Loe raamatut: «Желтая змея»

Спасение придет к тебе из отвергнутого. Твое солнце поднимется из мутных болот.

“Красная книга” Карл Густав Юнг

Это началось очень просто. Началось в один день.

Тридцатое мая. День, который перевернул все во мне. Разделил на «до и после». На время, когда я была нормальной. Нормальной, как я думала тогда. И на время, когда я окунулась в нее. В булимию. Окунулась с головой на долгие три с половиной года.

Тридцатое мая стало той точкой невозврата, пройдя которую уже невозможно было стать прежней. Какой я была до нее: скромной, тихой и боязливой, очень нетвердо стоящей на ногах и абсолютно не понимающей, чего хочу от жизни. Тот день начался как обычный день моей жизни и стал началом того, к чему я пришла сейчас. В том числе и к этой книге. Я запомнила его на всю жизнь.

Мы встретились с подругой на нашем обычном месте – в университетском городке. В его центре, между корпусами медицинского факультета располагался памятник героям Великой отечественной войны и небольшой палисадник со скамейками. Эта часть была самой укромной и тихой. Палисадник находился в углублении между двумя зданиями. Там мы и любили проводить время. Обычно подолгу сидели на скамейке и вели беседы обо всем на свете. Университет мы обе уже закончили, но любили приходить в это место, чтобы провести время в уединении и тишине среди старинных зданий корпусов.

Университетский городок располагался в самом центре города. Окруженный со всех сторон шумными дорогами, он словно был клочком земли, отрезанным от мира. От шума города спасали его корпуса, роль которых выполняли старинные особняки начала прошлого века, расположенные полукругом. Внутри всегда царили тишина и покой. Не было слышно транспорта. Только спокойный шелест листвы деревьев от ветра и негромкие голоса студентов, проходящих мимо.

В тот день был особенный воздух. Теплый, почти горячий, напоенный разными запахами. Наполненный самой жизнью. Неподвижный воздух начинающегося лета. Окружающий мир готовился к его наступлению. К радости, легкости, жаре, пляжам, раскаленному асфальту.

Мы сидели на скамейке и что-то обсуждали, как вдруг моя подруга предложила пройтись до магазина. Обычно в такие встречи ничего съедобного я себе не покупала. Ограничивалась простой водой без газа. Дело в том, что я уже несколько лет “следила” за своим питанием. Еда для меня делилась на вредную и полезную. И так как список полезной еды был очень ограничен и в него не входило ничего из того, что можно было купить в магазине, я не позволяла себе есть на людях. То, что было в порядке вещей для всех, для меня было под запретом и вызывало почти отвращение. Купить булочку на перекус, или шоколадный батончик, или сок – все это было для меня недопустимо. Это пустые калории и страх, что я наберу вес от одного лишь кусочка. Максимум, что я могла себе позволить – это кефир или йогурт. Но лучше было обойтись и без этого. Мне было неловко есть на людях. Даже пить йогурт. Казалось, все смотрят на меня и осуждают меня. И обычно с людьми я чувствовала себя неловко, потому что все вокруг почти всегда что-то жевали. Но я привыкла. Всегда говорила, что ничего не хочу.

В этот раз все случилось не как обычно. Подруга купила себе мороженое и предложила мне сделать то же самое. Я заколебалась. Мороженое мне было нельзя, как и ничего сладкого и углеводного. Моя очередная диета запрещала это. На этот раз это было кето-диета, согласно которой я могла есть только белки и жиры, полностью исключая углеводы. Конечно же, говорить об этом я не хотела. Я тщательно скрывала то, как питаюсь.

Желая достичь некого идеального веса или внешнего вида, я сидела на различных диетах уже довольно давно. Шесть или семь лет в общей сложности. И если изначально был азарт и вера в то, что я добьюсь этого самого идеала в цифрах или в зеркале, то спустя несколько лет режима питания по диете, “по бумажке”, он просто стал обыденностью. А цифры на весах стали безразличны. Ни в шестьдесят килограммов, ни в пятьдесят я себя не устраивала. Диета уже была просто способом ориентироваться в мире еды. Есть еду просто так, интуитивно, ориентируясь на свои желания и ощущения, я уже разучилась.

Мороженное в кето-диету никак не вписывалось. Но мое шаткое моральное состояние на тот момент, усталость от постоянных ограничений в питании и в целом подавленное настроение, которое угнетало меня на протяжении последнего месяца, сделали свое дело. Я согласилась.

Я хотела мороженое. Я хотела чего угодно, кроме того, что ела последний месяц: много белков и много жиров. Кето-диета предполагала изменения метаболизма, ввиду которого организм должен начать получать энергию не из углеводов, а из жиров. Изучив много информации на эту тему, я решила, что вариант вполне рабочий и начала. Ела печень трески, сливочное масло, жирную свинину, жирную рыбу, пекла кето-выпечку по рецептам из интернета. Но, увы, за месяц на этой диете много я не скинула, и настрой мой заметно падал. Держалась лишь на природном упрямстве и силе воле. Которые в итоге дали сбой в тот злополучный день.

Итак, мы выбрали себе мороженое, расплатились и не спеша вернулись на скамейку в палисадник. С первым кусочком на языке я ощутила одновременно радость и отчаяние. Потому что я сорвалась. Я нарушила диету. Мысли забились внутри моей головы с бешеной скоростью. Я ела мороженное, сохраняя непринужденный вид, но внутри меня нарастало отчаяние.

Диете настал конец. Или не конец? Или это временное нарушение? Может быть, завтра я начну сначала? Я должна, по крайней мере. Но не сейчас. Сейчас я не хочу думать про завтра. Я не хочу возвращаться в это все. Я устала. Я так устала. Внутри меня все кувырком. Мама уехала месяц назад в Город на море и сказала, что не вернется. И теперь я одна. Я и моя Ф. Это моя собака, которая болеет. Нет, она не просто болеет, она умирает. Уже месяц я выхаживаю ее одна. Внутри меня ежедневно нарастают необъяснимая тревога и напряжение, с которыми я едва справляюсь. От них хочется избавиться, перестать их чувствовать, но они обволакивают, проникают все глубже и глубже. С каждым днем я все сильнее ощущаю их. Я как натянутая струна. Не просто не могу расслабится, я не могу провести ни минуты без чувства страха, без тревоги, от которой у меня скручивает все внутри. И напряжения, которое буквально распирает меня изнутри. Рвется, рвется наружу. Вот-вот вырвется.

Мне страшно. На мне большая ответственность. Мне страшно что-то сделать не так. Нарушить что-то. Нарушить диету. Диета – ориентир, единственное связующее звено меня со стабильным прошлым. Я питаюсь по диете. Я хочу похудеть, но я не вижу результатов. Я исправно посещаю спортзал, но мое тело не меняется. Я так хочу, чтобы оно стало идеальным. Я думаю, что тогда все встанет на свои места. Все наладится. Моя жизнь тогда станет иной. Станет лучше. Я живу с этими установками уже несколько лет. Но ничего не происходит. Я только топчусь на одном месте. А теперь я отодвинула этот момент еще на какой-то неопределенный срок. Я нарушила диету этим злополучным мороженым.

Всю дорогу домой я укоряла себя за это. Я чувствовала себя подавленно. Я чувствовала себя виноватой и никчемной. Но напряжение внутри ослабло. Словно одна порция сладкого помогла сбросить его на некоторое время. Я ощущала себя очень бестолковой. Не знаю, что на меня нашло, но по пути домой я зашла в магазин и купила еще одно мороженое. Мне необходимо было продлить это временное спокойствие, достигнутое таким способом.

Идя по залитым солнцем, пустым и пыльным улицам, я вдыхала свой город и понимала, что упала, лишившись какой-то опоры. Я заглушила на время то напряжение, которое давило на меня последние недели, но почувствовала себя во власти чего-то нового, тягучего и липкого, пока неясного мне. Я и раньше срывалась с диеты, наедалась чем-то вредным и спустя пару дней возвращалась к своему питанию, ощущая при этом вину и новую порцию энтузиазма для новой диеты. Последние семь лет я жила в постоянном режиме диета-срыв. Могла пару недель придерживаться строгой диеты и в какой-то момент сорваться внезапно и наестся обычной нормальной еды. Но происходило это всегда дома. Моя мама всегда, с самого детства повторяла мне: “На улице мы не едим!”. И я никогда не позволяла себе есть на улице. Мне было стыдно.

Сейчас же я ела на улице. Прямо на ходу. Я шла и ела свое второе мороженое, при этом не ощущая толком его вкус. Я торопилась. Я не могла остановиться. Я не хотела останавливаться. Сейчас ощущения были другие. Напряжение спало, а на его место пришло ощущение безволия. Всю дорогу в моей голове стучали молоточки. Они стучали о том, что я хочу еще. Сладкого. Я хочу много сладкого.

По пути я столкнулась с каким-то пьяным мужчиной. Он спросил, вкусное ли мороженое, и громко расхохотался. Мне стало вмиг страшно и стыдно за то, что я делаю. Иду по улице и ем. Это же ужасно! Мне стало настолько не по себе, что то самое напряжение вдруг охватило меня с новой силой.

Я почти забежала домой. Мне хотелось спрятаться от всего мира.

Дома я первым делом взяла Ф. и вынесла ее на улице. Нужно было погулять с ней. Ей было тяжело, но она еще ходила. Медленно и трудно, но ходила. Я же двигалась на автомате. Пройтись до лужайки за домом, вернуться к дому, поднять пушистое мягкое тельце на руках на четвертый этаж, поставить в ванную, вымыть лапы, обработать все, что нужно.

Я старалась успокоиться.

Я старалась отвлечься.

Я чувствовала, как то липкое и тягучее нечто обволакивает меня. Лишает воли, лишает свободы.

Я поняла, что больше не могу.

Я не выдержу больше ни минуты.

Я вышла из дома.

Я пошла в магазин.

Я купила много еды.

Вредной.

Сладкой.

Жирной.

И началось то, что началось. Я наелась. Я ела в тот день, как в последний раз. Набивала себя до изнеможения. Запретное удовольствие было достигнуто. Это был не просто привычный срыв. Это было нечто большее. Я словно отделилась от своего тела и плыла куда-то, не осознавая происходящего. Но мне было так хорошо. Все тревоги вмиг исчезли. Я ощутила, как меня обволакивают спокойствие и теплота.

Надо сказать, что на тот момент у меня давно не случалось срывов. Этот адский механизм в голове человека с нестабильным пищевым поведением, а на тот момент я была именно таким человеком, не срабатывал по неизвестным мне причинам. Но не сегодня. Я ела и ощущала блаженство. То нечеловеческое напряжение отпускало меня. Это было потрясающе. Это было лучшее, что случилось со мной за последние месяцы. Я словно провалилась во времени. Я словно исчезла из своей реальности и получила дозу какого-то сильного наркотика. Я заполнила себя чем-то приятным и дающим мне чувство защищенности. И даже привычное чувство вины было частично подавлено этой внутренней эйфорией. Да и к тому же за годы диет и срывов чувство вины уже притупилось. Правда, сейчас оно не то чтобы было притупленным, скорее оно вызывало безразличие.

Кроме ощущения усталости и безразличия не бы ничего. Наевшись, я ощутила нечто такое… Словно я вернулась в детство. Словно все самое лучшее, что со мной случилось за все годы моей жизни, собралось воедино. И я окунулась в это. Это было то тихое спокойствие внутри, давно забытое, чистое ощущение, испытанное когда-то очень и очень давно, в детстве. Когда, бывало, в деревне, выйдешь утром из дома, сорвешь листочек мяты, посаженной бабушкой для чая, разотрешь его пальцами и, приблизив к носу, вдохнешь со всей силы запах лета. А потом сядешь на корточки и смотришь на траву, на муравья, на жука, да просто на землю. И видишь целый мир, и ощущаешь, как тебе в нем хорошо и радостно живется.

Мира вокруг не существовало. Только я и мои ощущения.

Это было прекрасно.

Затем тошнота. Обычное дело, когда переедаешь. Нужно подождать, и она пройдет. Завтра будет отек и привес на весах. Но все это уже пройдено не раз. Я перетерплю. Начну завтра с разгрузки.

Усталость.

Апатия.

Слабость.

Тошнота. Невыносимая.

Эта тошнота была сильнее. Я не вытерпела и пошла в ванную. Склонилась над унитазом, но меня не рвало. Я не знала, что делать. И вдруг…

Я никогда не вызывала у себя рвоту. Это всегда пугало меня, казалось чем-то противоестественным. Но сейчас мне было так плохо, так сильно захотелось облегчить свои страдания, что я как-то машинально засунула в рот пальцы.

Оказалось, так просто сделать это.

Все произошло самой собой, так быстро, что я даже не успела опомниться. Организм решил за меня сам. Опустошал сам себя. И я испытывала нечто большее, чем облегчение от опустошения желудка. Я испытала неожиданное и настолько колоссальное облегчение от того внутреннего напряжения, которое мучило меня, нарастая на протяжении последнего месяца, а возможно и всей моей жизни. Я вырвала из себя нечто, что росло внутри и, видимо, выросло до неуемного размера. Но пока я не отдавала себе в этом отчет. “Вот оно, истинное освобождение!” – я лишь мимоходом зацепилась за эту мысль, как за крючок в своей голове, и словно повисла на нем.

Не еда была нужна мне, а очищение?

Невероятное открытие. Страшное в своей силе. Но к осознанию этого я приду намного позже. А пока… пока это был первый раз, когда я вызвала рвоту после еды. Это был первый раз, когда я ощутила радость от того, что как легко, оказывается, можно обмануть саму себя. Это был первый раз, за который я испугалась. Этот раз должен был стать первым и последним.

Позже я лежала в постели, обнимая свою собаку, словно искала в этом мягком, лохматом и теплом существе защиту от самой себя. Она была связью с прошлой жизнью, где не было места тому, что произошло часом раньше. Она была связью меня и мамы, которая уехала и больше не вернется.

Я была измучена и подавленна, но в глубине души я радовалась, что следы моего обжорства уничтожены и еда не осталась во мне. А значит, весы не покажут прибавление, и я смогу продолжить свой правильный путь завтра. Я была полна уверенности, что этого больше никогда не повторится. Ведь рвота – это ужасно. Это противоестественно. Это болезненно и противно. Срыв тоже противен, но иногда он мне необходим. Я уже давно смирилась, что не могу без срывов. Ими я что-то компенсирую.

Я лежала и думала о том, что завтра все станет на свои места и продолжится эта беготня по кругу. Но вдруг я вспомнила про мороженое в морозилке. Одно несчастное мороженое, которое я забыла в морозилке. Я ощутила, как страх подкатил к горлу. Первая мысль была пойти и съесть его прямо сейчас, чтобы не оставлять следы сегодняшнего дня. Но мне нельзя его есть сейчас. Я только что объелась и смогла очиститься. А это мороженое жирное и вредное. Но лучше бы съесть его сейчас, чтобы с завтрашнего дня начать диету…

Нет.

Пусть лежит. До следующего раза.

Эта мысль, роковая, как потом окажется, мелькнула на секунду и сломала все.

Я не успела. Эта мысль опередила меня.

До следующего раза.

Будет следующий раз? Я снова сорвусь? Сорвусь так?

Но теперь я смогу помочь себе.

Очистится.

И внутри словно что-то оборвалось.

ЧАСТЬ I ДО НЕЕ

Одиночество никак не зависит от наличия или отсутствия людей вокруг.

“Когда Ницше плакал” Ирвин Ялом

1

Я долго думала, с чего мне начать эту книгу. Я вспомнила день, когда случился первый раз, но ведь булимия не могла начаться просто в один день. То, что произошло – всего лишь взорвавшийся сосуд, который наполнился до краев. Все началось далеко не с одного дня. Просто те события, которые непосредственно предшествовали этому дню, стали своего рода катализатором. Сработал механизм, запущенный очень и очень давно. Я не знаю, к сожалению, когда именно и что конкретно способствовало его запуску. Думаю, некая череда событий в моем прошлом. Прошлом, в котором о расстройстве пищевого поведения я и не подозревала. И вот спустя три с половиной года булимии и пять лет ремиссии, я начала разбираться в нем. В своем прошлом. Я решила что нужно начать с самого начала…

В той семье, где я родилась, я, как понимаю, была желанным и долгожданным ребенком. Незадолго до моего рождения моя мама развелась с мужем и встретила моего отца. Мой отец был на тот момент женат и из семьи уходить не собирался, но, по словам мамы, был рад ее беременности. Тем не менее все свое детство я отца не видела, и воспоминания о нем появились у меня ближе к подростковому возрасту, когда он на некоторое время появился в нашей с мамой жизни.

С рождения меня воспитывала мама и ее родители – мои бабушка и дедушка, и прабабушка. Меня окружало поколения матерей и дочерей: прабабушка, бабушка, моя мама. Судя по их рассказам, все они ждали моего появления. Однако после моего рождения мне долгое время не давали имя. Искали подходящее. Как рассказывала мама, хотели что-то особенное, не как у всех. В итоге моя прабабушка подняла вопрос о том, что ребенок без имени – это нехорошо, и мне выбрали мужское польское имя, которым батюшка в церкви крестить меня отказался. В итоге меня окрестили русским православным именем, но в документах мать записала то, другое имя. Когда я подросла, то часто повторяла его вслух, когда никого не было рядом, пытаясь свыкнуться с этим именем. Ощутить его на вкус, так сказать. Оно было мне чужим. Но мама всегда повторяла, что оно красивое и редкое. Оно выделяет меня среди других девочек, у которых имена, по мнению мамы, были “колхозные”. Мне, если честно, не очень это нравилось. Мне не хотелось выделяться.

По рассказам мамы, в младенчестве я была очень спокойная. Не доставляла ей хлопот. Лежала молча, по ее словам, не капризничала и не кричала. Тем не менее у моей матери была послеродовая депрессия. Она рассказывала, как трудно ей было без сна, как она переживала и тревожилась за все, связанное с уходом за младенцем. Бабушка рассказывала, что мама часто не могла подняться ночью ко мне, и они с прабабушкой по очереди ухаживали за мной.

Я очень рано начала говорить и ходить. Удивительно, что на всех фотографиях, где мне нет и года, я выгляжу очень серьезным и задумчивым ребенком. И нигде не улыбаюсь.

Когда мне было два года, моему деду дали дом в деревне. Он занял должность заместителя директора совхоза и уехал жить туда. Мы остались вчетвером. Бабушка работала в очень крупной организации и пока не могла оставить работу. Дедушка жил какое-то время один, но со временем в деревне завели собаку, нужно было сажать огород и постоянно присматривать за хозяйством, и из города к нему перебралась его теща, моя прабабушка.

Моя прабабушка почти не говорила по-русски, потому что была украинкой. Но я прекрасно ее понимала. Вообще я мало что запомнила о ней. Всего несколько воспоминаний. Но они очень отчетливые и теплые. Например, ее странную речь и как она ласково называла меня по имени, которым меня никто не звал. Она не принимала иного имени, кроме того, что нарекли меня при крещении в церкви. Или, когда меня привозили в деревню, она брала меня на руки, подносила к березе, которая росла во дворе, к ее низко спускающимся “сережкам”, и я хватала их рукой. Мне было тогда всего два или три года.

Я звала ее баба Фрося. Баба Фрося много времени проводила у себя в комнате. Когда я приходила к ней, она показывала мне платок, завязанный узелком. В нем она хранила лекарства. Я молча наблюдала, как она развязывала свой узелок и принимала таблетку. Думаю, она болела, но никому особо до этого не было дела. Все остальные взрослые с ней очень плохо обращались. Орали на нее, почти не разговаривали, понукали и вообще обращались так, словно срывали на ней свое зло. Каждый свое.

В семье вообще часто скандалили, и было словно принято общаться на повышенных тонах. Чаще всего ругались между собой бабушка и дедушка, кричали друг на друга. Кричали на маму. Бабушка обзывала ее, а мама, в свою очередь, срывала зло на самой пожилой и беззащитной. На своей старенькой, безграмотной, почти не говорящей по-русски бабушке. Между матерями и дочерьми в моей семье были негласный конфликт и неприятие друг друга, словно предающиеся из поколения в поколения.

Помню, однажды, это было летом в деревне, мы с мамой собрались в уличный душ, и когда уже почти зашли, мама окликнула прабабушку. Та шла в огород. Мама похлопала себя по пятой точке, демонстрируя этим жестом, как я поняла тогда, то, что прабабушка не достаточно часто моется. Не могу объяснить, почему я так подумала. Возможно, этот жест означал нечто иное, но мне стало стыдно за маму перед бабой Фросей.

Удивительно было, что при таком отношении прабабушка всегда защищала слабых. Например, если бабушка и дедушка ругали за что-то маму, кричали на нее и обзывали, баба Фрося говорила: “Що ви, дитини, як бджоли, жалите…”. (Что вы ребенка, как пчелы, жалите).

Баба Фрося умерла, когда мне было около шести лет. Тихо, во сне, не причинив никому проблем. Помню, как бабушка сильно плакала на кладбище, обнимая железный крест. Мама после ее смерти постоянно повторяла мне, что виновата перед прабабушкой за то, что кричала на нее и плохо с ней обращалась.

Я не чувствовала ничего. Ни печали, ни скорби, ни сочувствия к бабушке и маме. Не знаю, почему. Меня не испугал красный гроб, который вынесли во двор, не вызвали эмоций и сами похороны. Никто из взрослых не заговорил со мной на тему смерти прабабушки и не спросил о том, что я чувствую. Но это было в порядке вещей в нашей семье. Мать изливала душу мне о том, как она виновата, но ни единого раза не поинтересовалась тем, что чувствую я и как я пережила утрату. Хотя однажды она все же спросила меня: “Ты же все равно ничего не поняла?”. Вопрос прозвучал в утвердительной форме, и это было единственное, что она сказала мне про смерть бабы Фроси.

После ее смерти жизнь пошла своим чередом дальше. Мы остались вчетвером. Дедушка жил в деревне, мы с мамой и бабушкой в городе. Бабушка ходила на работу, а мы с мамой сидели дома. Моя мать находилась со мной в декрете. По закону она могла сидеть в декрете сначала до трех лет, потом до семи лет. Она говорила, что на работу выходить ей не разрешает бабушка. Якобы она не хочет, чтобы меня отдавали в садик. Но, возможно, мама сама не желала выходить из дома. Дома ей было очень интересно. Она играла со мной, учила меня, водила меня на всевозможные мероприятия и кружки.

Мне было хорошо жить с мамой и бабушкой. Бабушку я очень любила. С раннего возраста я ощущала невидимую связь между нами. Когда я была совсем маленькой, двухмесячной, мама попала в больницу с воспалением почек, а я осталась на попечении бабушки и прабабушки. Бабушка рассказывала, что я долго кричала голодная, а она укачивала меня. Смесь можно было получить только на детской кухне по талонам, а до этого времени кормить меня было нечем. Бабушка, пережившая голод, эвакуацию и войну, не растерялась. Отварила куриный бульон, процедила и давала мне его через тряпочку. Она рассказывала мне об этом перед своей смертью, когда нам удалось провести некоторое недолгое время вместе. Вспоминая ее натруженные руки, я представляла, как она держала меня кульком и поила этим куриным бульоном.

Бабушку я звала ласково – “Бася”. Любила вставать с ней рано утром и наблюдать, как она собиралась на работу. Как причесывалась, накладывала макияж, как душилась “Красной Москвой”. Это был целый ритуал. Из обычной домашней женщины в халате она превращалась в настоящую красавицу. Бабушка носила очки, и иногда я просила снять их, чтобы посмотреть на ее лицо без очков. После я всегда делала заключение, что в очках она красивее.

Часто мы с ней готовили по утрам “лашпичку”. Так я называла молочный суп с лапшой. Бабушка готовила тесто, раскатывала его на тонкие пластинки, и мы вырезали лапшу, которую отваривали в молоке. Это был самый вкусный завтрак для меня. Пока готовили, мы о чем-то разговаривали или молчали. Бабушка была немногословна, наблюдательна и спокойна. В ней всегда ощущалась внутренняя сила. Я любила ее всем сердцем. Мне было с ней очень уютно и комфортно. С ней я ощущала покой и душевную связь.

Я очень рано начала присматриваться к поведению взрослых, окружающих меня, и подмечать что-то свое, заметное только мне. Я обращала внимание на то, как они говорили, как вели себя, чем занимались. Мне с раннего возраста было интересно наблюдать за людьми со стороны. Однажды на детской площадке мама заметила, как я внимательно наблюдала за девочкой, которая встречала папу. Девочка побежала к отцу, присевшему на корточки и раскрывшему ей навстречу свои объятия. Он подхватил девочку на руки, и оба засмеялись. По пути домой мама провела со мной воспитательную беседу о том, что у меня тоже есть папа. Пристыдила меня тем, что я позавидовала этой девочке. Я запомнила тот случай как что-то плохое. Как свою провинность. Мама не подумала, что, возможно, я наблюдала за той сценой, за людьми, за отношениями, просто потому, что мне было интересно. Но, думаю, я ощутила настроение мамы и ее нервозность в тот случай. И поэтому про отца никогда ничего не спрашивала. Я боялась спросить что-то. Мне казалось, что маму это расстроит. Мне было любопытно знать, где мой отец, но я выбирала не нервировать маму.

Я росла домашним ребенком. В садик не ходила, гуляла исключительно с мамой, с соседскими детьми не дружила. Мать не желала, чтобы я общалась с дворовыми ребятишками. Она часто уводила меня подальше от дома, в чужие дворы. Или в так называемый “торговый центр”. Так называли часть нашего жилого района, где были вещевой и продуктовый рынки, несколько магазинов одежды и аллея с лавочками. На аллее этой стояли ростовые куклы и фотографы.

Из самого раннего периода моего детства мне запомнилось то, что я очень боялась фотографироваться. Не могу объяснить себе до сих пор, что именно: фотографы или сам процесс вызывали у меня дикий страх, но я в слезах умоляла маму не делать этого. Помню, мы шли гулять, и на половине пути я вспоминала, что там, куда мы идем, фотографы будут зазывать сделать снимок. И мама меня заставит проходить эту процедуру снова. Я начинала осторожно спрашивать маму: “А будем ли мы сегодня фотографироваться?”. Не знаю почему, но всегда было не «я», а «мы». Хотя фотографировали всегда меня одну. Мама обычно отмалчивалась, говорила какие-то отвлеченные фразы, не отвечая прямо, или начинала торговаться со мной, что за фото я получу мороженое или еще-то что. Или ничего не получу, а просто сделаю, как она хочет. Я понимала, что фотографироваться будем. Мне не избежать этого. И тогда я начинала реветь. Я шла и ревела всю дорогу.

Почти на всех фотографиях, где мне примерно от двух до шести лет, я или выгляжу скованной и красной от слез, или откровенно плачу, стоя вполоборота, пытаясь уйти от объектива. Нет ни одной фотографии того периода, где я улыбаюсь.

Мама не спрашивала меня, что именно меня пугало, почему я не хочу фотографироваться и какие эмоции я испытывала при этом. Она просто заставляла. Да, безусловно, я что-то получала взамен. Игрушку или мороженое, или что-то еще. Этого я не запомнила. Но главное было не это. Не награда. Главное было то, что я была беспомощна перед родителем, фигурой взрослой и обладающей властью. Я, безусловно, была вынуждена терпеть процесс фотографирования и, выражая свое недовольство и страх, получать в ответ безразличие к моим эмоциям. Я была вынуждена делать то, что хочет родитель.

Казалось бы, что в этом такого? Подумаешь, ребенок капризничает, подумаешь, не хочет фотографироваться! Это ведь фото на память! Потом вырастет и будет смотреть на эти фото. И даже не вспомнит, почему капризничал. Думаю, так обычно рассуждают взрослые, когда ребенок не делает то, чего они хотят.

Сейчас, глядя на эти фото, я не испытываю ничего, кроме недоумения. Фотокарточка. Действительно пустяк. Заплаканное лицо. Буря эмоций внутри. Беспомощность перед лицом своего детского страха. Плачь – не плачь, все равно сделают, как хотят они. Эмоция не играет никакой роли…

В четыре года мама отвела меня в школу искусств. Туда брали детей с шести лет, но мама уговорила, чтобы меня взяли в четыре. Там меня обучали рукоделию, рисованию, танцам и английскому языку. В пять лет мама отвела меня на мое первое занятие классическим русским балетом. Я не могу вспомнить, нравилось ли мне и спрашивали ли меня об этом взрослые. А конкретно мама. Для мамы было очень важно, чтобы я не болталась во дворе, а куда-то ходила и чем-то занималась, развивалась и обучалась.

Мама всегда делала акцент на моем воспитании вежливой, спокойной и покорной девочки. Для нее было очень приятно восхищение соседями моей скромностью и воспитанностью. Она часто повторяла, как меня хвалят за то, что при любой возможности я готова раскланяться перед старшими и никогда не забываю поздороваться. И не просто буркаю что-то, как другие дети, а четко и правильно произношу слово «здравствуйте» чем умиляю соседских бабушек. И как однажды какая-то случайная женщина сказала маме, что должно быть, девочка из профессорской семьи. Настолько скромная и вежливая. Мама была неимоверно счастлива от таких комплиментов.

Действительно, я помню себя очень тихой, боязливой и спокойной. Мне не приходило в голову выразить свое мнение и заявить о том, что мне нравится или не нравится. За меня всегда все было решено. Я беспрекословно делала все, что мне говорили старшие, не задавая вопросов и не выражая своего мнения.

Когда мне исполнилось шесть лет, меня ответили к портнихе. Портниха сшила мне серебристый кафтанчик и белое длинное платье до пола. Мама сделала накрахмаленный высокий кокошник из белой марли или сетки и расшила его блестками. Так я стала «снегурочкой» на каждой елке. Длинное платье в пол и коса до пояса выделяли меня из толпы детей на всех елках.

Помню, на елках мама всегда нервничала от того, что бы меня ни закрыли на фото или не наступили мне на платье. Всегда пихала меня поближе к Деду Морозу, чтобы меня заметили и похвалили мой костюм. Костюм, который придумала она. Как-то раз мама отругала меня за то, что я не залезла в хоровод, а осталась стоять в сторонке. А другая девочка, посмевшая явиться на елку без костюма, в вязаных штанах и простом платье, закрыла меня на фото. Нервозность мамину я чувствовала и всегда хотела угодить. Чувствовала вину за то, что недостаточно бойкая и не хочу лезть в первые ряды. Предполагалось, что я должна непринужденно веселиться, а я стеснялась. Думаю, мне было интереснее наблюдать за происходящим со стороны. Возможно, мне было неудобно в длинном платье.

При работе над этой книгой я задала маме вопрос: сама ли я просила этот костюм? И вообще, я что-то говорила про него? Может быть, я не хотела быть Снегурочкой, а хотела быть зайчиком или белочкой? Мама ответила: «Это же очевидно! Все девочки хотят быть Снегурочками! Что значит просила?».