Loe raamatut: «Fide Sanctus 1»
Первая часть дилогии
Пролог
Республика Беларусь, трасса М6; май 2010-го года
Как я хочу не знать. Как я хочу не слышать. Как хочу не быть очевидцем…
…твоей дикой тоски по нему.
– ЗАМОЛЧИ! – ору я, делая тише проклятую песню. – Замолчи, мы на дороге!
На дороге в никуда.
Потные руки трясутся; я еле держу руль. Ветер влетает в салон и бьёт меня по щекам. Твоя ладонь тянется к дверце, отжимает ручку… И я слышу вой трассы под колёсами.
– ЗАКРОЙ!
Я сдвигаюсь к обочине и спешно давлю на тормоз. Форд нехотя замедляется. Отстегнув ремень безопасности, ты медленно выходишь наружу и опускаешься на колени.
Твоё лицо белее свежего бинта, а глаза горят выжженными окнами.
Я вылезаю из машины и чувствую, что дрожу. В ушах свистит шум трассы. Мимо меня – совсем близко – проносится Рено цвета бутылочного стекла. Я умираю от стыда. Все видят, какой я нелепый.
Я нелепый из-за тебя.
Я злобно кидаюсь к тебе, но ты неуклюже вскакиваешь и бежишь… обратно.
В свой чёртов город, который мы наконец покинули.
Я машинально бегу за тобой; от злости я почти не вижу землю.
Нагнать тебя просто; ты шатаешься и норовишь упасть.
Я хватаю тебя за плечи и поворачиваю к себе. Твои глаза сверкают отчаянием, а лицо горит. Ты упираешься руками мне в грудь и пачкаешь футболку кровью. Ты кричишь «выпустить» тебя, потому что ты «должна до грозы»…
– УСПЕТЬ?! – с жаром кричу я. – Куда?! Тебе нельзя бегать! Уймись! Посмотри, здесь солнце!
Я с трудом тащу тебя обратно, а ты бьёшься в моих руках, как буйный эпилептик. Твоя нога попадает мне по колену, и я мешком падаю на землю вместе с тобой, сходя с ума от гнева.
Нас никто не видит, но мне кажется, что видят все.
Сильнее всего на свете я хочу сейчас ударить тебя; бить изо всех сил, пока ты не заткнёшься.
Но я не могу этого делать: иначе всё будет кончено действительно навсегда.
– ЭТО ЗДЕСЬ СОЛНЦЕ! – кричишь ты, ударяя по земле. – А ТАМ БУДЕТ СНЕГ! ТЫ СЛЫШАЛ ПЕСНЮ? ТАМ СНЕГ! НУЖНО ТОЛЬКО ДОБЕЖАТЬ!
Ты не видишь нашего солнца! Оно тебе не нужно!
– ТЕБЕ НЕЛЬЗЯ БЕГАТЬ! И НЕ НУЖНО!
– НУЖНО! – Ты размазываешь по лицу кровь вперемешку с землёй. – НУЖНО ПРОСТО ДОБЕЖАТЬ! СКАЖИ, ЗАЧЕМ ОНА ПОЗВОНИЛА ЕМУ?! ЗАЧЕМ ОНА ПОПРОСИЛА ЕГО?!
Я разгневан как никогда в жизни; я так хочу тебя ударить, что готов бить себя.
Заглушить; хоть как-то заглушить крик твоей боли по нему – иначе я сойду с ума.
А ты глядишь прямо в мои глаза и всё кричишь: так смело, словно уже не боишься даже смерти.
– ЗАЧЕМ ОНА ПОЗВОНИЛА ЕМУ?! ЗАЧЕМ, ЗАЧЕМ ОН ПОЕХАЛ ТУДА?!
Кричишь снова. Снова и снова.
А в изжаренном майским солнцем воздухе переливаются отголоски далёкой грозы.
Семью месяцами ранее
Республика Беларусь, г. Гродно; октябрь 2009-го года
Глава 1
Моя мать основала род Хранителей Времени – и пока это единственное, за что я ей благодарен.
Скрипнув, Колесо останавливается. Я не отрываясь смотрю в глубь зеркала: на свой второй объект.
Сегодня он опять раздражён.
Я наблюдаю за ним так долго, что успел выучить каждую черту. И каждую его черту, пожалуй, я уже ненавижу. Возможно, это не ненависть, а безысходная, обречённая усталость.
Но сегодня я легко путаю их: как порой делают люди.
В кармане его пиджака звонит телефон. Я боюсь пошевелиться и будто не дышу. Объект прижимает телефон к уху, и из динамика льётся сбивчивый женский голос. Закатив глаза, он сухо отвечает, швыряет телефон в карман и хмурится, убирая с лица чёрные волосы.
– Позвонила? – шепчет над моим ухом напарница. – Знакомство будет таким, как в прошлый раз?
Милая моя девочка.
Порой мне чудится, что она волнуется о каждом исходе сильнее, чем я сам.
– Да, таким же, – глухо отвечаю я.
Первый этап позади, но это ещё ровным счётом ничего не значит.
По зеркалу бежит взволнованная рябь.
Скоро я снова увижу ту, которой верил дольше всего.
* * *
26 октября, понедельник
Это было логично. И абсолютно ожидаемо.
Гнусное продолжение охренительно продуктивного дня.
День нависал как мокрое вязкое облако, похожее на те, что сейчас окутали город. Впору было задохнуться; впору было погрузиться в этот день, как в застоявшийся кисель, который не перемешивали несколько недель. Мягкая серость утра предсказуемо перетекла в отвратительную серость полудня. Почему-то дождливый полдень вызывает куда бóльшее разочарование, чем дождливое утро. Утро спасает надежда, что скоро несколько прояснится. В полдень же понимаешь: не прояснится.
Не скоро.
В холле университета пахло людьми и суетой: как раз в том объёме, который часто доводил его до рвотных позывов. Куда бы ни катились облака по шкале отвратности, по сравнению с толпой, собранной в замкнутом пространстве, облаками хотя бы можно было дышать.
Грёбаный ремонт шёл только на втором и третьем этаже, но смрадной строительной пылью и вонью лакокрасок будто пропитался весь корпус целиком. Скорее по привычке, нежели из добрых побуждений, он попрощался с гардеробщицей и начал проталкиваться к выходу.
Не касайтесь меня. Не касайтесь, чёрт.
Несколько знакомых успели выплюнуть по паре приветственных лозунгов и даже получить ответные: в духе столь ценного сраного этикета. Два удара по тяжёлым дверям – и он вдохнул наполненный влагой воздух. Дождь прибил к тротуарам отяжелевшие бурые листья, и они безвольно прижались к разноцветным плиткам, никуда уже не торопясь.
Вниз по широким ступеням, вперёд по узкой дорожке; нажать кнопку на пухлом ключе, сделать шаг по сухой траве… И угодить ногой в замаскированную листьями лужу.
Да твою-то мать.
Мокрый холод стремительно поднимался по носку, и казалось, что нога застряла в ледяном болоте. Сев в машину, он рассеянно оглядел приборную панель, метнул рюкзак на заднее сиденье и отточенным движением вставил ключ в замок зажигания.
К лобовому стеклу намертво прилипла влажность густо-жёлтого октября.
Выехав с парковки, он лениво откинулся на сиденье; белую Ауди плавной лентой огибал медленный поток машин. Вдоль дороги вальяжно плыли живописные здания, что совпадали по цвету с укрывшей город осенью. Сунув руку в карман, он нащупал мелкий, незнакомый этой куртке ключ.
… – Они лежат в коробочке на полочках сразу за дверью, такие буро-серые, и их надо ещё тряпочкой специальной протереть. Ты запомнил?
Целая просьба без манипуляций?
– Ну ты же сообразишь, ты же такой умный, это я у тебя такая глупен…
Недолго музыка играла.
– Я понял.
– Третий этаж, комната семьдесят девять, вахтёру объяснишь, зачем ты идёшь, она должна пропустить. А нет, так можно с кем-то попросить зайти, будто в гости, и…
– Хорошо, я понял.
– Ты сначала постучи, а вдруг девочки почему-то дома, и…
– Я понял, Марина!
Скрежет мозгов и так преследовал с шести утра.
Не надо ездить лобзиком по моим нейронам.
Каблук сапога глянцевой звезды с треском отлетел прямо накануне её очередного глянцевого мероприятия. Какого чёрта она попёрлась по той лестнице, которую уже раздолбали строители?..
И какого чёрта было соглашаться ехать ей за сменными копытами? С корабля на бал.
Сбежать от тирании зава кафедрой можно было и в соседний парк. Всякий раз после разговоров с завом их кафедрой ему особенно сильно хотелось избегать зеркал: чтобы не видеть проклятого зава снова. И всегда смутно казалось, что он высказал в эту лощёную рожу не всё.
Можно было с три короба добавить.
Поморщившись, он свернул на Горького вслед за белым Ситроеном и машинально щёлкнул ногтем по ёлочке, что раздавала салону мятный аромат. Ёлочка лихорадочно закачалась. Иногда он напоминал себе вот такую ёлочку, по которой щёлкают пальцем. Или нет, пожалуй, собачку на бардачке. Ту, что с готовностью трясёт башкой, когда её заденешь.
Точно. Вот что можно было добавить.
«Рома, ты думаешь, что прокладываешь дорогу в моё будущее, а на самом деле ты меня отменяешь в моём настоящем. Все видят только твою малолетнюю копию; не меня. Я не хочу с тобой ассоциироваться. Я хочу сам прорубить себе путь, пусть даже это тоже будет правоведение. Мы не на выставке именитых бульдогов. Не раскачивай машину, чтобы я дрыгал башкой».
Откинув волосы со лба привычным движением, он раздражённо потёр шею.
Болит, сука.
Что-то непомерно тяжёлое водрузил он на эту шею.
Тиранию папочки, лицемерие мамочки и роль спутника звезды.
На первом курсе он поставил себе цель заполучить самую эффектную девицу потока – носительницу синдрома обложки журнала – и взял эту высоту. Спустя два года, впрочем, изрядно приелось и её идеальное тело, и ощущение своего триумфа; но уже теперь Марина держала всё в своих руках. До чего же безупречными взглядами обменивались звезда и его мать. Скоро впору будет удавиться на шлейфе их безупречного взаимопонимания.
Как надоела эта долбаная безупречность.
Марина любила, когда «её король» звал её «звездой», но она скорее была… прожектором.
С ярким, удушающим, старательным светом.
Звёзды же светят не старательно и не удушливо. И вовсе ненавязчиво.
Просто потому, что не светить не умеют.
* * *
Передние колёса неприятно хлюпнули, минуя грязевое море на подъезде к дряхлому пятиэтажному зданию, что торчало из разбитого асфальта. Да нет, вроде из фундамента.
Нет, всё же прямо из асфальта.
Унылый район не располагал к общению с собой. Запихнув Ауди между кособоким Фольксвагеном и перекошенным бордюром, он вышел из салона, морщась при виде обшарпанного здания.
Невероятно.
Где-то в недрах этого кошмара теперь жила та, что называет себя его девушкой. И мысль об этом липко саднила на периферии самолюбия.
Промокшая нога страшно замёрзла. В несколько шагов преодолев подъездную дорожку, он запрыгнул на крыльцо общежития, нахмурился и потряс головой, сбрасывая с шеи капли, что проворно пробирались под воротник.
Не то чтобы он не любил касания воды; не то чтобы не любил касания вообще. Но на прикосновения чего-либо к его коже был установлен чёткий лимит. Когда прикосновений становилось слишком много, он мысленно надувал вокруг себя плотный мыльный пузырь, решительно обозначая радиус личного пространства.
Задумчиво потрогав шершавый кирпич сбоку от входа, он потянул на себя тяжёлую дверь и шагнул в тёплый холл.
Ну просто пломбир «Советская классика».
Пухлые вазоны с полуживыми цветами. Вахтёрская стойка, обитая сайдингом. Приколоченный к стене щит с россыпью ключей. Продавленный диван и два засаленных кресла по бокам от него. Увитая искусственным плющом металлическая загородка, которая явно разделяет прибывших на уже допущенных в обитель и ещё ждущих своей очереди.
Злость почему-то нарастала. Горела тугим влажным комком чуть выше кадыка. Вокруг густо пахло смесью жидкого мыла с жареными пирожками.
Где-то здесь есть, с позволения сказать, буфет?
Дёрнув головой, он поглядел на вахтёршу, что умиротворённо разгадывала сканворд, и сухо произнёс:
– Добрый день. Мне нужно пройти в гости к моей… подруге.
– Комната и фамилия, – пробормотала вахтёрша, старательно вписывая слово в клеточки.
– Семьдесят девять. Измайлович.
Поставив подпись справа от фамилии Марины, он пересёк холл и двинулся по коридору, заглядывая в дверные проёмы в поисках лестницы. Отовсюду тянуло сквозняками и смазанными запахами, хотя отчего-то здесь было спокойнее, чем в холле универа. Безлюдный коридор услужливо отбрасывал эхо его шагов. Населяющие этот рай люди явно были на занятиях.
Страшно представлять, как тут «безлюдно» вечером.
Обрадовавшись виду лестничного пролёта, он не стал касаться вылизанного тысячами рук поручня и вместо того двинулся вверх, брезгливо держа ладони в карманах куртки. Безликие окна и низкие подоконники. Затхлые запахи незамысловатого быта. Звучные хлопанья дверей на этажах.
Прошло всего пару минут, а досталось уже всем сенсорным каналам.
Не зря с момента, как комиссия по жилищно-бытовым запихнула Марину на Бульвар Ленинского Комсомола, он поспешно выразил желание видеться с ней только у себя – пусть он порой и не терпел эти снисходительно предоставленные Ромой стены.
Хуже презрения, конечно, жалость. Но хуже жалости – снисходительность.
И почему ей вдруг на третьем курсе дали общагу? И почему поселили сюда? Олега – как и всех юристов – поселили на Доватора; свой переулок ближе к телу. Хотя хвастать той общаге перед этой было явно нечем.
Хрен редьки не слаще.
Пустынный третий этаж встретил гудением холодильника из ближайшей двери. Не поворачивая головы, он заключил, что это общая замусоленная кухня. Где-то в глубине коридора расшатанная дверь заглушила глубокий девичий голос:
– Я не хочу в сотый раз об этом…
Хлоп. Голос превратился в комки ваты, спрятанные в одной из ячеек этого смрада. Втянув носом воздух, он ускорил шаг, невольно прислушиваясь.
Семьдесят четыре… семьдесят шесть… семьдесят девять.
Три раза стукнув по жёлтой двери, он отступил и демонстративно отвернулся. Быстрее бы уже забрать сапоги и молнией вылететь со двора, постаравшись не задеть ни одно корыто. За дверью стояла плотная тишина. Покончив с церемониями, он сжал зубы, нащупал в кармане ключ и задумчиво пробежал пальцами по его резному боку.
Отправились бы к чёрту её подковы и соседки.
Наконец нехотя выудив ключ, он всадил его в замочную скважину и надавил вправо. Ключ не желал поворачиваться. Недоумевая, он попробовал, вопреки законам логики, повернуть ключ по направлению к косяку. Абсолютно бесполезно. Либо ещё один ключ был всажен с другой стороны, либо ключ подходил, безусловно.
Но к какой-то другой из этих долбаных фанер.
Не сдержавшись, он толкнул ногой низ тонкой двери. Дверь затряслась и надсадно загудела. Ладони уже немного отогрелись, но пальцы всё ещё были холодными: благодаря проклятой мокрой ноге. По спине поползла усталость.
Нужно снова говорить с Измайлович.
С человеком, который уже давно слышит не его слова, а голоса в собственной голове.
И видит вместо людей картинки из своих журналов.
Вытащив из кармана телефон, он выбрал строчку «Марина» и прислонил экран к влажному виску. Через три гудка из динамика вырвался её старательно нежный голос:
– Ну что там, заяц? Ты уже где?
Проглотив «зайца», он полушёпотом произнёс:
– Это не тот ключ, Марина. Он не подходит к двери твоей комнаты.
– В каком смысле не подходит? Точно семьдесят девять? Не влезает или не поворачивается?..
Раздув ноздри, он сухо уточнил:
– Не поворачивается.
– Заяц, слушай… – чем-то зашуршав, протянула Марина. – Прости, похоже, я перепутала ключи. Дала тебе ключ Олеси из шестьдесят восьмой… Она хотела, чтобы я зашла в её комнату раньше неё – у неё сегодня много пар – и разморозила блинчики, которые ей мама передала. И тогда она…
Поморщившись, он отодвинул телефон подальше от уха. Внутри глаз билось что-то тугое и колючее.
– Солнышко, а давай ты вернёшься, и я поменяю ключик тебе? – жалобно попросила звезда.
– Я никуда больше не поеду! Голова скоро разлетится на куски!
Из комнаты неподалёку вышла девушка в красно-чёрной клетчатой рубашке и синих джинсах. В одной руке она с трудом несла наполненную чем-то кастрюлю с отвратительными розочками на боку, а второй рукой сжимала комок спутанных наушников. Недовольно покосившись в его сторону, девушка направилась к кухне. Звук её шагов отлетал от стен кошмарно гулким эхом.
– Милый, – заискивающе выдавила Марина. – Солнышко, прости. Я очень глупая, но я не могу пойти туда босиком… Я всем пообещала, что буду. Этот каблук никак не приклеить. Тогда ты можешь, пожалуйста, дождаться мою соседку по комнате? Я попрошу её привезти ключ, если ты совсем не хочешь вернуться за ним. Пожалуйста, заяц. Можешь придумать мне штраф.
Могу и придумаю.
– Когда у этой соседки заканчиваются занятия? – уже тише буркнул он.
– Через час десять, – поспешно отрапортовала она. – Я буду очень ждать тебя с сапожками. И кстати, заяц. У тебя же есть тот ключ. Значит, ты можешь посидеть в комнате у Олеси.
Как ты себе это представляешь?!
– Я не буду. Сидеть. В комнате у Олеси. Между лестничными пролётами есть шикарные замызганные подоконники! Мне будет крайне уютно! А щедрому буфету внизу явно найдётся чем порадовать пожухлого гурмана!
Не намереваясь слушать треск её ответа, он нажал на отбой. Боль в висках напоминала теннисный шарик, что бьётся о ракетку. Выдернув из замка идиотский ключ, он сунул его в просторный карман, где тот рисковал затеряться, и быстро зашагал прочь. Разглядывать вокруг было нечего, и он угрюмо смотрел перед собой.
Вход в общую стряпную… Значит, уже рядом выход на лестницу. Стоп, что?..
Невольно затормозив, он сделал шаг назад и снова заглянул на общую кухню.
Девушка в клетчатой рубашке стояла спиной к выходу. Белый шнур наушников опутывал её талию и нырял в задний карман джинсов, где лежал телефон. Правый локоть девушки был отведён назад, левая рука – вытянута вперёд, а ноги расставлены по ширине плеч. Пальцы правой руки напряжённо удерживали невидимую леску, а левая рука была сжата в кулак.
Это похоже на…
Не успев устыдиться своего спонтанного вуайеризма, он прищурился, разглядывая детали.
Да, это похоже на стрельбу из лука. И она целилась вверх.
Губы тронула презрительная ухмылка.
Давайте вы тут все превратитесь в шизофреников.
Тем более великолепные жилищные условия этому охрененно способствуют.
Девушка начала поворачиваться вправо, не сводя прицела с воображаемой мишени. Моргнув, он машинально перевёл взгляд на её профиль. Мысль, что женское периферическое зрение куда шире мужского, еле успела добежать до конца, а девушка уже вздрогнула, заметив его. На её лице отразилось смущение, но его тут же сменил флегматичный вызов. Из белых наушников доносились приглушённые ноты иностранного рока.
Кажется, это Linkin Park.
Отпустив видимую лишь ей тетиву, девушка дёрнула за шнур один из наушников, и он тут же послушно скользнул ей в ладонь. Меланхолично сложив на груди руки, она вопросительно подняла левую бровь.
– Здорово стреляешь, – не нашёл он ничего лучше.
Нахрена было вообще что-то говорить?
– Нечего подглядывать, – невозмутимо заявила девушка. – Я пока ещё не на сцене, а ты не в зале.
Её голос звучал необычно: достаточно мягко, чтобы быть женским, и достаточно низко, чтобы не сверлить виски. Он будто уже слышал его раньше.
Где?
– Никто за тобой не подглядывал.
В правой туфле еле слышно хлюпнуло. Девушка закатила глаза и сделала такой шумный вдох, будто устала от всего на свете.
Какого чёрта?..
Пора было ощетинивать злость и придумывать ответ получше: в меру забавный, в меру ледяной. Не уходить же вот так: когда за ней остался фурор, а за ним – оправдания. Повариха в этой тупорылой беседе воспылала слишком отчётливым превосходством.
Эту тетиву стоило надломить.
– Почему не на парах? – дерзко поинтересовался он.
– Ушла. А ты ведь гость. Какими судьбами?
– Подневольными. Подруга попросила привезти обувь, а ключ оказался не тем. И теперь я жду её соседку. Потому что слишком добр.
Тормози, чёрт. Семьдесят процентов в диалоге бабские, тридцать – твои.
Но баба и не думала бороться за свои проценты.
– Бывает, – заключила она, подливая в кастрюлю подсолнечного масла.
Повисло молчание, что разбавлялось лишь стуком деревянной ложки о кастрюлю. Реванш так и не состоялся, но он вдруг осознал, что пульсация в висках ослабла. Почему?
Ну конечно. Тут открыто окно. Тут есть блаженный воздух.
Девушка проследила за его взглядом и указала глазами на распахнутую створку.
Всё, адьё. Минуту помолчали.
Она уже успела его рассмотреть и сейчас будет корёжиться в попытках понравиться. Но вместо кокетливых ужимок клетчатая повариха угрюмо сказала:
– Если холодно, пардон. Закрывать не буду.
– И не надо, – изумлённо произнёс он. – Наоборот, так лучше. Свежо.
Она охотно кивнула и с неожиданным расположением подтвердила:
– Не то слово. Куда лучше, чем задыхаться.
«Ты тоже задыхаешься без открытых окон?» – почти брякнул он, но прикусил язык.
– Всё, вроде разогрелась, – буркнула девушка и внезапно осведомилась: – Ты уже обедал?
Прислонившись плечом к дверному косяку, он проигнорировал вопрос. Превосходство в беседе несмело подросло.
– Короче, – бесстрастно продолжила она. – Мне нужно сбегать в комнату. Посторожи курицу. За вознаграждение, естественно.
Подняв брови, он ехидно посмотрел в её глаза. В дождливом полумраке они были похожи на бледные васильки, которые он в конце первого курса покупал Марине в подземных переходах.
Вот и пошли, вот и поехали. Фразочки про «вознаграждения»; притянутые за уши поводы.
– Ах да, ты же гость. Ты не в курсе. Здесь без сторожа ничего оставлять нельзя.
Голову защекотал смешок. Пытаясь его подавить – уж слишком нелепой выглядела ситуация – он звучно прочистил горло и вдруг закашлялся.
– Что, всё-таки закрыть окно? – мрачно спросила девушка, читая какое-то смс.
То, что там писали, явно безбрежно её бесило: до того злобным было её лицо. Вторая её рука – с деревянной ложкой – висела вдоль джинсов, и с неё на пол капал куриный бульон.
– Да нет, я не поэтому хрюкаю, – вальяжно пояснил он и снова кашлянул. – Чёрт его знает. Может, из-за того, что ногу промочил.
Расскажи ещё, какие трусы сегодня надел.
– Там, где умывальники, есть змеевик. – Вернув телефон в карман, она закрыла глаза и устало помассировала лоб. – Можно повесить носок на него. И даже туфлю приткнуть.
– Да нет, – по-светски машинально отрезал он. – Неудобно как-то.
– Там есть и чистая табуретка.
Ого, даже чистая?
– Я там часто сижу, – с утомлённой усмешкой добавила девушка.
– Сушишь носки? – съехидничал он.
– Проветриваю мозги. Там почти всегда никого.
Повисло молчание. Подавив желание отправиться сушить носок, он с расстановкой произнёс:
– Я посторожу курицу, да.
Девушка прищурилась; её глаза сверкнули парой лукавых смешинок. Она молча обошла его и исчезла в коридоре. Через полминуты вдали хлопнула фанерная дверь.
Не сдержавшись, он дёрнул носом в направлении кастрюли. Пахло мягко и густо, тушёным мясом со специями. Желудок предательски заурчал, успев соскучиться по еде с семи утра. Вскоре фанера снова хлопнула, и он поспешно отступил от плиты, скрывая желание вероломно присвоить вверенный ему объект. Спустя несколько секунд она появилась на пороге кухни, одной рукой держа две тарелки и две вилки, а другой отбрасывая со лба волосы.
Они похожи на взорванный стог.
Самые короткие из них трепетали на уровне глаз, а самые длинные касались острых ключиц, что виднелись в вырезе рубашки. Остановившись у плиты, девушка выудила из кастрюли сочное куриное бедро, водрузила его на тарелку, снабдила натюрморт вилкой, протянула курицу ему и констатировала:
– Вознаграждение.
Втянув носом пряный запах еды, он подложил руку под тарелку и ощутил тепло керамики.
Надо же. А ведь это первое тепло на ладони за весь день.
На кухню за это время никто не рвался, и смена сторожа была оплачена вхолостую. Девушка между тем со слегка отстранённым аппетитом разглядывала кусок курицы, что лежал на её тарелке с уродливым рисунком. Зацепив зубьями вилки куриную кожу, она проворно стащила её с мякоти, неуклюже стукнула вилкой по краю тарелки и… поморщилась от резкого звука.
Поморщилась от резкого звука?
Осознав, что он слишком откровенно наблюдает за тем, как кто-то ест, предавая вколоченный в мозг этикет, он уставился на свой кусок, что призывно поблёскивал жирным боком. На его тарелке уродливых рисунков не оказалось.
– У тебя моя любимая тарелка, – будто в никуда произнесла она. – Люблю посуду без рисунка и рельефа. Гладкую. Однотонную. Как лист бумаги. Держи аккуратно и не расколоти её, ясно?
Начав слушать с интересом, он ошарашенно замер, когда она договорила. Повариха командовала так нагло, словно не она недавно назвала его гостем.
С неё чёртов этикет явно стекал как с гуся вода.
– Я мог посторожить и без вознаграждения, – холодно произнёс он, не притрагиваясь к курице.
Девушка беззаботно махнула рукой и едва уловимо передёрнула плечами.
Будто говоря «Не хочешь – не ешь, дело твоё».
Этот жест мгновенно нарисовал между ними невидимую стену.
Нетерпеливое раздражение подталкивало к ехидным фразам. Какая-то из них непременно выведет её на чистую воду… спровоцирует на привычное женское поведение. И тогда…
Что – «тогда»?
– Сначала нахамила, мол, «нечего подглядывать», а потом положила мне громадный кусок. Крайне гостеприимно, но почему?
– ДА НЕ ЗНАЮ Я, ПОЧЕМУ! ОТВАЛИ!
Спровоцировал на привычное, олень?
– Я К ТЕБЕ НЕ ПРИВАЛИВАЛ! – подавив растерянность, рявкнул он.
Поставив тарелку на стол, девушка сложила руки на груди, глядя устало, но решительно. Всё в её мимике указывало на то, что её раздражение сейчас могло без особых усилий победить раздражение его – но она своё умело сдерживала. Прочистив горло, девушка живописно пробежала пальцами по лицу.
Так, будто смахивала паутину.
– Ладно, и правда. Я неправа. Извини. «Отвали» я сказала не тебе, по сути. А другому человеку: словно вдогонку. Это был перенос.
Так вот кем стал бы Олег, родись он бабой. У неё даже нос был в точности, как у него.
Острый, вытянутый, несуразный.
Захотелось высмеять её подкованную смелость, но вместо этого он глухо ляпнул:
– Ты знакома с понятием переноса?
Помедлив, она мелко кивнула.
– Я пришла на кухню уже злая. Но, естественно, не на тебя. Я просто до дури от всего уст…
Ну конечно!
– Так вот кого я слышал, – перебил он. – Как только зашёл на этаж.
Вот где «раньше» звучал этот голос.
Низкий, как интеллект Варламова, и уверенный, как американский Боинг.
– Что именно слышал? – Она с показной беззаботностью сощурила левый глаз.
– Что ты «не хочешь в сотый раз об этом».
Девушка сдержанно рассмеялась, приоткрыв бледные губы.
Она не только извинилась, но и, похоже, не собиралась мстить за это.
Бросив быстрый взгляд на куриное бедро, он на миг засомневался, стоит ли брать его руками. Но собеседница с таким аппетитом обкусывала с косточки остатки мяса, что он тут же осознал: этот человек вряд ли станет оценивать уровень его преданности этикету и чистоту пальцев после.
Растрёпанная стрижка девушки была невероятно… золотистой.
Внутри её мыльного пузыря явно цвела более тёплая осень.
Курица оказалась феноменально вкусной. Опустив на тарелку чистую кость, он тщательно облизал пальцы, незаметно вытер их о джинсы, вытянул руку и негромко произнёс:
– Святослав.
Обкусывая с косточки остатки мякоти, девушка молча рассматривала его руку. Наконец зашвырнув кость в урну, она убрала за спину испачканную в курице правую ладонь и вложила в его руку левую.
– Вера.
Её ладонь была тёплой, а пальцы прохладными и тонкими – почти хрупкими.
Вот что стоило держать аккуратно, чтобы не расколотить.
– Спасибо, было вкусно.
– Пожалуйста. Хорошего дня тебе, Святослав.
Небрежно смахнув в урну кость с его тарелки, она поставила посуду в корявую раковину, осторожно подхватила горячую кастрюлю и шагнула к выходу.
– Можно просто Свят, – поспешно вставил он.
– Мне удобнее Святослав.
Приподняв уголки губ, она энергично переступила порог кухни, явно больше не желая тут торчать.
Она могла заразиться этикетом – но не заразилась.
Не успев подумать, что собирается сказать, «можно просто Свят» воскликнул:
– Вера!
– Можно просто Вера Станиславовна.
Ух, твою мать; неплохо.
– Мне удобнее Вера, – вернул он подачу. – Я хотел спросить…
Цокнув языком, она указала пальцем в глубь коридора и снисходительно произнесла:
– А, да. Умывальники вон там. Удачной просушки.
Мгновение – и растрёпанная золотая осень окончательно скрылась в дверном проёме.
Крыть было нечем.
Злясь на обоих, он широкими шагами вышел из кухни, стараясь не смотреть, в какую комнату зайдёт ароматная кастрюля с курицей. И только усевшись на табуретку возле змеевика, прежде аккуратно разложив унылый носок на его горячей поверхности, он понял, что задний ум успел безошибочно определить: это была комната семьдесят один. Странно; ощутимого реванша в беседе так и не случилось.
Но ещё в её начале куда-то исчезло желание этот реванш ощутить.
* * *
– Я поняла, что мне не так уж и нужно ехать туда. Мне куда важнее, чтобы ты не сердился.
Тараторя это, Марина бесцельно переставляла по столу кружки цвета шоколада. Она любила подбирать посуду под цвет своих волос – и цвет этот был вполне аристократичным. Но в её руках всё чересчур часто приобретало оттенок простецкой суеты.
И это не могло не раздражать.
– Ты точно не сердишься? Заяц… Долго ждал, бедный.
Да, заждался сюсюканья как со слабоумным.
На стене чуть выше его головы висел сносный бра с пузатой лампочкой.
Почему не включить этот тёплый свет вместо потолочного прожектора?
Пульсация в висках постепенно возвращалась. Звонок Марины совпал с окончанием просушки носка. Трубка радостно сообщила, что она «ради него» наплевала на своё мероприятие, допрыгала до такси и будет в общаге «с минуты на минуту».
Не стерпела вины; как всегда.
Едва он успел умыться, Марина ворвалась в тихую обитель змеевика и потащила его в свою комнату через кишащий студентами коридор. И вот уже полчаса он был почётно воткнут во главу шатающегося стола. Никак не удавалось так устроиться на табуретке, чтобы не соревноваться с холодильником в широкоплечности.
Впрочем, это была меньшая из бед.
Он, конечно, любил, когда Марина была виновата. Но быстро уставал и от заискивающего кудахтанья.
– Ну а кто бы не уставал? – немедленно подхватил Внутренний Адвокат.
Этот юнец в яркой кепке был готов оправдывать Хозяина даже в шаге от виселицы.
Присев на корточки, Марина сдвинула брови в заботливой гримасе и задумчиво пробормотала:
– Ты не приболел? Или мне показалось?
Покачав головой, Свят перевёл взгляд на картонные вафли с фруктозой и сухо произнёс:
– Я уже поеду домой.
Избавь меня от бесед на фруктозе.
Она подняла брови и посмотрела на него со смесью подозрения, тревоги, вины и разочарования.
В комнату молнией ворвалась девица в мерзком махровом халате. Посмотрев в их сторону с провинциальным кокетством, она звонко заявила:
– Мариша, я нашла, кто переведёт мне этот вонючий текст по аудиту! Это та ещё жесть, особенно термины. Моего школьного английского однозначно не хватило бы. А тут и расценки нормальные, и по знакомству. Уланова прикольно переводит, живенько так.
Марина метнула в неё скучающий взгляд и уточнила:
– Уланова? Это которая Варя?
– Вера. – Выудив из холодильника йогурт, девица энергично взболтала его. – Баба живёт в одной комнате с твоей Шацкой, а ты имени не знаешь.
«Вера» – редкое имя; а значит, клетчатая повариха носит кавалерийскую фамилию.
Занятно. Впрочем, он и не сомневался, что она не какая-нибудь Пончикова.
– Я ещё не всех выучила, – буркнула Марина и, поколебавшись, добавила: – Поздравляю. Настя говорит, она одна из лучших у себя на потоке.
А значит, понимает каждое слово из своего иностранного рока.
– Ну надо же хоть что-то классно делать, – ехидно заключила соседка. – У кого-то в планах уход за собой, а у кого-то – переводы. Ладно, молчу, имею совесть. Мы вообще договорились на долгое сотрудничество, даже телефонами обменялись. Видела ты людей, которые в наше время на бумажке телефон записывают?
