Loe raamatut: «Время нечисти. Мистические истории»

Анна Сергеевна Платунова, Рената Роз, Виктория Данген, Ольга Слауцкая, Виктор Зорин Александра Искварина Ольга Лисенкова Арина Остромина Валентин Искварин Елена Клир ja teised

Font:

Авторы: Лисенкова Ольга, Данген Виктория, Зорин Виктор, Искварин Валентин, Искварина Александра, Клир Елена, Остромина Арина, Платунова Анна, Роз Рената, Слауцкая Ольга

Редактор Ольга Лисенкова

Дизайнер обложки Рената Роз

Корректор Арина Остромина

ISBN 978-5-0053-2980-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Вступительное слово

Многие персонажи славянской мифологии известны нам из сказок, однако современные представления о них зачастую искажены. Наши предки верили, что мир вокруг населён самыми разнообразными существами, куда ни кинь взгляд: свой дух может быть у любого ручейка, у любой постройки. Разумеется, большинство таких «соседей» недоброжелательны, и люди вынуждены прилагать усилия, чтобы с ними ладить.

Особенно близки к грани между мирами живых и мёртвых (или мирами человеческим и нечеловеческим) оказываются те, кто пересекал её недавно, – младенцы и дети; те, кто прожил долгую жизнь, – старики и старухи; а ещё те, кто заглядывает за эту грань, – беременные женщины.

Что может быть интереснее, чем нырнуть в мифологию и на основе этих мотивов создать современные мистические истории?

Мы начали работу над сборником в 2019 г. Первой отозвалась Александра Искварина, наш постоянный автор, и её рассказ вы прочтёте первым. В 2020 г. Александра ушла из жизни. Это стало для нас ударом. Наш сборник мы хотим посвятить её памяти – с любовью и болью в сердце.

Ольга Лисенкова

Гореть не страшно
Александра Искварина

Горячо. Так горячо и больно. И так хорошо. Так может быть? Так должно быть? Видеть эти глаза – и гореть… гореть… и умирать… гореть не страшно…

– Большаков. Не ходи послезавтра на футбол.

– Чего-о? Отвянь, Шутихина. Да чего ты вцепилась!

– Не ходи, говорю. Умрёшь.

– С-совсем больная?! Отвали, говорят!

– Большаков!..

Откуда взялся этот микроавтобус? Вылетел из-за сугробов и нёсся, визжал клаксоном прямо на Кольку. Катя застыла, не в силах больше ни кричать, ни бежать, ни дышать. Внутри разлилось горячее, душное, густое отчаяние, тело будто закоченело.

А он, вместо того чтобы шагнуть обратно на тротуар, обернулся и смотрит на неё, мимо неё, сквозь неё…

Поздно. Всё – поздно.

Кто-то кричал. Кто-то отпихнул девчонку с дороги прямо в сугроб. Собралась толпа. Глухо выла сирена скорой.

Сколько Катя просидела в снегу? Одежда вымокла и одеревенела на морозце. Катя не стала смотреть, как безжизненную куклу Колю загружают в машину. Пересилила стылое равнодушие. Выбралась на тропу, пьяно виляющую по спине погребённого под снегом тротуара. Добрела до дома. И только в подъезде её накрыло, да так, что не осталось сил шагнуть на ступени.

– Что ж ты за дебил-то, Колька Большаков! – шипела она сквозь зубы, задыхалась, цеплялась за перила, давилась клокочущим в груди горячим бешенством. – Я же говорила тебе! Я же тебе говорила!

Два дня назад она пыталась предупредить его. Но кто ж будет слушать Кутихину-Шутихину? Сначала поржал, потом обругал, потом толкнул так, что Катя грохнулась на пол: до сих пор копчик ломит… Ну и кто теперь дебил, а, Большаков? Кого теперь в морг увезли?

Катя обессиленно привалилась спиной к изрисованной маркерами стене под лестницей. Зажмурилась, но слёзы так и остались где-то внутри, дрожа раскалённым свинцом за грудиной.

Горячо… так горячо…

Почему она не смогла убедить его? Ведь он даже поверил на секунду, испугался. Потому и толкнул её так сильно. Она видела его глаза. Красивые, тёмно-серые, обрамлённые густыми чёрными ресницами – распахнулись так широко, на дне плеснула жуть… Почему она не заговорила с ним ещё раз? Пусть бы злился! Нет – струсила. Ни на что не годная. Как всегда. Бессмысленная уродина.

Кто-то зашёл в подъезд, и Катя метнулась по лестнице на свой второй этаж, влетела в квартиру, захлопнула дверь. Хорошо, что родители днём на работе. Катя стянула мокрую одежду, кое-как развесила по батарее сушиться. Забралась в свою комнату, забилась в угол между стеной и шифоньером, вытянула из-под него коробку, вцепилась в спицы. Из-под пальцев потянулось странное несимметричное кружево, тёмно-багровое с белым. Нити сплетались сами собой, а Катя смотрела невидяще.

Опять не смогла. Ни словом, ни делом. Как всегда. Бездарь… Правильно её все ненавидят. Только и может, что каркать, как тупая ворона.

Зачем ей вообще было являться на этот свет? Всем мешает, всем чужая, лишняя. Ещё и уродина. В школе вечно как-нибудь обзывают. Нынешней осенью, вот, придумали новую кличку – «Три-дэ»: «Достопримечательность Девятого „Д“ и такая уродина, будто её для криповой игрушки отрендрили». Тощая, ноги кривые, руки-крюки постоянно всё роняют, голова на худой длинной шее кажется карикатурно огромной, растрёпанные лохмы, уши – лучше вообще про них не думать… Что б ей было не помереть, едва родившись?

Мать рассказывала, как намучилась, пока Катя была маленькой и всё время болела. К пяти годам едва научилась ходить, до шести с трудом говорила. Комиссии, логопеды, массажисты, неврологи, дефектологи – к кому только мать не водила своё маленькое тощее затравленное горюшко. Думали поставить диагноз «умственная отсталость», отправить в спецшколу. Но в шесть с половиной лет Катя вдруг заговорила, сама выучилась читать и писать. И вязать. Больше всего на свете ей нравилось сидеть где-нибудь в углу и разбирать спутавшиеся пасмы пряжи, сматывать их в клубки, раскладывать по цветам. Когда мать наконец-то разрешила взять в руки спицы, из-под них потёк нескончаемый поток полотна. Мать сначала обрадовалась бурному прогрессу. Но потом увидела, что, несмотря на все её старания научить дочь вязать что-то осмысленное, из-под спиц выходила такая несуразица, что становилось даже жутко. Мать снова принялась в отчаянии таскать дочь по врачам. Перед самой школой доктора сошлись на каком-то диагнозе, но посоветовали вести ребёнка в обычную школу: инклюзия, развивающая среда, социализация и ещё много умных слов запомнила и вплела в свои узоры Катя.

Горячо… Душно и горячо…

Нить свивается, скручивается, складываются петли, нанизываются на деревянную спицу, соскальзывают с лакированного кончика, скрещиваются в непонятном порядке. Тонкие пальцы двигаются быстро, неровно, глаза полузакрыты, под бледными веками мертвенно мерцают белки…

Она снова видит багровое на белом. Белое на багровом. Почему ей так важно было предупредить Кольку? Что ей за дело было до него? Он был ей никто. Как и все остальные. Он не видел её, не замечал. Может, в этом дело? Не обзывался, не доставал, не доводил, не приводил дружков из параллельного класса – попялиться, как в зверинце. Не ухмылялся каждый раз, когда наталкивался на неё взглядом. Не улыбался, но и не скалился глумливо. На него единственного ей было приятно смотреть. Пока за спиной не пополз гаденький шепоток: «Влюбилась! Гы-гы, прикиньте, Три-дэ в Большакова втюрилась! – Да ты гонишь?! – Да ты глянь, как она на него пялится! – Фу, блин, я бы от ужаса сдохла. Она так смотрит, что я аж вся чешусь! – Бедный Большак, вот повезло-то… – Да ему пофиг, ты чего, Кольку не знаешь? Непрошибаемый. – А чего, сама запала? – Ой, да иди ты!» Зудят, зудят, как мухи, шепчутся, хихикают. Крысы подстольные-заугольные. Чтоб у вас лысые хвосты повырастали!

Но ехидный шепоток въелся в память. Влюбилась? Разве это так бывает? Разве она вообще это умеет? Она же всех ненавидит, просто – всех. А если не ненавидит, то лишь как-нибудь терпит. Ей всегда лучше всего одной, дома, в своём углу. Тогда почему она глаз не сводит с этого дурацкого пацана? Почему так горячо внутри?

Горячо… И так больно…

Белое на багровом. Багровое на белом. Тело, кровь, снег. Нить бордовая, нить белая. Скручиваются, оплетают одна другую, свиваются и разбегаются. Чёрные полосы перечёркивают узор нежданным контрастом. Ветви. Голые мокрые ветви хлещут по лицу, цепляют за подол, опутывают руки сухими лианами. Она продирается через кусты. Заблудилась. Тропы нет. Ничего не видно за густым сплетением веток и листьев. Сумерки. Листья кажутся чёрными кляксами, такими же чёрными, как ветки. Но вот – прогал, размокшая, в лужах, дорога. Вдали смутно темнеют треугольники крыш. Жёлтые огни в паре окон. Деревня?

Горячо и больно…

Очнулась в слезах, отбросила вязание.

Как хочется домой! Мама, мамочка, я хочу домой!!!

– Мама, а я…

– Что? Кать, говори громче!

В раковине шумит вода, тарелка встаёт на сушилку с резким нервным стуком.

– Мам, а я точно ваша?

– В каком смысле?

Мать не смотрит, продолжает мыть посуду.

– Ну… Может, вы меня удочерили…

Всё-таки она оборачивается. Отец со стуком ставит кружку, чай выплёскивается на стол.

– Кать, ты опять? Хорош глупости болтать, мать не расстраивай.

Странное выражение скользнуло по маминому лицу. Очень знакомое, но так щедро сдобренное чувством вины, что Катя никак не может его распознать. Да, она не в первый раз задала этот вопрос. Но только теперь, кажется, поняла, что значит мамина гримаса. Да кто бы её такую удочерил-то, в самом деле?! Удочеряют милых красивых девочек с локонами и бантиками, а не чёрных ощипанных воронят, у которых коленки во все стороны и уши как локаторы. Надо уже перестать спрашивать. Маме и так с ней не повезло, стыдно на улицу вместе выйти, стыдно подруг в гости пригласить…

Но почему снова и снова возвращается это видение: лес, сумерки, деревня? У Кати не было бабушки, к которой её возили бы на лето, Катя никогда в жизни не была в деревне, у них даже дачи не было. Но там, рядом с этими чужими окнами, её охватывало острое чувство дома. А тут она была – чужая. Будто ошиблась адресом, родилась не в ту семью.

Больно и горячо…

После Большакова жить в классе стало неожиданно легче. Кутихиной устроили бойкот. То ли кто-то случайно слышал её разговор с Колькой, то ли он сам рассказал и одноклассники решили, что это Три-дэ его прокляла за то, что не обращал внимания. Никто теперь не заговаривал с ней, никто не дразнил, не насмехался, не обсуждал, даже не смотрел в её сторону. Наверное, они думали, это её заденет. Или боялись и считали, что лучше совсем не связываться. В любом случае Катя вздохнула с облегчением. Как-то дожила до конца девятого класса, как-то на тройки сдала всё, что полагалось сдать. Десятый пролетел в таком же полусне. Только летом перед одиннадцатым она вдруг словно проснулась. Или наоборот?

Ей снова стала грезиться деревня. Катя часами стояла там, в кустах, среди нескончаемых сумерек, и страстно жаждала, и отчаянно боялась сделать хоть шаг, чтобы видение не расплылось, не осыпалось хлопьями гари и пепла. Но однажды всё-таки решилась. Мокрые ветки хватали её цепкими сучьями, но Катя вырвалась из их ледяных пальцев и медленно, оглядываясь, побрела по раскисшей дороге к домам. Вот в том, третьем с краю, свет горел ярче всего. Добротный штакетник отделял палисадник от улицы. Крепкое крыльцо с козырьком манило горящей лампочкой, уютно прикрытой круглым матовым шаром плафона. Катя осторожно просунула руку между штакетин, откинула символический крючок, шагнула на дорожку. В доме за белыми шторами двигались тени. Катя подобралась к самом окну и заглянула в щёлку между занавесок. И увидела… себя. Только гладко причёсанную, с красиво заплетённой косой, в опрятном жёлтом халате вместо потасканного спортивного костюма. Рядом стояла незнакомая женщина, что-то показывала в кулинарной книге, а Катя-не-Катя отвечала, кивала и улыбалась…

Горячо!

Спицы со звоном упали на пол, клубки скатились с колен и в панике скрылись под кроватью.

Мама! Мамочка, мама, забери меня, где ты, мама! Я не хочу здесь!

Душно! Больно! Страшно!

Катя метнулась из комнаты в прихожую, не зажигая света, вскочила в растоптанные шлёпки и вылетела на улицу.

Дышать! Нечем дышать…

Двор плотно обступали многоэтажки. На детских площадках пусто: слишком поздно для прогулок, даже подростки куда-то разбрелись. Катя взгромоздилась на качели, вцепилась дрожащими пальцами в холодные железные подвесы, застыла и долго сидела так, жадно хватала воздух пересохшим ртом. В висках стучало и пульсировало, тьма с неба заливала весь двор и подступала к самому горлу. Но Катя не двигалась. Пусть топит! Всё равно.

Она не знала, сколько просидела так. Пришла в себя от неуместного в ночном дворе звука: громкий сухой треск разорвал тишину, как старую тряпку. Катя вздрогнула и невольно повернула голову на звук. Треск раздавался сверху. Прямо над её домом, звонко рассыпая красноватые искры, падал с неба метеор. Огромный, похожий на фейерверк, только летел он не вверх, а вниз по пологой почти горизонтальной дуге, оставляя позади дымный хвост. Катя смотрела, разинув рот, и суматошная мысль билась в её голове: «Желание, загадать желание, домой-домой-домой! Как я хочу домой, заберите меня отсюда!»

Метеор догорел. Тьма снова вернулась во двор, только Кате больше не было душно. Она качнулась вперёд-назад, качели недовольно скрипнули, но послушно понесли её вверх, потом назад, но всё равно вверх. Вверх! Вверх! Не может быть, чтобы такая необыкновенная падучая звезда не исполнила её желание! Вверх! Вверх! Она будет ждать! Она непременно дождётся!

Гореть не страшно!..

В самом начале сентября в 11 «Д» пришёл новичок. В первый момент Кате почему-то показалось, что это зашёл Колька Большаков… Она вскочила, панически хватая воздух: нет-нет, только не это, не может такого быть! Новичок обернулся, и Катя рухнула обратно на стул. Не Колька. Как она могла такое выдумать? Даже близко не похож! Когда вообще у Большакова были такие ухоженные золотистые локоны до плеч?! Кутихина съёжилась, забилась поглубже в свой угол, спряталась за спинами. Красавчик-новичок уже знакомился с Веркой и Дашкой. Вот и пусть. Чем дольше получится не попадаться ему на глаза, тем дальше тот позорный момент, когда человек смотрит и практически всем телом говорит: «Это ещё что за чудище?!»

Всё-таки Катя зачем-то постаралась пригладить космы и потуже затянуть их в тощий хвост. Но продолжила прятаться, да так удачно, что столкнулась с новичком уже после уроков, когда класс опустел. Она специально долго копалась, чтобы выйти последней. И тут явился он. Забыл в своей парте какую-то тетрадь, нырнул почти с головой во внутреннюю полку, разогнулся и уставился на Катю. Ну, конечно, весь набор. Удивление, недоумение, жалость, неприязнь, насмешливая улыбка скривила красивые губы.

– Это ты, что ли, Три-дэ?

Катя молча сглотнула, но почему-то не смогла отвернуться, как собиралась, стояла и смотрела исподлобья в упор. Вот что за издёвка природы? Почему этому гаду досталось такое киношное личико? Яркие губы, тёмные брови, прозрачные глаза – жёлтые, в тон цвету волос.

– Я Катя, – выговорила она сдавленно. – Кутихина.

– Хм. А я Креслав Огневски.

Новичок отвесил такой пафосный поклон, что Катя не поняла, действительно ли его так зовут или он просто издевается.

– Креслав?

– Польское имя, – пояснил он. – Лучше просто Слава.

Ах вот оно что. Это не голос у него странноватый, а просто лёгкий акцент.

– Ясно…

– Ну, до завтра, Катя Кутихина.

Полыхнул улыбкой, махнул тетрадкой и выбежал, совсем не в тон своему картинному представлению. Катя осталась стоять, перебирать так и не сложенные в пенал карандаши, смотреть в закрытую дверь.

На следующий день Катя неслась в школу так, что самой было странно. Чего она ждала вообще? На что надеялась? Думала, он придёт, посмотрит, поздоровается? Размечталась, ворона безмозглая. Славка за весь день ни разу не взглянул в её сторону. И за всю неделю тоже. Это Катя провожала его глазами, чтобы он ни делал, с кем бы ни говорил. Через пару недель это заметили, по классу пошли неприятные шепотки. А потом Верка подошла к Славе и громко, даже не подумав понизить голос, заявила:

– Слушай, ты осторожнее с Три-дэ. Она проклятая. Знаешь, что у нас в девятом классе было? Она на одного пацана запала, и он умер.

– Да ладно? – Красивые брови удивлённо взметнулись, жёлтые глаза впервые за почти месяц скользнули в сторону растрёпанной девчонки на задней парте. – Так вот прямо и умер?

– Да. Шёл на секцию, а она за ним. Машина его сбила. Не веришь, спроси у классухи. Большаков его звали. Нормальный пацан был, жалко.

Огневски пожал плечами, отвернулся:

– А я-то при чём?

Верка схватила его за рукав, притянула к себе поближе, заговорила, горячо дыша прямо в щёку:

– А ты не заметил, что она с тебя глаз не спускает?

Слава снова обернулся. Катя вспыхнула и чуть было не отвела глаза, но сцепила зубы и продолжила вызывающе смотреть на сплетников. Щёки Славки неожиданно пошли пунцовыми пятнами, будто Катино скрытое смущение долетело до него по воздуху невидимым снарядом и ударило прямо в лицо. Он выдернул руку и раздражённо отпихнул Верку. Бросил сквозь зубы:

– Сплетни ваши бабские не интересны.

Тут уже покраснела Верка, крикнула ему в спину:

– Дурак, о тебе же беспокоятся!

Славка ничего не ответил и вышел из класса. Верка топнула ногой, подхватила сумку и побежала следом, едва не падая с каблуков. А Катя вдруг поняла, что улыбается.

Горячо. И так хорошо. Так может быть?

Спустя несколько дней, пробираясь через толкучку возле спортзала, Катя услышала, как Славка спросил у кого-то из пацанов:

– Слушай, а чего с ней не так?

Он не назвал ни имени, ни прозвища, но внутри всё моментально заиндевело и ухнуло в ноги: о ней! Ответ подтвердил подозрения.

– Да фиг её знает, вроде аутизм у неё, что ли. Стрёмная, в общем. К доске никогда не выходит, все уже привыкли.

– А что за байка про пацана, который умер?

– А, Колян… машина его сбила. Только Три-дэ тут при чём?

– Да девчонки говорят, это она его прокляла.

– Пф, вот дуры! Слушай их больше. Но вообще Кутихина реально такая… вроде тихая, но умеет отомстить. Я однажды по приколу у неё учебник спрятал, давно уже, классе в третьем. Так она, оказалось, всё видела, и когда училка её стала спрашивать – сдала меня и показала, где учебник. Коза. Могла бы пойти да забрать сама. Другой раз девки её задирали, толкали, а она молча так отступала от них, отступала, и все вдруг оказались прямо рядом с учительским столом, ещё и тетрадки пороняли с него. Понятно, девкам прилетело. Короче, тихая, но хитрая. Связываться себе дороже.

Уже возле дверей раздевалки Катя обернулась и столкнулась с любопытным взглядом жёлтых глаз. Кажется, Славке не понравилась её нечаянная кривоватая улыбка. Плавленое золото окатило с ног до головы презрением и скрылось за чёрной сетью ресниц. Стало тошно и холодно, словно она опять запуталась в мокрых ивовых кустах. Катя повернулась, отпихнула кого-то, собиравшегося зайти следом за ней в раздевалку, и зашагала прочь по коридору, размашисто, неизящно, рвано, вцепившись в лямку рюкзака и глядя в пол прямо перед собой.

Чего ради расспрашивать, если всё равно смотришь с отвращением? Что тебе до меня, Огневски? Иди, сияй другим, отстань от меня!

Горячо. Так горячо и больно…

За две недели до конца октября класс, как обычно, провалился в подготовку к Хэллоуину. Катя о вечеринке даже не думала. Ей хватало ежегодных шуточек в духе «приду на Хэллоуин, в гриме не нуждаюсь». Опять быть посмешищем? Она им не клоун.

А Славик загорелся. Сказал, в прошлой школе Хэллоуин не отмечали, и теперь он намерен оттянуться по полной. Катя повторяла про себя: «В добрый путь. Без меня» – а у самой всё мешалось в голове…

Так должно быть? Видеть эти глаза – и гореть…

Она пришла последней. В классе уже погасили свет, и только буйные тени скакали под громкую музыку, сверкали пряжками, украшениями, взметали полы плащей. Катя тоже закуталась в чёрный плащ с капюшоном, спрятала лицо за маской птицы с длинным клювом, скользнула в угол возле самой двери, замерла, вглядываясь в пляшущие фигуры. Вон он! Волосы разбросаны по плечам, торс обтянут чёрным с искрой камзолом, лицо раскрашено под какую-то бледную нечисть, глаза так и сверкают алым, рыжим, золотым под вспышками цветомузыки.

Под радиохэдовскую «Creep» златоглазая нечисть двинулась прямо к забившейся в угол чёрной птице. Катя метнулась удрать, но не успела, запуталась в его руках, споткнулась о плавленый взгляд и покорно позволила обнять себя, утянуть на танцпол, закачать упавшим пером по неровным звукам, как на качелях – вверх! вверх! вверх!

Что я делаю здесь? Мне здесь не место!

Больно… плевать. Хотя бы раз в жизни посмотреть в чьи-то глаза прямо, не прячась, не думая, не опасаясь, не пытаясь бежать, бежать, бежать… Длинные тонкие пальцы скользнули к её голове, просеменили по краю капюшона, подцепили маску, скользнули под неё – по щекам… Катя застыла на месте. Он смотрел ей прямо в глаза и медленно стягивал с её горящего лица птичий облик. Почему она не противилась?

Музыка смолкла. На пару десятков секунд, пока диджей что-то мудрил с дисками, в классе стало абсолютно темно. Только голоса и шелест одежд. И стук упавшей маски. И обжигающие ладони на щеках.

Грохнул тяжёлый гитарный риф, полыхнули алым огни. Катя опомнилась, отпихнула горячие руки, попятилась, врезалась в кого-то, развернулась и вылетела прочь из класса.

Коридор, эхо музыки шарахается по стенам, эхо панических шагов сталкивается само с собой, лестница – вниз! вниз! вниз! Сердце разносит вдребезги грудную клетку, лестничную клетку, черепную коробку, школьный вестибюль, руки, ноги, ступени, ступени – вниз!

Душно и горячо…

Задыхающийся оклик в спину:

– Кать! Стой, провожу!

Вот сейчас она умрёт совсем навсегда.

Так он знал, что делает! Он знал, с кем танцует! Зачем?!

Она хотела спросить это вслух, но так и не смогла. Просто позволила ему шагать рядом. Молчала. Он тоже молчал. А у подъезда взял за руку, остановил. Повернул к себе.

Снова пальцы бегут по краю капюшона, замирают на мгновение – и скользят по лицу. Такие горячие пальцы. Ладони, щёки, губы… Такие горячие губы…

Гореть и умирать… гореть не страшно…

Мокрые ветви высохли, обуглились и осыпались золой. В небе над спящей деревней горит огненный метеор, несётся над крышами, рассыпает шипучие искры.

Гореть не страшно!

Возвращаться в школу после осенних каникул было жутко. Катя собирала по кусочкам хэллоуинский вечер и никак не могла сложить их в единую картинку. Да была ли она там? Может, ей просто всё привиделось в очередном трансе, пока пальцы и спицы сплетали безумные узоры из ниток? Не мог же он!.. Или мог?

Перед классом натянула на голову капюшон чёрной толстовки, лицо завесила космами, зашла, скользнула вдоль стены на привычное место. Спряталась за спинами, распласталась по парте, загородилась учебником. Осталось только слушать, выслушивать в шуме его голос.

– О, привет, Славик! – Верка. Как всегда кокетливо-ехидная. – Ну что, провёл каникулы в режиме «Три-дэ»?

По классу прокатился смешок, будто круги от брошенного камня. Катя замерла, вцепившись в края учебника так, что пальцы онемели.

– Не понял, – отозвался голос Огневски равнодушно.

– Да ладно! – хохотнула Верка. – Как будто никто не видел, как ты с Кутихой-Шутихой уходил!

– А что, она сказала что-то?

Почему он задал такой странный вопрос? Будто не знает, что с ней никто не разговаривает… Впрочем, Верке только дай повод поёрничать.

– А ка-ак же! Всё-всё рассказала, аж захлебнулась от счастья!

Слава прищёлкнул пальцами, неприятно хохотнул и провозгласил:

– Хе-хе… Шалость удалась!

Значит… Ну да, теперь весь класс пялится на неё. Значит, ей не привиделось. И значит, всё это было очередной издёвкой. Сволочи… Знать бы, кто придумал. Знать бы, как на самом деле уметь проклинать!

Катя вскочила, продолжая стискивать учебник так, что листки смялись. Глумливые смешки примолкли. Кутихина вышла из-за парты, сделала пару шагов в сторону Огневски и вдруг с силой швырнула книгу прямо ему в лицо. Успела заметить, что угол твёрдой обложки попал ему по губам, поранил до крови. Так тебе и надо! Так тебе и надо, гад! Ненавижу! Утирай теперь свою мерзкую смазливую рожу!

Больше всего хотелось выбежать прочь. Но Катя подобрала учебник, краем рукава отёрла запачканный кровью уголок, изобразив всё отвращение, на какое только было способно её неказистое лицо, отвернулась и села на место.

– Ты сдурела?! – заорала Верка.

Но тут в класс вошёл учитель, и все спешно разбежались по местам. Катя больше ни на кого не смотрела. А после уроков, натягивая в раздевалке куртку, вдруг обнаружила в кармане что-то мелкое, круглое, как будто горошины. Сгребла в горсть и вынула… браслет, даже скорее чётки из деревянных тёмно-коричневых бусин. Оглянулась опасливо, не ждут ли у выхода. Вдруг специально подложили, чтобы обвинить в воровстве? Но одноклассники давно разошлись. Катя перерыла все карманы и больше ничего не нашла, ни записки, ни вещей. Хмыкнула, пожала плечами, надела чётки на худое запястье, затянула завязку. Мило. Спрятала украшение под рукав и пошла домой.

Всю неделю однокласснички потешались над «удачной шуткой» Славика, но вскоре прикол наскучил. А в следующий понедельник Катя нашла в кармане кольцо, да не какое-нибудь простенькое, а явно сделанное на заказ – вместо камня птичья голова вроде совиной, палец охватывают раскинутые крылья с тонко вырезанными перьями. Да что ж такое? Новая выдумка шутника Огневски, что ли? Он совсем рехнулся?

На следующий день Катя подкараулила Славку, выскочила из-за угла прямо перед ним, протянула кольцо и спросила в лоб:

– Твой юмор?

Огневски запнулся и внезапно опять пошёл весь ото лба до шеи пунцовыми пятнами. Глянул исподлобья, буркнул:

– Не нравится – выбрось.

Обошёл Катю и молча ушёл. Ей бы стоило швырнуть кольцо ему вслед. Очень нужны ей такие подарки, за которые потом опять терпеть издевательства! Но… Катя вздохнула и оставила всё как есть. На следующей неделе её карманы пополнились ещё парой вещичек. Катя уносила их домой и больше не приставала к Славке с вопросами. Непонятно, что происходит, но вроде бы ничего плохого… Да, она дура, конечно, если после всего ещё надеется на что-то человеческое. Опять всё закончится какой-нибудь дрянью. Но… Его пылающее лицо и бегающие глаза… Горячие пальцы, щёки, губы… А ещё ладони. В последнее время он то и дело задирал её, язвил, высмеивал. Но как только оказывался рядом, проходил мимо – его ладонь вцеплялась ей в локоть или хватала за руку, сплетая пальцы так, что становилось больно дышать…

Катя бросила вязать, рано ложилась в постель и часами грезила, прокручивая снова и снова то танец, то поцелуй возле подъезда, то эти мимолётные рукопожатия.

Гореть не страшно!

Незадолго до Нового года Верка устроила истерику прямо посреди урока литературы. Перед этим была физкультура, и кто-то стащил из раздевалки её любимый латунный браслет с выгравированными восточными узорами. Училка устроила из этого шум на весь урок, вызвала директрису, всех заставили вытряхнуть на парты содержимое рюкзаков. Браслет не нашёлся. Пока разбирались, выяснилось, что в последнее время у многих что-то пропало. Катя слушала про деревянные чётки, кольцо-сову, чокер с сердечком, феньки и готова была провалиться сквозь пол до самого подвала. Покосилась на Огневски. Тот стоял перед своим распотрошённым рюкзаком с безмятежным выражением лица. И, конечно, в кармане куртки в раздевалке Катя нашла тот самый проклятый Веркин браслет. Подумала даже вернуть, мол, нашла в коридоре. Очень уж Верка о нём убивалась, кажется, это был чей-то подарок. Но как бы это выглядело?

Славка, кажется, совсем псих. Что творит? Зачем?

Меж тем приближался Новый год. Катя снова засела за спицы. В кои-то веки у неё получилась почти нормальная вещь – большой тёплый шарф с узором косами. Странноватый, как будто два рукава от огромного свитера, но по-своему стильный. Во всяком случае, Кате так показалось. Она решила подкинуть подарок Огневски, как это делал он сам. Повесила пакет под его куртку и сбежала.

Но он её догнал. Схватил за руку, развернул к себе – и Катя невольно шарахнулась от его перекошенного бешеного лица.

– Что это?! – прошипел он яростно, едва не брызгая слюной. – Что это, я тебя спрашиваю! Как ты меня достала! Отвяжись уже, хватит меня морочить!

Катя так опешила, что молча позволила намотать себе на шею злосчастный шарф, да так, что он чуть не придушил её. Славка схватил Катю за плечи, потом за концы шарфа, притянул к себе близко-близко…

– Ведьма проклятая… ты что со мной сделала!

Дрожащие губы выдохнули это ей прямо в лицо и больно впились поцелуем. Руки обожгли щёки, шею, стащили шарф, вцепились в плечи. Катя лишь безвольно зажмурилась. Пусть делает что хочет… пусть сожжёт её дотла, испепелит прямо здесь, в душном школьном коридоре… пусть всё закончится… пусть всё никогда не кончается… Искры алого метеора шипели и плавились в её крови, прожигали насквозь, до костей, плавились в его ошалелых глазах, жгли его ошалелыми пальцами…

– Ведьма проклятая… ненавижу тебя…

Что-то холодное ударило её в спину так, что заломило лопатки. Стенка. Это Славка толкнул её и убежал, сжимая в руках несчастный шарф. Ноги подкосились. Катя сползла на пол и просидела так… никогда не вспомнить сколько. Пока вахтёрша не подошла и не отругала за то, что сидит на холодном полу. «Насидятся, дурынды, позастудят себе всё на свете, мучаются потом… Марш домой, бестолковая! Темень уже не знаю какая».

Неделя до Нового года прошла как в чаду. Катя почти перестала учиться, все четвертные контрольные писала наугад и не смотрела на оценки. Мир вокруг колыхался и плавился в золотом мареве глаз и задыхающемся шёпоте: «Ведьма проклятая… ненавижу тебя…» Вот он смотрит на Дашку, а Кате кажется – на неё. Вот он говорит с Лёхой, а Кате слышится: «Ведьма проклятая…»

Вечерами она снова пряталась дома в своём углу, спицы мелькали, как обезумевшие, а перед глазами метались незнакомые образы. Катя больше не видела деревню, что казалась ей домом. Это место больше было похоже на больницу, точнее, на роддом. Там было много беременных женщин. И даже мама. И ещё одна. Лежали в одной палате, родили в один день, вместе радовались, показывали друг другу дочек и забавлялись тому, как же они похожи. А ночью та, вторая, встала, забрала из люльки мамину дочь, положила вместо неё свою и тенью скользнула за дверь…

Мама, зачем? Зачем ты бросила меня? Я хочу домой, мама! Я не могу здесь!

Горячо. Так горячо и больно. И так хорошо…

Креслав Огневски, чтоб тебе пропасть! Если б не ты – сидела бы дома, вязала в своём углу, смотрела картинки про настоящую маму. Но нет. Нет никаких сил.