывать нетерпение. Ощущение опасности притупилось, хотелось уже в тепло и покой. Лесное приключение порядком утомило барыню. Она оглянулась на Федору – та укачивала ребёнка, напевая какую-то песенку.
– Федорушка, мне надо отойти, я быстро, – многозначительно глянула на прислужницу, и та поняла, что барыне приспичило по нужде. Но той приспичило совсем не в кусты. Пробираясь через лес, Вареньке страсть как хотелось своими глазами увидеть то, что сейчас происходило в доме. Их маленькое приключение теряло свою остроту, а Варю манило назад, в уютную безопасность ставшего привычным убежища.
Девушка не думала о том, что может заблудиться в лесу. Её вело вперёд какое-то звериное чутье, ощущение и запах родной берлоги. Она шла напролом, через заросли, то перескакивая через поваленные деревья, то пригибаясь под колючими кустами. Лес казался ей помехой, которую нужно убрать, растоптать, подавить своей волей и скорее оказаться дома. Еще недавно желала она этой сочной весенней зелени, радовалась пению птиц. Сейчас же пространство сопротивлялось ей. Неожиданная паутина липла на лицо, и Варенька громко отплевывалась, убирая липкую гадость с глаз. С сосен за шиворот падали иголки. Много слоёв нижних юбок мешали ходить, путали шаг, и пару раз она падала, запнувшись в намокшей потяжелевшей ткани.
Наконец она узнала знакомую тропинку и деревья начали редеть. Девушка обошла её, чтобы не наткнуться на кого-то из крестьян, и побрела наугад по лесу, срезая путь к дому. Громкие голоса, хохот и запах дыма заставили её замереть. Как дикий зверь, она нюхала носом воздух и чувствовала запах опасности. Осторожно пробираясь меж деревьев, она вышла аккурат к изгибу маленькой вонючей речки, откуда до дома было рукой подать. Присев, она в страхе разглядывала происходящее.
Окна на первом и втором этажах были распахнуты. Вокруг барского дома стояли четыре телеги, запряженные лошадьми, а прямо на поляне у задней части пылал огромный костёр. В окнах то и дело появлялись люди и что-то бросали на землю. Вот кто-то сдёрнул с гардины тяжёлую зелёную портьеру и выкинул сквозь распахнутые створки. Внизу уже лежала кучка тряпья, посреди которых Варенька увидела цветастые шали Толенькиной маменьки. Из окна первого этажа, где находился кабинет свёкра, то и дело вылетали книги и попадали точнёхонько в костёр. Мужики, одетые кто во что, пересмеивались и обсуждали «барское добро». В телеге виднелось одно из кресел со второго этажа, а на нём – горка аккуратно сложенных отглаженных простыней, что хранились в комоде Варенькиной спальни.
Она изо всех сил прикрыла себе рот рукой и впилась зубами в ладонь, чтобы хоть как-то сдержать рвущийся наружу злобный рык. Слёзы текли по её щекам, но не жадность бушевала в мятущейся душе, а злость. Та злость, что была глубоко запрятана и прорывалась наружу в моменты, когда она думала о Толеньке, о маменьке с папенькой, о родном городе и Петрограде, который так быстро сменил своё сияющее лицо и повернулся к ней зияющей зловонной пастью. Вареньке казалось, что не в доме, а в её теле копались грязные заскорузлые мужики. Не из её спальни тащили вещи, как тараканы, а из нательного исподнего. Не вещи её перетряхивали и обсуждали, а шарили по телу грязными лапами и насмехались. Она видела людей, которые вторглись в личную жизнь, в дом, навели там свои низменные порядки и теперь пируют на костях. И она, Варенька, которую в прошлой жизни слушались и эти мужики, и другие крестьяне, теперь одна против всех и вынуждена всё это терпеть. Ничего она не может им сделать, кроме как в бессильной злобе наблюдать, как разоряют её дом. Как выкидывают не просто вещи, а всю её жизнь. И что теперь делать дальше – непонятно.
Варенька привалилась к шершавому стволу дерева и вытянула ноги. Она хотела до конца видеть, что сделают эти люди. Хватит ли им смелости спалить дом, как они палят сейчас чуждые им вещи – книги, мысли, заключенные в них, предметы искусства и картины, которые их не восхищают, а пугают, будя непонятные чувства? Вареньке казалось, что она видит насквозь этих мужиков, уставших от многолетнего рабства, и она презирала их всеми силами своей семнадцатилетней души. Та самая жизнь, которая как-то текла за стенами её убежища, наконец-то настигла и её. Возврата к прошлому нет.
Очнулась Варенька от боли в груди. Её тело распирало от прилива молока, и значит где-то в лесу уже проголодалась маленькая Лидочка. Надо идти. Молодая мать тяжело поднялась, отряхнула юбки от налипшей листвы и побрела прочь. Теперь лес уже не сопротивлялся, а расступался перед ней, пропуская к ребёнку. Варя шла, как в трансе, и практически видела свои следы – здесь она со злостью ломала ветку, а вот здесь растоптала неизвестный гриб просто потому, что он привлёк её внимание.
Издалека она услышала, как плачет ребёнок. Побежала, чувствуя, как из груди уже бежит молоко. Кинулась, выхватила шевелящийся комок из рук Федоры, рванула на груди пальто, блузку, высвободила сосок и сунула в рот малышке. Та вцепилась своими розовыми дёсенками и тут же закашлялась, когда мощная струя брызнула ей в рот. Варенька застонала от облегчения и присела прямо на траву, потому что от гонки по лесу ноги уже не держали. Пока кормила дочь, рассказала Федоре, что творится на поляне. Та, натерпевшаяся страху от того, что барыня куда-то подевалась и уставшая качать голодное дитя, только ахала да прятала глаза.
– Нельзя нам туда возвращаться, Федора. Там всё разграбили… Надо что-то придумать. К маменьке ехать, или к Толенькиным родителям.
– Не надо, барыня, никуда ехать. Куда вы одна да с дитём? И денег, чай, нет у вас, чтобы куда-то бежать. И ответы на письма ваши так и не пришли. Надо идти в мою хату, в деревню. Там переждём, всё разузнаем. Да и не дело это, с младенцем мотаться. Ребёнку дом и уход нужен, не ровен час заболеет, – горячо убеждала барыню Федора и быстро перекрестилась на последних словах.
Варенька бессильно кивнула. Переложила ребёнка на другую руку, дала вторую грудь. Чувствовала усталость и опустошение. Выход злости, так долго дававшей ей силы, успокоил Варю и сделал послушной чужой воле.
– Ты знаешь, куда идти надо? Отсюда, из лесу? – устало спросила крестьянку и прикрыла глаза.
– Ничего, доберёмся. Ивана не будем ждать, чтобы засветло прийти. Я в этом лесу ещё девчонкой бегала, авось вспомню-то тропинки какие.
Федора порылась в своём узелке и достала кусок хлеба и сыра.
– Держите, барыня, подкрепитесь. Силы нужны, чтобы дойти. Я, пока вас ждала, уже поела, и вы пожуйте тоже.
Варенька протянула руку и схватила хлеб, который показался ей вкуснее, чем обычно. Голод нахлынул внезапно, закрутил узлом внутренности и отодвинул на задний план все трудности дня. Лидочка тем временем засопела и отвалилась от груди, как насосавшаяся пиявка. Федора аккуратно взяла малышку и привязала её платком к туловищу, освободив себе одну руку.
– Ну что, Варвара Александровна, пойдём? – та кивнула и поднялась на ноги. Всё ещё жуя сыр и хлеб, переставляла ноги, стараясь не потерять из виду цветастую спину Федоры. Хорошо, когда есть кто-то старший, кто может принимать решения и вести за собой.
