Loe raamatut: «Минотавр»

Построю лабиринт,

в котором смогу затеряться с тем,

кто захочет меня найти.

В. Пелевин «Шлем ужаса»

Глава 1. Оракул далёк от иллюзий и страха

Не первый раз в жизни Кирилл Громов просыпался с головной болью. Всё же ему было тридцать два: за плечами остался школьный выпускной, бурная университетская жизнь, посиделки в баре с друзьями, семейные праздники. Часто головная боль преследовала его и без похмелья – с возрастом могло подняться давление на погоду или давала о себе знать бессонная ночь. В такие моменты тридцатник вдруг придавливал Громова к земле, показывал, что беззаботная молодость без похмелья осталась в далёком прошлом, а сейчас после пьянки нужно было обязательно перед сном выпить «Энтеросгеля» и утром закинуться таблетками, которые всегда лежали в сумке и прикроватной тумбочке – а вдруг что?

В общем, головная боль при пробуждении не была для Громова чем-то новым, а вот амнезия – да. Воспоминания о повседневном были размыты: он помнил, как напился на школьном выпускном, но едва ли мог сказать, что делал позавчера. Они только позволяли понять, что какая-то жизнь у Громова до этого пробуждения была. Но вот какая именно – вопрос.

Но он не стал тратить время на пустые размышления и решил осмотреться, в каких условиях, собственно, находился. Под ним было что-то твёрдое, похожее на ортопедический матрас. Ну конечно, он ведь спал на таком лет десять подряд, если не больше. Воспоминание вспорхнуло в голове и тут же улетело прочь. «Спал где? Может, прям вот в этой комнате?» – подумал он.

Второе, что понял Громов, – кровать была ему как раз. Редко когда в новом месте удавалось уместиться, вытянув длинные ноги, поэтому, очевидно, это была его кровать. Или подобранная специально для него. Это было вполне возможно: Громов вдруг вспомнил, как щепетильно выбирал себе кровать при переезде.

«Но если бы я был дома, – отстранённо подумал Громов и поднялся на локтях, – то где-то горел бы свет».

Действительно, в комнате стояла абсолютная темнота, не нарушаемая ни дневным светом, который мог бы пробиваться сквозь неплотно закрытые шторы, ни мигающим от уведомлений экраном телефона – ничем. Громов медленно сел, пытаясь привыкнуть к темноте. На расстоянии вытянутой руки сквозь темноту проглядывало что-то бесформенное. Громов дотянулся до силуэта кончиками пальцев. Это был компьютерный стул.

Ничего больше разглядеть не получалось, поэтому Громов решил не гадать и сел на кровати, без труда касаясь голыми ступнями холодного пола. Как он ни силился, воспоминания не возвращались. Ощущалось это так, будто ему надо было поймать птицу в закрытой комнате, но та всё ускользала. Предприняв ещё одну безрезультатную попытку что-то вспомнить, он рывком встал и практически на ощупь сделал шаг вперёд, к стулу. Тот стоял на небольшом ворсистом ковре, в который Громов с удовольствием погрузил холодные ступни. Над головой вдруг мигнула одинокая лампочка, справа загудел компьютер – совсем старенький, с выпуклым белым монитором, проводной клавиатурой и офисной мышкой с тонким колёсиком. Громов догадался, что с его пробуждением заработала и система электроснабжения комнаты, так как до этого компьютер не подавал никаких признаков жизни: даже монитор не мигал привычным красноватым огоньком светодиода на панели.

Оглядевшись, он понял, что находился в небольшой коробке три на четыре метра с кроватью, столом с компьютером, двухдверной тумбочкой и большой бронированной дверью. Она оказалась ожидаемо заперта, и металлическое окошко тоже не поддавалось. В тумбочке ничего полезного не нашлось – только затёртая книга Пелевина с быком на обложке. «Шлем ужаса». Приглядевшись, Громов увидел, что у быка были человеческие руки и ноги, а после и вовсе понял – никакой это не бык. Минотавр. Но думать об этом сейчас хотелось в последнюю очередь.

Кроме того, в тумбочке было ещё несколько упаковок новых носков и трусов, зубная щётка с пастой, бритва со сменными станками, две пачки салфеток, сменная одежда. Напоминало стандартный набор пятизвёздочного отеля, в которых Громову пару раз приходилось проводить ночи в деловых поездках. За второй створкой тумбочки лежала только записка, на которой от руки было выведено: «Если что-то понадобится – попроси».

– Мне надо выбраться отсюда, – уже вслух сказал Громов и продолжил осмотр. Так он заметил неприметную дверь рядом со столом и камеру, висящую прямо над кроватью. За дверью оказалась просторная ванная комната с душевой кабиной, раковиной и начищенным до блеска унитазом. В шкафчиках вновь нашлось всё необходимое: мыло, гель для душа, шампунь, аптечка и вафельные полотенца. Комната явно была подготовлена специально для нового жителя.

Громов умылся и глянул на себя в зеркало над раковиной. Больше всего его удивило то, как ужасно он выглядел: отросшая борода и фингал под глазом, пусть и почти заживший – от него осталось только слабое синеватое пятнышко около нижнего века. Он помнил, что брился часто и ненавидел зарастать даже чуть-чуть. Но убрать колющуюся бороду сразу не вышло – в ванной не оказалось геля для бритья.

Последним, что Громов не осмотрел, был компьютер. На мониторе висел синий стикер с шифром:

1516192018151142119

Громов аккуратно подцепил его двумя пальцами и отложил в сторону, не желая сейчас думать над этим. Привлекло внимание и то, что нигде не было пыли, даже на клавиатуре и мониторе, что только доказывало очевидную мысль: его тут ждали.

Компьютер стоял на спящем режиме, поэтому Громов несколько раз подвигал мышкой по маленькому коврику. Тут ему не повезло – компьютер оказался запаролен. Громов ввёл примитивное «1234», свою дату рождения (и её – вспомнил), годы Второй мировой войны, Октябрьской революции, развала СССР и сдался. Исторические события и их даты вспоминались сами в процессе, стоило только подумать. Но вместо личных воспоминаний в мыслях был туман. Кроме того, болела голова, хоть он и выпил таблетку из аптечки.

Потерпев везде неудачу, Громов пересел на кровать и устало опустил голову на руки. Грудь сдавливало от страха замкнутого пространства и неизвестности. Если его похитили, то в этом не было никакого смысла. Повернувшись к камере, Громов спросил:

– Кто вы? Почему держите меня здесь?

Ответа ожидаемо не последовало. О том, что камера работала, свидетельствовал только горящий индикатор.

Целый час после Громов провёл в поисках: заново перерыл тумбочку с вещами, осмотрел каждый угол в ванной (даже залез в бачок унитаза), постоял в кабинке под холодной водой, покричал на камеру и, наконец, забился в самый угол кровати, прижавшись боком к стене. Громов обнял себя за плечи, закрыл глаза и принялся представлять, будто находится сейчас в совсем другом месте: на острове, среди песка и воды, купается в океане, ест на ужин крабов и моллюсков. Ему было и страшно, и непонятно, и тоскливо: ни одного человека не было рядом, а в голове звенела пустота.

Ровно в шесть часов вечера окошко на двери открылось с глухим скрипом и в проёме появился поднос с едой. Громов кинулся к нему, желая докричаться до похитителей, но не услышал ни звука – кто-то только несколько раз дёрнул подносом, а когда Громов не взял его – толкнул на пол комнаты. Пластиковая посуда не разбилась, но еда разлетелась в разные стороны. На полу оказался чай с лимоном, овощной салат и картофельное пюре с котлетой. Следом залетела бутылка воды, и окошко закрылось. Громов, как ни пытался, не смог увидеть за ним человека.

Схватив бутылку воды, он сел в кресло и уставился на неё так, будто видел в первый раз. Но это определённо было не впервые: вспомнилась вдруг девушка с длинными белыми волосами, пухлыми губами и расплывающимся бейджиком на груди. Громов силился вспомнить, увидеть её имя, но не мог. Она положила перед ним планшет с прикреплённой к нему бумагой и ручку. Рядом стояла такая же бутылка «Эдельвейса» и лежала нетронутая плитка белого шоколада с миндалём и кокосом.

– Кирилл Владимирович, вы должны хорошо подумать, прежде чем будете принимать решение. Это очень опасно, – сказала девушка и нервно покрутила пуговицу на манжете.

Громов не помнил, что ответил. И что было опасно – тоже не помнил. Вздохнув, он кинул бутылку в стену и вернулся в свой угол на кровати, обхватив колени руками. Сильнее, чем выйти отсюда, хотелось только поесть. В животе неприятно урчало, а к вечеру будто стало прохладнее, и пришлось замотаться в одеяло, чтобы согреться. Очевидно, сегодня приёма пищи больше ждать не стоило, поэтому Громов решил отвлечься от голода и ещё раз осмотреть всё, что на данный момент имел.

В глаза бросился забытый стикер с шифром. Громов знал мало способов дешифровки. Цифры не были паролем к компьютеру – это он проверил с самого начала, но всё ещё могли содержать в себе указание на пароль. Кроме этого, больше всё равно ничего не было.

На дешифровку ушло ещё минут сорок, если не больше, и Громов прокрутил все возможные варианты в голове, кроме самого тупого и очевидного – каждая цифра могла означать букву в алфавите. Обернувшись к камере, он спокойно сказал, глядя в её неподвижное око:

– Мне нужен блокнот и ручка. И мусор заберите завтра.

Камера ответила молчанием, но Громов запретил себе думать о плохом. Его должны были услышать.

***

Ночь прошла очень беспокойно. В 23:00 выключили свет, и Громов, споткнувшись в темноте о стул, в абсолютной ярости добрался до кровати с зудящим пальцем. На злость было много причин: час назад он побрился, несмотря на то что геля для бритья в ванной так и не было, и теперь лицо саднило от острого лезвия. После он несколько часов кряду провертелся, ругая на чём свет стоит того, кто похитил и закрыл его здесь. Подумал о маме с отчимом: вряд ли они уже хватились его, но совсем скоро поймут, что их сын пропал. Представил в красках, как матери становится плохо от одной только новости об этом, и со стоном уткнулся носом в подушку.

В итоге заснуть получилось нескоро, а пробуждение вышло как по будильнику: в девять утра включили свет.

Абсолютно измождённый и уставший, с синяками под глазами и замёрзшими за ночь ногами Громов принял в 9:30 завтрак, а вместе с ним – блокнот, ручку, карандаш с ластиком на конце и два больших баллона с гелем для бритья.

– Спасибо, – буркнул он в камеру и плюхнулся на стул, уже в процессе принимаясь за еду. Кто-то сердобольный, видимо, понял, как сильно Громов проголодался, поэтому положил порцию побольше. В итоге он с удовольствием навернул яичницу с беконом, четыре бутерброда с маслом и сыром и тёплую овсяную кашу, а запил всё это ягодным компотом. Под тарелкой нашлась записка, на которой тем же почерком, что и на бумажке в тумбочке, была выведена просьба передать вечером через окошко пакет с мусором.

После завтрака Громов вернулся к вчерашней задаче – шифру. Сначала надо было по памяти выписать алфавит, а после – пронумеровать буквы. Казалось бы, на этом загадка решалась, но Громов столкнулся с ещё одной трудностью: цифры были написаны сплошным текстом, без пробелов, поэтому слово могло начинаться с АД или с Н. Из-за этого он потратил ещё минут десять, чтобы выписать все варианты, и только в одном начало что-то складываться.

– Нострадамус! – радостно выкрикнул он в пустой комнате, когда на шестой букве уже стало всё очевидно, и прокрутил победный круг на стуле. – О боже! Ну конечно, «Нострадамус»!

В апреле прошлого года Кирилл Громов стал посещать «Нострадамус» всё чаще и чаще. Давило, наверное, одиночество, перекликающееся с нежеланием заводить новые отношения. Он провёл последние три года за работой, не обращая внимания ни на одну симпатичную девушку рядом. Каждое утро брал из коробочки около кровати кольцо и надевал на безымянный палец, поэтому почти никому даже в голову не приходило проявить интерес и познакомиться. Тем единицам, кто на кольцо внимание не обращал, он давал от ворот поворот и в клубе, и на работе, и даже на улице.

На «Нострадамус» он наткнулся случайно, когда выбегал из машины за кофе в семь утра и увидел вывеску с большим магическим шаром, приковавшим взгляд на несколько секунд. Вспомнил о нём уже после, приехав домой, и решил на выходных съездить и посмотреть.

В первый раз Громов просидел в клубе до утра и после остался там на несколько месяцев. Не буквально: на работу ходил, с друзьями общался, но ноги сами тянули в «Нострадамус», особенно когда на душе было паршиво и хотелось просто перестать быть собой на вечер.

В апреле же стало особенно тоскливо, и Громов приходил в клуб почти каждый день. Сидел за барной стойкой и даже особо ни на кого не смотрел – только потягивал виски с колой и иногда болтал с барменом.

В один ветреный холодный вечер он пришёл в совсем уж плохом настроении и полчаса изливал душу Максу – добродушному бармену с отличным чувством юмора.

– Забей, у всех есть месяцы, когда работа не прёт. Сейчас и погода не очень, и люди все какие-то унылые, – поддерживал он, мешая в стакане ингредиенты для Голубой лагуны, которую только что заказали.

– Так самое время, чтобы идти ко мне! – хмыкнул Громов и залпом допил содержимое стакана. – Грёбаный кризис. Ни у кого нет лишних денег на хотелки.

– Не думаю, что твоё дело – «хотелки». Ты ведь жизни спасаешь.

– Если бы.

Громов попросил Макса повторить и отвернулся к большому танцполу, рябящему от быстро сменяющихся огней разноцветного диско-шара. У края появилось две фигуры, незнакомые ему. Не то чтобы он знал всех в клубе, но таких – несомненно замечал. Девушка была высокая (но до Громова всё равно не дотягивала), худая, с короткими тёмными волосами, завитыми и, судя по отблескам, намертво закреплёнными лаком, но в первую очередь в глаза бросалось не это: на ней был надет разноцветный костюм, будто бы сшитый из кусочков разной ткани. Парень мерк на её фоне – среднего роста, в джинсах и футболке, с растрёпанным ёжиком таких же тёмных волос. Обычный.

Громов принял из рук Макса стакан с виски и снова посмотрел на танцующих. Яркие вставки на костюме заблестели при свете диско-шара, лицо несколько раз попало под софит, бесцельно бегающий от человека к человеку, и Громов мог бы пристальнее рассмотреть, но не стал – только отвёл взгляд. Не хотелось привлекать внимание, особенно если из-за этого кто-то захотел бы к нему подойти, хоть кольцо на безымянном пальце и говорило само за себя.

Но ввязаться в разговор всё же получилось, пусть и случайно: спустя несколько минут парень подошёл к барной стойке за напитками и стал совсем рядом с Громовым. Тот уже порядком выпил, поэтому не успел себя остановить и брякнул:

– Вы здесь первый раз, да?

– Да, – дружелюбно отозвался парень и осмотрел Громова.

– А где вы до этого с девушкой тусовались, если не здесь?

– Девушкой? – Он рассмеялся. – А я так и знал, что сегодня мне нечего искать тут с такой компанией. Это подруга моя. Терпеть не может людные шумные места, а сегодня вот напросилась. Говорит, лучше тут, чем дома одной. Ладно, бывай, братан.

Парень взял из рук Макса два стакана с Лонг Айлендом и вернулся на танцпол, явно желая поделиться этим диалогом. Девушка, взяв тонкими пальцами стакан, выслушала и перевела внимательный взгляд на Громова. Пухлые губы медленно обхватили трубочку. Громов только нервно покрутил кольцо на пальце и отвернулся.

И дома он был почти уверен, что забыл незнакомку, но, лёжа полупьяный в пустой тёмной комнате, перед тем как провалиться в сон, вдруг вспомнил аляповатый, в какой-то степени даже нелепый костюм и улыбнулся.

***

После той встречи Громов на время оставил «Нострадамус», но через неделю ноги снова потянули туда.

Кое-как пережив рабочий день, он выпил кофе недалеко от офиса, а потом сорвался и поехал в клуб. Было только шесть, поэтому музыка играла тише и людей было мало. Устроившись на любимом месте за барной стойкой, Громов с сожалением обнаружил, что сегодня Макс не на смене, и заказал виски у нового бармена. Напиваться не хотелось, поэтому один стакан он растянул на час, поглядывая на танцующих людей и размышляя.

Он сам себе не мог объяснить, почему в толпе людей с музыкой, разрывающей барабанные перепонки, лучше думалось, чем дома в тишине и комфорте. Щёлкнув ногтем по стакану, Громов вздохнул и сделал небольшой глоток. Иногда ему казалось, что ответ лежал на поверхности, просто принимать правду не хотелось; поэтому он только покрутил кольцо – неизменный признак верности жене – и отбросил эти мысли. Вспомнилась вдруг та незнакомка, которая тоже пришла в клуб, не желая оставаться наедине с собой дома. В этом они были определённо похожи.

– Привет, – вдруг услышал Громов голос, почти переходящий в крик, и обернулся. На секунду показалось, что это была та незнакомка в забавном костюме, но нет. Рядом на барный стул опустилась невысокая девушка (которой пришлось чуть подпрыгнуть, чтобы сесть и зацепиться ногами за перекладину) в коротком платье, в общем-то, абсолютно типичном для клуба, и приветливо улыбнулась. Громов тут же поймал внимательный взгляд, оценил глаза, на веках которых переливались разноцветные тени, и подумал, что она на самом деле очень красива. И моложе самого Громова лет на восемь.

В таких ситуациях он всегда говорил, что женат. В большинстве случаев выходило раз и навсегда пресечь все попытки проявить знаки внимания. Но сейчас левая рука почему-то непроизвольно накрыла правую, где на пальце блестело кольцо, и даже захотелось ответить улыбкой на улыбку.

– Привет, – так же стараясь перекричать музыку, сказал он. Девушка воодушевилась и, перегнувшись через стойку, крикнула бармену:

– Водки, пожалуйста! Ты не будешь ничего? – последнее было уже обращено к Громову.

– Мне хватит, – кивнул он на полупустой стакан и отсалютовал им, не переставая улыбаться. – Что ищешь здесь?

– Смотрю, что предлагают, – хитро сощурилась она, чуть придвинулась и села почти в упор, чтобы слышать Громова и не кричать самой. Он невольно опустил взгляд на пухлые губы с тёмно-красной помадой. – Я Диана.

– Кирилл.

– А ты зачем тут?

Если бы Громов сам знал ответ на этот вопрос.

– Стараюсь сбежать от одинокой и печальной жизни вечно работающего человека, – лишь отчасти шутя, всё же нашёлся он и незаметно опустил правую руку на колено. Подцепив мизинцем и большим пальцем кольцо, стянул и сунул в карман джинсов.

– Значит, нам по пути. Сбежим туда, где не громко? – И Диана, залпом выпив стопку водки, поднялась. Громову она казалась такой миниатюрной, милой, весёлой. И вряд ли он мог сказать, что Диана его не привлекла с первого взгляда: едва ли раньше он когда-то подумал бы снять кольцо.

Тем не менее через пять минут они уже целовались на улице, вжимаясь друг в друга. Точнее, вжималась Диана, а Громов неловко держал её за талию и водил руками по спине, почти открытой в таком платье.

– Вызывай такси, поехали к тебе, – быстро сказала Диана, когда Громов уже почти впечатал её в кирпичную стену клуба. Она быстро провела ладонью по губам, стирая размазанную помаду, а потом протянула руку и сделала то же самое ему.

Громова же будто парализовало: он смотрел на Диану – разгорячённую, красивую, с копной умилительно растрёпанных волос, в которые он сам только что запускал руку, и не мог сдвинуться с места.

– Я… Я женат, – выпалил Громов, сам не понимая зачем, и отстранился. Диана удивлённо подняла брови.

– И зачем тогда всё это? Господи, какой ты, оказывается, неудачник, Кирилл. Или измени жене нормально, или не трать чужое время!

Громов отшатнулся, когда Диана со всей силы толкнула его в грудь, и не нашёлся, что сказать. В ушах свистел ветер, неожиданно поднявшийся, и волосы Дианы, открывающей дверь «Нострадамуса», взметнулись от очередного порыва. В голове у Громова будто тоже был ветер.

Развернувшись, он пошёл вдоль проезжей части в сторону дома. Порадовался, что не взял машину: знал, что выпьет, да и погода сегодня, несмотря на ветер, была самой что ни на есть весенней. Часы показывали восемь, и солнце ещё не село, но вот-вот уже должно было. Небо окрасилось в нежно-розовые цвета, светлые облака медленно проплывали над головой.

Громов решил срезать, поэтому свернул с главной улицы во дворы и побрёл вдоль однотипных безликих многоэтажек. Ему нравилось иногда затеряться в них. В этом районе стояли хрущёвки, слепленные из серых панелей; двор, по которому шёл Громов, был окружён квадратом таких же домов, а внутри него находилась детская площадка с песочницей, старыми кривыми горками и скрипучими качелями.

Ему никогда не было понятно, почему многие считали все эти виды депрессивными и мрачными. Зимой, конечно, тяжело было поддерживать бодрость духа, но весной и летом в таких двориках всё расцветало. Около подъездов пестрели клумбы едва-едва расцветших нарциссов и пионов, высились клёны и вязы с шапками зелёных листьев, на маленьких балкончиках алели разноцветные простыни, футболки и штаны, вывешенные на сушку. Везде здесь была жизнь, такая маленькая и такая важная. Эти клумбы появились только благодаря труду многих женщин, выходивших ежедневно пропалывать клумбы, высаживать, удобрять, поливать. На детской площадке были разбросаны игрушки: мячики, паровозики, совки и ведра, – да так, будто их владельцы не боялись, что что-то украдут. Будто всё это было коллективным, общим, а в этом крошечном дворике царила настоящая жизнь.

И Громов знал, что за поворотом его ждёт такой же. Может, другие машины, другие цветы на клумбах, более новая горка на площадке и асфальт не такой дырявый, но маленькая, ценная, невероятно важная жизнь – та же. Громов действительно никогда не понимал тех, кто всего этого не любил, или, ещё хуже, ненавидел. Его детство прошло в таком дворе: играл с друзьями на огромном пустом поле прямо напротив вереницы похожих хрущёвок, в одной из которых жила бабушка. Воображал себя Сталкером, прячась на заброшенном заводе недалеко от дома, знал в лицо всех продавщиц маленьких ларьков, но так и не смог ни у кого из них выпросить хотя бы одну сигарету, когда старшие друзья уже курили их пачками. В таком дворе он был счастливым ребёнком, и несчастливым взрослым с удовольствием возвращался в то мироощущение.

Когда-то, выпускаясь из школы, Громов мог попытаться подать документы в столицу: и баллы только-только зарождающегося ЕГЭ позволяли, и финансовое положение семьи – отчим прилично зарабатывал и ещё не вышел на пенсию, как сейчас. Но почему-то ему и в голову это не пришло. Подал в местный вуз и потом уже на первое сентября поймал на себе несколько удивлённых взглядов, когда сказал, что до самого конца был в списке на бюджет самым первым. «Почему в Москву не поступил?» – спросила тогда староста, и Громов только пожал плечами: в родном городе всё равно было лучше. Так или иначе образование ему едва ли пригодилось после выпуска.

Между родными девятиэтажками Громов смог вдохнуть полной грудью и понял, что действительно никогда не смог бы уехать в большой город. Это было бы ошибкой.

Громов вышел из арки последнего двора и снова оказался у проезжей части. До дома оставалось минут двадцать ходьбы, и он решил больше никуда не сворачивать. По пути купил баночку пива и орешки, чтобы скоротать остаток вечера за сериалом, и уже около подъезда вдруг остановился. Солнце почти село, в полумраке едва ли можно было что-то разглядеть, но в воздухе стоял непередаваемый запах чудесного весеннего дня, который выдался на редкость тёплым и под конец – даже почти безветренным. Громов не чувствовал больше стыда и разочарования, как возле клуба. Прогулка позволила отпустить случившееся и на какой-то миг даже забыть. Он достал из кармана кольцо и медленно надел на палец.

– Слишком рано, – сказал он одними губами, поднёс кольцо к лицу и зажмурился. В это же мгновение будто кто-то коснулся его плеча – Громов открыл глаза, и призрак сразу же испарился. Только звезды на небе, непривычно яркие для города, вдруг сложились в две длинные искаженные линии, очень похожие на рога.