Loe raamatut: «Избранное»

© Анна Дронова, 2017

ISBN 978-5-4485-4099-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1. Новые стихи

Баю-бай

 
Баю-баюшки-баю.
Спи на самом на краю.
 
 
Баю-баю-баюшки.
Спи на самом краешке.
А заплачешь – пощади,
гарью края не чади.
 
 
Как яйцо пасхальное,
как кольцо венчальное —
баю-баюшки-баю —
жизнь застыла на краю.
 
 
Жизнь катилась к краешку —
баю-баю-баюшки —
ай, краюхою луны,
ай, мозолями волны.
 
 
Баю-баюшки-баю.
Спи, покамест я не сплю.
 
 
Жизнь катилась посуху —
укатилась за море.
Набери-ка воздуху.
Надыши-ка памяти.
 
 
Жизнь катилась по морю —
расстелилась по миру.
 
 
А возьму-ка на руки,
понесу, как горюшко,
милое дитя моё,
маковое зёрнышко.
 
 
Ласково несомое,
живое, невесомое,
ах, зерно, зерно моё —
да с другими зёрнами —
сеять в землю чёрную.
 
 
Не могу, а надобно
(баю-баю-жалобно)
времени отдать его
(баю-баю-прядево).
 
 
Не хочу, а ведомо
(баю-баю-преданно):
отпущу когда-нибудь
баю-баю-на небо.
 
 
Не то вороны склюют.
Не то вихри отпоют.
 
 
Баю-баюшки-баю.
Спи, пока я на краю.
 
 
Баю-баю, баю-бай.
Долог путь, да близок край.
 
 
Чтобы падать было мягче,
крепче засыпай.
 

«Волчья душа в человечьем теле…»

 
Волчья душа в человечьем теле,
волчьи забавы промеж скорбей.
Я за тобою спешу, но мне ли
выйти, плуту, из твоих сетей?
 
 
Плут расставляет повсюду путы,
чтобы запутаться – так и знай!
Вечность бежит от одной минуты,
будто от волка – заяц-толай.
 
 
Там, где звериные рыщут тропы,
я пролагаю свой скорбный путь.
Волки – не рыцари, не холопы,
но каждый из нас – это волк чуть-чуть.
 
 
Там, где идут к водопою лоси,
я выступаю на смертный бой.
Волки пощады себе не просят,
хоть и хотят, как и все, домой.
 
 
Наши клыки – не острей секиры,
наши леса – не высокий храм.
Волки-собратья воюют с миром —
с малых годочков до смертных ран.
 
 
Кровью питают в бою жестоком
поле, поросшее злой травой.
То, что охотничьим кличут рогом, —
рог исключительно боевой.
 
 
Знают волчата от старой волчицы:
прут – это в будущем чей-то кнут.
Нашему брату в дары сгодится
только свобода от древних пут.
 
 
Каждому пахарю – сноп пшеницы,
каждому ратнику – щит и меч.
Нашему брату в дары сгодится
ночью луну, как жену, привлечь.
 
 
Нам недоступны слова молитвы —
голос природы велик и прост.
В час ожиданий и в час ловитвы
ловим надежду за лисий хвост.
 
 
Волку – не весело, не свирепо,
волку – больнее всего явить
душу свою… Потому что в небо
нам не смотреться, а только выть.
 
 
Нашему брату любая рана —
точно помарка в живой душе.
Нас укрывают ночные туманы,
наши шерстинки – настороже.
 
 
Мы – отщепенцы, и наша стая —
стая бродячих, но всё ж не псов.
Нашему брату молва любая —
точно зарубка в строю стволов.
 
 
Волчье лицо в человечьей маске,
в голосе смертника – хищный рёв.
Волки вверяют себя по-братски
миру – до самых его краёв.
 
 
Каждую ночь и на каждой сече,
лёгким путём выходя на бой,
будто бы оборотнем отмечен,
волк состязается сам с собой.
 

Евдокия¹

 
Ах, Россия моя, Россия —
что ты смотришь, как Евдокия?
На телеге, и с двух сторон —
по солдату: – Смотри, смотри же!
Как всё то, что ты любишь, брызжет
кровью. – Смерть, подойди, порадуй! —
Не дадут отвести и взгляду.
Слышишь чей-то – не свой же – стон.
 
 
Сон. Кошмарный и долгий сон.
Евдокия, да ты сама ведь —
не опустишь глаза! Не вправе —
ибо то, что любила, в корчах
погибает на том плацу…
Так смотри же – смотри, не морщась —
ведь красавице всё к лицу.
 
 
Даже боль, даже ужас зверский…
Взять бы нож – да родному в сердце:
то, что любишь, на волю смерти
отпустить – да разве дадут?
Руки скрутят, и жилы выжмут,
и за спину: – Смотри, смотри же!
Неоструганной цепкой жердью —
совершается царский суд.
 
 
Что, Россия моя, Россия —
так и будешь, как Евдокия,
слать вопросы – да Богу в уши —
да на небо смотреть, как в печь —
смотрит хлеб? И на всё-то воля
человеческая – доколе?
Раздирая руками душу —
ничего тебе не пресечь.
 
 
На телеге тебя увозят,
а на площади всех морозит:
от зимы ли, а то от хрипов
нескончаемых, – а сама
обернулась и смотришь – ибо
тень твоя за тобою ляжет.
Умоляешь себя сама же:
– Евдокия, сойди с ума!
 
 
Да, Россия моя, Россия,
ты – последняя Евдокия.
Не бывает минувших пыток:
всё, что пытано, так и бдит
ранним утром и поздней ночью…
Богохульствуй, молись – как хочешь.
Голос скорби остёр и прыток,
колом в горле – судьба стоит.
 
 
Нет, Россия моя, Россия,
не получится Евдокиям
позабыть, каковая участь
о сю пору любимых ждёт.
Вечно помня и вечно мучась,
ты за милым идёшь по следу.
Ты на площадь придёшь к рассвету
и увидишь, как он умрёт.
 
 
Но останется. Ибо нечем
крыть. И вечен, родная, вечен
тот безмолвный бессвязный ропот,
за которым текут века —
через сто поколений, чтобы
всё вернуть на былые вехи.
Евдокия! Тот нож навеки
прикипает к твоим рукам.
 

Присягнувшая

 
Присяга, присяга.
Человеку – не стягу,
Человеку – не мечу…
Да и важно ли – герою, палачу?
 
 
Присяга, присяга
Славянам – варягам —
Калмыкам – татарам.
Всю жизнь свою – даром
 
 
Дарёную – в руки
Собрату, кому-то.
(Всю жизнь свою – будто
На колья, на прутья!)
 
 
Присяга, присяга.
Так разве что дому
Присягает дворняга.
Без клятв, по-простому.
 
 
Расписка?.. Бумага?..
– Скупая присяга!
Вернейшая – волчья —
Последняя (молча).
 
 
Последняя (поздно!).
Присяга не звёздам —
Человеку земному.
Ножом по живому.
 
 
             Человеку – не знамёнам,
             По-на древках разветвлённым,
             Разделённым – лево, право…
             Человеку, а не славам!
 
 
             Человеку, а не знакам
             Нарисованным, атакам
             Наколдованным… (Послужим
             Человеку, а не ружьям!)
 
 
Не плоти, не крови —
Душе и любви.
Зарок – на крови,
Затор – в крови.
 
 
Присяга – как фляга,
Как неба глотнула…
Присяга – не тяга:
Уже затянуло…
 
 
Присяга, порука —
Любимому (то есть —
Тебе лишь). На муку,
На счастье, на совесть…
 
 
Присяга, присяга.
Так разве что Богу
Присягает бродяга.
(Люби, да не трогай!)
 
 
Присяга, присяга.
(Оврагу – коряга,
Святому – расстрига…)
Присяга – не иго.
 
 
Не смотри, что следы
Уведут, обманут.
Полбеды, полбеды —
В тех обманах жданных.
 
 
Не смотри, что к зиме
Опадут и листья.
Есть присяга во мне —
Наичестнейшая – лисья.
 
 
Так охотнику зверь
Присягает, прячась.
И потом, и теперь
Огоньком маячит
 
 
За тобой, храня
От любой невзгоды,
Подмога – подвода —
Присяга моя.
 

Игра в достоинство

 
– 1—
 
 
Игра в достоинство,
Игра с собой.
Игра! Без воинства
Идущий бой.
 
 
Достойно ль соколом,
С судьбой шутя,
Вокруг да около
Кружить, дитя?
 
 
Достойна ль исповедь,
О лицедей,
Игрок неистовый
Среди людей?
 
 
Ведь жизнь уносится,
И на огонь,
Быть может, просится
Твоя ладонь.
 
 
Как горе-пьяница,
Исподтишка,
Быть может, тянется
Твоя рука.
– 2—
 
 
Достойно ль вороном
Лететь на все
Четыре стороны,
Вослед росе?
 
 
Мечами, распрями
Закрыв лицо,
Достойно ль ястребом —
В моё сельцо?..
 
 
Достойно ль по небу
Плутать-нестись,
Кромешным голубем
Ныряя вниз?
 
 
Игра на выдохе:
Земная персть.
Достойна ль выделки
Земная шерсть?
 
 
Ведь жизнь уступлена —
В свой первый миг!
Играй по-крупному,
Малыш-старик.
 
 
Ведь жизнь загублена —
В свой летний день.
Стрела-зазубрина,
Стрелок, мишень.
 
 
– 3—
 
 
Соколье воинство —
Ничьим силком
Не взять! Достоинство
Коня – верхом,
 
 
Бегом… Достоинство
Души – плашмя…
Игра без совести:
Твоя, моя.
 
 
Ищи пристанище,
О лиходей,
Покуда – пан ещё
Среди людей.
 
 
Ребёнок выросши —
Ползком – в цари…
На каждом игрище —
Свои бои.
 
 
– 4—
 
 
Игра в достоинство,
Игра врасплох.
Святого воинства
Лишённый Бог.
 
 
Игра в достоинство —
На страх и риск!
Не вражьи происки,
А дружный сыск.
 
 
Тоска по доблести —
Лихой порой.
Игра! Над пропастью
Бредущий строй.
 
 
Земная отповедь,
Небесный гром.
Игра! Из подпола
Растущий дом.
 
 
– 5—
 
 
Не успокоиться —
Тебе, дитё!
Игра в достоинство:
Твоё, моё.
 
 
Игра по-своему:
Широк размах!
Писца и воина
Настигший крах.
 
 
Бои без ворога —
На грани сил.
Съестного пороха
Лишённый тыл.
 
 
Поделим поровну
Запасы мук.
Взыграют вороны,
Кружась вокруг.
 
 
Земного пояса
Вскипит кора.
Игра в достоинство —
С огнём игра.
 

Русалка моя

 
В тихом омуте, где тоненькая ряска
прячет сто чертей, а не речную грязь,
в тихом омуте русалка завелась.
 
 
Расскажу тебе не выдумку, не сказку:
расскажу тебе, как в омуте моём
ты нашла свой дом, свой тихий водоём.
 
 
Ах, русалка с опьянёнными глазами —
глубоко ныряешь – не видать хвоста!
Ты в мой омут завернула неспроста.
 
 
Взбудоражила, как ряску, злую память,
потрясла второе дно моей тоски…
В целом мире – две русалочьих руки.
 
 
В целом море – лишь одна душа морская!
Ах, русалочка, зачем явилась мне?
Уплываешь безоглядно по волне.
 
 
Укоряешь – будто я не отпускаю!
Я и рада бы, да разве ж я могу?
Навья девочка на дальнем берегу.
 
 
В тихом омуте – разбуженным потоком,
говорит твоё отсутствие во мне.
Навья жёрдочка на дальней стороне.
 
 
Взбаламутила мне душу ненароком.
Ах, морока земноводная моя,
кожа тонкая – сквозная чешуя.
 
 
Ах, родная – чужеродная – моя.
 
 
В тихом омуте – пристыженные черти…
Нет соломинки – тем пуще я тону.
Ах, русалочка, дай руку – хоть одну!
 
 
Хвост твой по сердцу – не по водице чертит
круг за кругом; друг за другом – да на дно…
Ах, русалочка, с тобою – всё одно.
 
 
То ли небо – то лм море, то ли речка —
то ли сердце человеческое: глядь —
ты из сердца улетучилась опять.
 
 
И не женщина, и не ребёнок: нечто,
двуединство – чья врождённая черта!
В тихом омуте, я вижу, ни черта
 
 
не осталось от русалочьего плеска.
Что же делать? Утопиться бы, да не с кем.
Ты хвостом махнула – как рукой с холста
 
 
нарисованную красоту смахнула…
Как по берегу ударила веслом…
 
 
Ах, русалочка, с какого ты аула
и каким тебя теченьем унесло?
 
 
И откуда ты разлуки зачерпнула?
 
 
В тихом омуте, где тоненькая вязь
прячет сто чертей, а не речную грязь,
лихо в омуте: русалка извелась.
 

Невеста предателя

 
Кто – сей?
Фарисей.
С ним не ешь,
с ним не пей.
Руку жми
ему с оглядкой.
Речью – сладкий,
сердцем – падкий.
 
 
(Речью – гладкий,
сердцем – гадкий.)
 
 
Не гляди.
Не люби.
А полюбишь —
убеги.
С потрохами
всю проглотит.
Он без сердца,
но из плоти.
 
 
Он нечист,
но красив:
мятый лист,
шрифт – курсив…
Не смотри!
Да отвернись же!
Говорит —
слюною брызжет.
 
 
А хохочет —
слёзы льёт.
Душу – в клочья
изорвёт,
тело белое истреплет —
да себе же!
да немедля!
 
 
А обманет —
так взахлёб.
По сознанью —
скрёб-поскрёб.
 
 
«Он красивый!
Он пригожий!»
Он мессия,
да не божий.
В нём – ложь,
в нём – грехи,
сплошь – брожение стихий.
 
 
Он не друг,
но разве недруг?
Он подобен
свету, ветру.
Что же делать?
Как же быть?
А капелла —
волком выть.
 
 
Как помочь ему,
скажите?
Он мальчонка,
пальцы-нити…
Как с балкона
или с лоджии —
спрыгнёт же!
упадёт же!
 
 
Угораздило влюбиться
в воронёнка, но и птицы
продают себя кротам.
Ох, зачем же, ох, да сам…
 
 
Он далече —
я целее.
Но на плечи
и на шею
внятный камень
взял да лёг:
не царить тебе, царёк!
 
 
Беззащитный…
Вслед Иуде
он погибнет,
он погубит
столько губ
и столько судеб!
Кровный узел
в кровь изрубит.
 
 
У него —
жестокий норов.
Телом – лань,
а сердцем – боров.
Он сметёт
детей невинных,
а его
сметут мужчины.
 
 
Он обманчив,
он изменчив.
Старый мальчик,
хищный птенчик.
Он – табу.
Он – погибель.
Он в гробу
тебя и видел!
 
 
Не любить его
нельзя,
но кривёхонька стезя.
Не спасти его
ничем.
Ай, да сам-то, ай, зачем…
 
 
Лицедей,
лиходей.
Хоть молись.
Хоть убей.
«Кто он?» – «Милый!»
Тянет жилы,
пьёт отеческие силы…
 
 
Свет-мучитель мой служилый
да заслуженный…
 
 
Да лживый.
свет-губитель мой²
 

«Когда смертельнейшему врагу…»

 
Когда смертельнейшему врагу
целишь не в глаз, а в бровь,
сказав: «Это всё, что я могу», —
вот это и есть любовь.
 

«С моею душою…»

 
С моею душою,
как бездна, большою
в маленьком теле —
справиться мне ли?
 

О нас

 
О нас, о наследии нашем —
да следом за дедом, за прадедом-предком.
Звенит неиспитая чаша,
со звоном подкова упала – и метка
горит из-под белой рубашки.
 
 
О них, о своём и забытом,
о том, что и время едва ли излечит.
Звенит золотое копыто,
ложится крыло на согбенные плечи.
Душа прибывает без свиты.
 
 
О ней, о родной и желанной,
невесте безвременной – плакать довольно.
Горит незакрытая рана,
звенят стремена – оступаться не больно,
и жить – наконец-то не странно.
 
 
О том, что давно отболело,
но с сердцем беседует жаркою кровью.
Качаешь своей поседелой —
и путаешь вдовью любовь и сыновью.
Раз пытан – так, видно, за дело.
 
 
Вздохнут – и своею дорогой
отправятся люди – невинные судьи.
Раз пытан – так, значит, за Бога.
Не жизнь и не смерть – а концовка прелюдий,
верхушка осеннего стога.
 
 
Вершина горы или мира,
а мать говорила: ходи и не трогай.
Звенит за спиною секира —
а может, палач опоздает немного,
присев на пороге трактира?
 
 
Но время не споишь слезами —
ещё поискать бы такого служаку!
Не скроешь – оно перед нами,
не смоешь сухими трактатами всяко.
 
 
А всё же ступай – и по первому знаку
вскрывай нерадивую память.
 

«Наши пращуры, будто кони…»

 
Наши пращуры, будто кони,
в мыле, в пене, в пыли, в загоне
ржут и рвутся – держись верхом!
Корм овсом, и пшеном, и ржою…
Только небо – своё ль, чужое —
всё ж милее, чем двор и дом.
 
 
Стонут лошади, будто деды…
Ваша воля – меха-монеты,
наша воля – наждак-пятак!
Годы-горы – стеною белой…
Что б ни деялось, будем делать
всё по-своему – да не так!
 
 
Разгуляться бы ветром в поле!
Нам бы вольницу – всю бы волю
распоясали – до небес!
Наше прошлое, как кобыла,
тянет лямку свою уныло…
Наши символы – конь и крест.
 
 
Жизнь, делённая строго на две:
дань грядущему – славной жатве,
дань былому – степной золе…
Наши прадеды – наши братья!
Наше прошлое – вдовьим платьем —
чуть наброшено на Земле.
 

«Души натянутая нить…»

 
Души натянутая нить,
Души разорванная нить:
Швее не сшить.
Змее не свить.
 
 
Души оторванный рукав,
Души оборванная ткань:
Вся рвань, растянутая дрань…
Она заштопана слегка,
Вполоборота, в полстежка.
Душа-рукав, душа-рука:
 
 
Душа – надорванная…
 

Разговор с Мандельштамом

Дано мне тело – что мне делать с ним,

Таким единым и таким моим?

За радость тихую дышать и жить

Кого, скажите, мне благодарить?

Я и садовник, я же и цветок,

В темнице мира я не одинок.

На стекла вечности уже легло

Мое дыхание, мое тепло.

Осип Мандельштам

 
Дано мне тело – что мне делать с ним,
Таким ненужным и таким чужим?
 
 
За участь горькую дышать и жить
Кому, скажите, мессу отслужить?
 
 
Я и добыча, я же и клинок.
Мой образ слаб, мой голос одинок.
 
 
На первой из страниц небытия
Однажды ляжет подпись и моя.
 
 
Дано мне тело – кто б его забрал!
Не память, а подрезанный штурвал.
 
 
Иду за край и дальше через край.
Дано мне тело – даром забирай!
 
 
Одна в бою, последняя в строю,
вопросом риторическим встаю.
 
 
Дано мне тело – кто бы взял назад?
Дано мне тело – не моё стократ.
 

Берегиня

Мракобесие. — Смерч. — Содом.

Берегите Гнездо и Дом.

Марина Цветаева

 
Мракобесие. Смерч. Содом.
Берегине – гнездо и дом.
 
 
Смерть. Братание на мечах.
А для матери – всё очаг.
 
 
Где стрела попадает в цель,
там и ставится колыбель!
 
 
Где от крови черным-черно,
там и вьётся веретено.
 
 
Где сыны бередят отцов,
там у женщины – стол и кров.
 
 
Где за пазухой нож лежит,
там у Лады в ладонях – жизнь.
 
 
Там, где горе на всех путях,
мать с улыбкой несёт дитя.
 
 
Там, где в битву идут мужи,
жёны им выплетают жизнь.
 
 
Где у князя – опять раздор,
у княгини – и дом, и двор.
 
 
Где у княжича – смертный бой,
у княгини: «Вернись домой!»
 
 
Где у князя: «Иду на Вы!»,
где спешит по пятам травы
 
 
боевитый и верный конь,
там княжна бережёт огонь.
 
 
Где солдаты, как псы, в бою
обретают судьбу свою,
 
 
там в кровавом чаду сестра
греет снадобья у костра,
 
 
чтобы вылечить раны их…
Ибо то, что глазам других —
 
 
мракобесие, смерть, Содом, —
то хозяйке – любимый дом.