Транскрипт

Иногда его спрашивали: почему же вы не предупредили, что это непереводимо? Что он мог ответить? Что его тоже не предупредили, когда он поступал в институт? Что теперь он должен поддерживать тайну как в личных, так и в общественных интересах, и не считает переводческое сообщество ни порочнее, ни бесстыдней ассоциации терапевтов или семьи цирковых иллюзионистов? С древнейших времен ремесленники объединялись в цеха, чтобы хранить от лохов единственный свой секрет, тот самый, мистический, чернокнижный секрет Виктории, вату в лифчике: того, за чем вы пришли, не бывает, но есть масса способов быть счастливым...

Если бывают одноязычные словари, должны быть и одноязычные переводчики. Смотрю и вижу: сам выразиться не может. Перевожу. Всем становится понятно. Адский труд и постоянная работа над собой. Конкуренция ужасная: всем кажется, что они тоже могут. Между тем, монолингвальный переводчик - это высший пилотаж, переводимый вставляет палки в колеса, ему вечно кажется, что его мысль недооценили, а добрые намерения передернули. Неудобство в том, что он сам часто не знает, что говорит. Иногда это катарсис - переводимый с рыданиями бросается целовать переводчику руки. Иногда - иски, претензии, обвинения в клевете и наговоре. Иногда сохраняет ледяное спокойствие (перевод для него вполне иностранный).

Когда он услышит, во что ему обойдется эта ничтожная брошюрка мышиного цвета, дальше унизительного "сколько-сколько?" дело ведь все равно не пойдет. Люди вообще мало задумываются, сколько, скажем, в странице слов, а в книжке страниц...

- За что люблю свою работу, — покойно разглагольствовал Муравлеев, распивая на кухне у Иры чай, — никаких устойчивых связей, интриг, продвиженья по службе, нынче здесь, завтра там, дают бери, бьют беги, а при письменном переводе я многих из них никогда не увижу.

Встречались старорежимные: "Зачем вы перевели про змей? Вас что, не учили в советском вузе, что змей не надо?" Встречались современные, чернушники: "А что же вы промолчали про змей? Редактируете нас, лакируете?" И те, и другие считали, что он завербован.

Когда стоишь за ужином, навострив утомленное за день ухо и тщательно запоминая особенно заморочный тост, чтобы во избежание международного скандала не перевести его слово в слово, к столу приближается человек с бутылкой: "Вам красного или белого?" Ты машешь ему: отойди, не сейчас! Он заходит с другой стороны, наклоняется и повторяет. Чувствуя, как уплывает конец анекдота, как на секунду снопом искр вспыхивает и гаснет десяток фамилий и должностей, как растворяется в воздухе цитата из "Детской болезни левизны в коммунизме", а ты не успеваешь подложить в колыбель Шекспира, машинально еще раз ныряешь в сторону, и тут он теряет терпение. С ненавистью, вплотную приблизив лицо и выплевывая каждое слово, в абсолютной тишине, наступившей для перевода, он произносит: "Сэр! Я говорю с вами. Извольте ответить, что будете пить".

Мало что коварней и слаще гражданской свободы быть всем безразличным <..>

Гулять по городу было не сахар. Чтоб зря не носить, им спешили воспользоваться для перевода любого печатного слова, от осторожно окрашено до типовой таблички у входа в церковь: «It is strictly forbidden to feed/ harass/ bother/ frighten or enter designated restricted areas», только Плюша бодро переводил, самшит on the left, самшит on the right, подмигивая Муравлееву: «Растение такое».

Что нам fuckel, им торч.

- Почему эта - то вот, что вы сегодня сказали - привлекла такое внимание к ней? Почему потому генеральный сказал поезжай посмотри. Сейчас многие рассуждают о то что. Хотя мне, с моим жизненным, в общем, балансом, это, в принципе, как говорится.Нет, нельзя поддаваться столь мелкому чувству.