Loe raamatut: «Утерянная Книга В.»
Anna Solomon
The Book of V
© 2020 by Anna Solomon
© Заславская А., перевод на русский язык, 2021
© Издание на русском языке, оформление. Издательство «Эксмо», 2021
* * *
Моей матери, Эллен Рейчел, и для моей дочери, Сильвии Ризы
Я всегда сожалела о том, что Вашти по недосмотру историков исчезла так внезапно…
Элизабет Кэди Стэнтон. Женская Библия
Часть первая. Изгнание
Бруклин. Эсфирь для детей
– Закрой книжку. Закрой. Вот так. Теперь послушайте. История простая. Давным-давно в Персии царь выгнал царицу. Она не захотела прийти к нему на пир и показаться перед всеми – да еще, говорят, и голой! В общем, разгневался и выгнал царицу или велел казнить. Никто не знает, как было дело. Она просто исчезла. Вашти. Так ее звали. Потом царь опечалился и решил взять другую жену, а для этого созвал юных дев добиваться его расположения. Кто такие девы? Дева – это девушка. Или женщина, незамужняя, скажем так. Ну вот, девы пришли, раскрасив лица, намазавшись ароматными маслами. А царь выбрал ту, что вовсе не старалась ему понравиться… может, только губы слегка подкрасила, или что они там делали в те времена. Эсфирь. А еще она была еврейкой, только об этом никто не знал. Да, очень хорошенькая. Нет, не как принцесса. Она была сиротой, и о ней заботился дядя, который попал в беду, отказался поклониться царскому советнику, а тот ужасно разозлился и решил убить всех евреев. Потом и вовсе начался кавардак, но это сейчас не важно, да и рассказывают все по-разному… и вообще, я страшно устала от этой книги, давайте ее отложим. Мне нужно передохнуть.
Так вот, новая царица – очень храбрая, она входит к царю без приглашения, а это страшный проступок – помните, что стало с первой царицей, когда та посмела перечить? А Эсфирь идет и просит пощадить ее народ. Тогда царь, который только что готов был убить всех евреев, страшно разозлился на советника и велел его казнить! Ну, и еще он решил, что советник полюбил царицу, вот как папа любит маму, и за это тоже прогневался.
Запутанная какая-то история. Пора расстаться с этой книжкой. С чего только я взяла, что она простая, да и читаем мы ее по два раза на дню целый месяц – сколько можно, хватит уже. Просто запомните: вторая царица, Эсфирь, – героиня. Остальное не имеет значения.
Лили швыряет книжку из детской в коридор. Библейский сюжет, адаптированный для детей, но даже в таком виде его трудно понять – куча «дыр» в сюжете и противоречий. Потом, когда девочки уснут, Лили засунет книжку в контейнер для мусора на переработку, а позже, признав, что с переработкой не выйдет, запихнет в мусорное ведро на кухне. Может быть, к этому времени вернется с работы ее муж. Он заместитель директора по программе помощи Руанде в крупной благотворительной организации. Лили – его вторая жена.
– Завтра, девочки, мама будет учиться шить. – Лили укладывает дочек на их двухъярусной кровати. – Сошью вам карнавальные костюмы на Пурим. Помните? Все одеваются в костюмы и разыгрывают представление, а зрители ругают злого советника и аплодируют Эсфири. Не знаю, что стало с Вашти. В книге не сказано… Ну, ложитесь. Если не хотите быть Эсфирью, скажете мне завтра. Иначе будете играть ее, как остальные девочки. Спокойной ночи, приятных снов. Люблю вас больше всего на свете. Тсс! Закрывайте глазки, и хватит болтать! Спокойной ночи…
Вашингтон. Перед царским пиром
Эта история произошла во время правления Ричарда Никсона, президента пятидесяти штатов, от южных островов Флорида-Кис до Алеутских на севере. На пятый год его президентского срока, когда в Вашингтоне разгорался скандал, закончившийся для первого лица отставкой, всем остальным слугам народа негласно дозволялись немалые вольности. Атмосфера легкого безумства охватила сонную твердыню столицы – тянуло отвлечься, и аппетит к горячительным напиткам и женскому обществу достиг высот, неслыханных даже для тех лет. Всюду устраивались парадные обеды; скандальчики, интриги и другие безобразия прокатились по домам власть предержащих мужей. Домам с тяжелыми бархатными шторами от пола до потолка, диванами итальянской кожи и роскошными коврами из овчины. С винными бокалами тончайшего стекла и бокалами для напитков покрепче – размером с увесистый кулак. Что же касается спиртного, правило гласило одно: «Пей!»
Одним из таких мужей был Александр Кент, сенатор от штата Род-Айленд. Он закатывал не меньше пяти вечеринок каждый месяц, выставляя на всеобщее обозрение свой дом, жену и безупречный выбор шотландского виски. На пятую вечеринку в том месяце, надолго ставшую последней, сенатор, кроме коллег и инвесторов, с которыми водил дружбу, пригласил и особо важного гостя. Гость этот владел капиталом неясного происхождения, но в Род-Айленде был известен как наследник семейной империи предприятий по производству чемоданов. Сенатор пригласил его побеседовать на щекотливую тему: прошел слух (и только лишь слух, как он надеялся), что на следующих выборах Чемоданник намерен поддержать его оппонента.
А потому для той вечеринки сенатор заказал живую музыку, распорядился включить в меню гребешки и моллюски, приготовленные в раковинках, и добавил одну пикантную деталь – вторую вечеринку наверху, только для женщин. Из его объяснений супруге следовало, что это в духе старых традиций и в то же время свежо, консервативно – и в то же время ново, комфортно – и в то же время увлекательно. И позволит сенатору спокойно побеседовать с Чемоданником. Впрочем, кое о чем он жене не рассказал: во времена, когда Кент носил фамилию своего отца, О’Керни из графства Оффали за океаном, будущий сенатор был знаком с женой Чемоданника.
Его жена Ви, урожденная Вивиан Барр, дочь покойного сенатора Барра от штата Массачусетс, внучка губернатора Фитча из Коннектикута и правнучка не самой громогласной, но деятельной суфражистки (все родственники, хоть и почили, внесли свой вклад в оплату расходов на вечеринку), запротестовала – такое разделение не в духе Поправки о правах женщин, которую Род-Айленд ратифицировал год назад, а сенатор Кент поддерживает, согласно его же избирательной программе.
Разумное замечание. Сенатор выдвинул контраргумент в виде массажа ступней супруги – неслыханная редкость, – и Ви сдалась.
И вот в погожий денек второго ноября тысяча девятьсот семьдесят третьего года сенатор Кент, закончив дела государственной важности, вернулся в дом, кишащий официантами и уборщиками, барменами и флористами, а в глубине, на кухне (в старинных жилищах для знати Джорджтауна кухня располагалась в темной задней части дома), обнаружил жену на четвереньках, вытирающую что-то старым пляжным полотенцем.
То самое полотенце со спиральным красно-бело-синим рисунком, линялое и потрепанное, но еще по-праздничному яркое, сопровождало их со времен студенческого общежития, где они познакомились. Его не выбрасывали из сентиментальности и до сих пор использовали для всяких грязных дел. Любимое полотенце сенатора. Он наступает на него, коснувшись носком ботинка руки жены.
– Извините, – говорит официантам, скачущим вокруг, будто блохи, и они испаряются.
Сенатор закрывает створчатую дверь на крючок:
– Ну, здравствуй.
Жена медленно поднимает на него взгляд из-под растрепанной челки, вырез блузки распахнут так, что видны очертания бюстгальтера.
И хотя все это – бюстгальтер, полотенце, ее затуманенный взгляд исподлобья – кажется Алексу хитростью, конечная цель которой – соблазнить его, на самом деле Ви едва движется от усталости, навалившейся за день подготовки, дел по списку, указаний и расчистки второго этажа под дамскую вечеринку, которую она и устраивать-то не хотела. Волосы лезут в лицо, потому что Ви не успела принять душ, а распахнутая блузка – вовсе не блузка, как показалось Алексу, а старая растянутая футболка с концерта «Jefferson Airplane», на который Ви ходила с подружками сто лет назад, задолго до того, как у них с мужем все стало серьезно.
– Вставай, – говорит он.
– Мне чуть-чуть осталось.
– Тогда я к тебе.
Она улыбается, догадавшись:
– О нет.
– О да.
– Уже почти пять.
– Я знаю.
– Но гости…
– …еще не на пороге.
Он опускается рядом и начинает расстегивать ей джинсы:
– Алекс…
– Ви…
– Алекс. – Она переворачивается и отодвигается. – Не надо. Я вчера таблетку забыла.
Он ползет за ней на коленях, смеясь:
– Какую таблетку?
– Ш-ш-ш. – Ви показывает глазами на дверь.
Он ухмыляется и повторяет громким шепотом:
– Какую таблетку?
– Ту самую.
Она ждет, что он встанет, и выйдет, и будет холоден с ней, как когда-то отец с ее матерью, а дед – с ее бабушкой. Они вернутся к этому разговору завтра, когда вечеринка пройдет с огромным успехом. Но Алекса не остановить! Он – самый молодой сенатор в конгрессе США, хоть и не избран официально, а назначен губернатором после смерти сенатора Уинтропа. К тому же Алекс пользуется популярностью и, скорее всего, на следующий год закрепится в должности, если не случится чего-то непредвиденного, вроде поддержки противника от Чемоданника. Сегодня он с блеском выступил на своей первой большой пресс-конференции, а Тед Кеннеди объявил, что готов стать соавтором его законопроекта. После Алекс покинул конгресс едва не вприпрыжку и пешком прошел четыре мили до дома, по дороге заскочив отдать дань уважения господину Линкольну. Сегодня сенатор в ударе и, надо сказать, возбужден. Он толкает Ви обратно на пол, хватает за запястья и раздвигает ей ноги коленом. Шепчет на ухо:
– Мы ведь хотели детей.
За дверью слышны шаги. Ви кивает. Там, где он касается ее коленом, разливается тепло, как импульс, который Ви не контролирует. В голове крутятся бессмысленные слова: «Да, но, может, не прямо сейчас…»
Она осмелилась произнести их только у врача, и даже тогда отвела глаза, а лицо у нее пылало. Это было несколько месяцев назад, когда Алекс перестал предохраняться. Они и так ждали дольше многих друзей из-за его карьеры, но теперь, считает Алекс, с ожиданием покончено. Ви двадцать восемь, она думает, не потянуть ли еще, до двадцати девяти или даже до тридцати, без особых причин и аргументов. Просто подождать, прислушаться к голосу внутри, который кричит: «Жди!»
Снова шепот на ухо:
– Мы же собирались делать детей? Вот и полотенце – вытирать, когда срыгнут. Ты бы подшила края немного, чтобы было посимпатичней.
Шарканье за дверью становится громче. Ви говорит самым мягким, нежным голосом, на который способна: «Продолжим вечером». Но он расстегивает ремень, и вот она уже на полу, Алекс входит в нее, и Ви не сопротивляется – не потому, что каким-то там женским естеством хочет ребенка (не хочет), и не потому, что сопротивляться бессмысленно (насилия в браке, если это оно, де-юре еще не существует), а потому, что он ее не слушает и его сила заводит. Как только все закончится, она себя возненавидит. Со стыдом будет думать, что сказали бы в женской группе, куда Ви ходит раз в месяц. Но сейчас ее удовольствие от собственной беспомощности усиливается с каждой секундой, и поскольку на последнем собрании группы было неслыханное – лекция о женском оргазме, – теперь, когда Алекс закончил, она заставляет его сделать кое-что из усвоенного. Хватает его руку и направляет. Вид у Алекса ошарашенный. Ви переставляет его пальцы. «Да, вот так», – говорит мысленно. Замечает, как удивление на лице Алекса сменяется недовольством, однако не останавливается. Вместо этого она двигает рукой мужа быстрее и отворачивается, чтобы не видеть его. Перед глазами у Ви то самое полотенце с выцветшими разноцветными полосами и путаницей ниток. «Черт возьми, надо подшить!» – думает она и закрывает глаза. Нужно сосредоточиться. Но в голове звенят девичьи голоса, в том числе ее собственный. Они повторяют то, что, храбрясь и подбадривая друг друга, говорили когда-то в колледже. «Невозможно заставить ту, что не сопротивляется». Им отвечают неодобрительным цоканьем другие голоса, из женской группы. Ви трясет головой и мысленно возвращается к руке Алекса и тайной точке между ног, но стоит сердцу забиться чаще, а мыслям – начать путаться, точка превращается в иглу, ушко ее поблескивает из швейного набора, подаренного бабушкой, когда Ви было десять. Острие иглы глубоко в поролоновой розовой подушечке, а сам набор – в дальнем углу ящика для белья, нетронутый много лет.
Ви почти отпускает руку Алекса. Отвлеклась. Ее поражение – его победа. Но она снова закрывает глаза. От Алекса исходит жар нетерпения, и Ви отдается этому ощущению, пока наконец тепло не разливается по всему телу, принося удовлетворение. После она выпроваживает мужа из кухни, вытирает полотенцем следы и впускает прислугу.
Сузы. Эсфирь, красивая станом и пригожая лицом
Представьте себе поселение – самое обычное, хотя кто знает, каким оно было на самом деле. Жар, песок и камни. Коричневые шатры. И снова песок. Босые ноги. Редкая трава, растущая в низинах, вырвана, из нее плетут лежанки. Темные влажные следы указывают путь к реке и обратно, до блеска вытоптанный копытами и босыми ступнями. Жителей – сотни, тысячи не наберется. Они высушивают красную речную грязь и получают глину, глину обжигают и делают кирпичи, а кирпичами выкладывают костровища. Однажды пытались построить стену, но бросили эту затею в тот же день – поняли, что, созданная для защиты, она может стать и ловушкой. Теперь их единственная стена – та, у которой с самого начала разбили лагерь. Круглая внешняя стена дворца, высотой с дерево, из розоватого камня, бесконечная, в какую сторону ни пойди.
Летом, когда солнце палит так, что вот-вот камни вспыхнут, а песок вдали будто дымится, жители встают рано и отправляются в путь. Идут медленно, оставаясь в тени, которую отбрасывает стена. Воду, утварь, младенцев несут на себе, трудятся на ходу и к закату возвращаются туда, откуда вышли. С каждым разом место, которое они покидают, после возвращения кажется чуть больше обжитым. Так лагерь становится их частью. Не домом (не настолько они наивны), но местом, где они останутся, сколько смогут.
Одни охотятся, другие выращивают фрукты в рощах, до которых день пути. Кое-кто держит овец. Большинство остается в поселении – мастерят из глины утварь и продают на городском рынке. Кое-кто (таких очень мало) торгует напрямую с дворцом, как одна женщина, что делает ожерелья из косточек птиц, лис и кротов. Еще несколько человек колдуют, однако колдовство у них слабое – каждый раз, когда их изгоняют, оно слабеет. В былые времена колдунья могла за месяц вырастить раскидистое дерево, у ее внучки теперь на это уйдет полгода. И так во всем. Нынешнее поколение может разве что вырастить два желтка в яйце, свить веревку из песка или воды да вызвать чудище из реки.
С чудищем дела и вовсе странные. Иногда оно плюется настоящими персидскими монетами, а бывает, что фальшивками, и отличить их непросто. И все же чудище выходит на зов и делает вид, что подчиняется. Что есть, то есть. Такое уж оно у них. Фальшивые монетки закапывают в песок.
Здесь они прожили не один десяток лет, а может, и все сто. Порой двух мальчишек отправляют влезть на стену и привязать на зубчатый выступ полотнище. Другой край мальчишки сбрасывают вниз, и его растягивают, насколько хватит длины. Полотнище, сшитое из кусков ткани поменьше, крепят в песке с помощью ножей и веревок и наслаждаются в тени, пока стража сверху не перережет веревки и не сбросит парусину вниз. Чаще всего это происходит через несколько минут, но иногда выпадает и несколько часов передышки. Много лет назад, когда провозгласили новых царя с царицей, а стражники валялись пьяные, удалось прожить в тени целую неделю.
Здесь их терпят. Чего не скажешь об остальных землях.
Как-то один мальчишка – ему еще и девяти не исполнилось – копал ямку, чтобы зарыть молочные зубы, да и наткнулся на фальшивые монетки от чудовища. Спутал их с настоящими и побежал тайком на рынок купить для матери ложку взамен той, что потерял у реки на прошлой неделе. Сестра тогда чистила ложки и складывала на берегу. А он всего-то хотел проверить, поплывет ложка или нет. Река подхватила ее и унесла с невероятной скоростью, и когда он, промокший до пояса, вылез на берег, ложка уже скрылась за поворотом вдали.
На рынке мальчик случайно зашел в лавку, которую держал перс, похоронивший своих родных. В его глазах светилась злость на весь мир, но мальчик заприметил ложку, кипарисовую, длинную, как его рука до локтя, точно как мамина, – ну разве тут уйдешь. Отец говорил, что у мальчика доброе сердце. Может, он и выбрал эту лавку для того, чтобы ее хозяин заработал немного и капельку подобрел.
Лавочник берет деньги, протягивает мальчишке ложку, и тот бежит к поселению, довольный собой. А через несколько секунд лавочник обнаруживает обман. Сжимает кулаки и бросается за мальчишкой, однако его хватает за рукав жена. Она хорошо знает, на что способен супруг. И ее злоба так сильна, что в сравнении с нею лавочник – милейший человек.
– Мальчишка из лагеря, – говорит она. – Завзятый мошенник. Ты что, всего-то уши ему надерешь?
Вот тогда и началось. Лавочник собрал мужчин, и они ворвались в лагерь, как буря. Перебили горшки, затоптали огонь и умчались. Людей не трогали, даже не глядели на них. Будто и не было никаких людей.
Иудеи снимаются с места. Им не привыкать. Когда разрушители уходят (а теперь они приходят часто, раз или два в неделю, и всегда в разное время), снимаются с места, потом разбивают лагерь дальше вдоль стены. Будто вновь двигаются вслед за тенью. Теперь все по-другому: они не уходят далеко, но даже это дается нелегко. Заново ставят шатры, устраивают лежанки и разводят костры. Больше нет времени на то, чтобы обжигать горшки и делать бусы, чистить финики и полоскать бараньи внутренности. Одни говорят, что надо уходить – на восток или на запад, другие хотят выждать – персиянам когда-нибудь надоест, возражают они. По очереди прячут мальчика, который напортачил с монетами. Кое-кто говорит, что его следовало бы принести в жертву и выдать налетчикам, чтобы спасти общину. Их не слушают.
Мальчика зовут Иц. Его прячут под шкурами, в песке или у реки, за камнями, в грудах белья у женщин, которые только делают вид, что стирают.
Отец мальчика, по имени Мардук, и без того был зол на мальчишку за излишнюю мягкость характера, а теперь вообще разъярился, потому что от сына никакого толка. Иц – его старший, остальным год, два, четыре, пять, шесть и восемь. Нынче сыну не прикажешь натаскать воды или пойти ухаживать за смоковницами. И сам Мардук часто туда ходить не может, надо восстанавливать поселение. А когда идет, находит плоды гниющими на земле и злится еще больше. Нанять бы соседского мальчишку, так ведь ему придется платить; да и просить о помощи Мардук не станет. Даже ту единственную, что могла бы помочь, нельзя взять с собой, и не потому, что она не умеет работать – умеет, уж получше девятилетнего мальчишки, – а потому, что страшно остаться с ней наедине. Ей семнадцать, она дочь умершего брата Мардука, которую он взял на попечение. Она – источник его праведного гнева и отчаяния, от которого кровь вскипает так, что больно на душе. Имя ей – Эсфирь.
Красота Эсфири – не из тех, что вне времени. В другую эпоху ее удлиненный нос, темные губы и сросшиеся на переносице густые брови не стали бы эталоном красоты. Однако ранним летом 462 года до нашей эры (а у Мардука нет другого времени, как нет ему пути ни в прошлое, где еще жив брат, ни в будущее, где девчонка повзрослеет и можно будет выдать ее замуж по всем еврейским обычаям, ни дальше – в другую эпоху) – тогда в ее чертах были и благородство (тонкие, четкие контуры носа и скул), и чувственность (розовое свечение трепещущих век), и загадка (даже Мардук, прекрасно знавший о ее происхождении, порой задавался вопросом: что же она такое?).
И всего семнадцать! Да и расцвела поздновато, только теперь затуманила разум Мардука, воспламенила чресла, затмила жену, которая, между прочим, тоже хороша собой, по крайней мере раньше была. Лишь для детей Мардука Эсфирь – не угроза, а вторая мать, и терпения у нее больше, а усталости поменьше, чем у родной их матери.
Продать бы ее в рабство. Или убить. Мардук и любит ее, и ненавидит. Так он любил и ненавидел и брата, Харуна. Любимчик с трехлетнего возраста. Еще до пояса Мардуку не дорос, а уже с отцом в синагогу ходил. Они тогда жили в стенах города. Пока Мардук играл с шариками, Харун сам научился читать. К четырем годам говорил на трех языках, к пяти – от горшка два вершка! – читал наизусть Тору. А потом прославился на весь Васан, когда запротестовал против дорогущего ремонта старой синагоги и сам начал вести молитвы в бывшей конюшне. Всегда был мечтателем, даже после смерти жены мечтателем остался. Во время Четверодневного погрома тащил куда-то огромную связку книг и случайно свернул не туда… Разве может Мардук убить дочь брата или продать ее в рабство? Он и влезть на нее не может, хотя многие на его месте воспользовались бы. Но он хороший человек. Так говорит детям его жена, когда те бегут от оплеух отца. И правда, плохой человек не вырастил бы такой прелестный, сладкий плод.
– Позволь пойти с тобой, – говорит Мардуку Эсфирь. Левой рукой она режет инжир, правой держит ребенка. Эсфирь левша – в этом ее единственный недостаток, однако даже он разжигает в Мардуке плотоядную страсть.
– Помогу собирать, – продолжает она; видно, что искренне хочет помочь. В ее черных глазах – желтоватые крапинки, будто звезды в ночном небе.
Утонуть бы в них и укрыться там от соблазна ее тела.
* * *
Наступает день, который приносит ответ на все беды Мардука. Указ: собрать на состязание прекрасных дев! Доставить ко двору красавиц со всего царства! Царь выбирает новую царицу!
Что же произошло с прежней царицей (ведь и она пробыла на троне недолго) – Вашти? Этого никто не знает, уж в общине точно. Указ не для них. Но они не глухие. «Мы не глухие!» – кричит про себя Мардук. Его охватывает ярость – и тут же мысли проясняются. Как будто ком грязи вдруг обратился в прозрачную воду.
Эсфирь станет царицей Персии.
Ха!
Он понимает, что это невозможно. Еврейка, без роду-племени. А состязаться будет с девицами со всего света, даже из Греции. Скажи кому – засмеют.
И все же… Может, и ничего, что дело безнадежное. Может, стоит подойти к нему с практической стороны: Мардук отправит ее туда с корзиной инжира. Отборного, самого сочного и мягкого, чтобы аж слюнки текли, а царь не выберет Эсфирь, зато сделает Мардука новым поставщиком инжира ко двору. Откажется от старого продавца, а потом, в подходящий момент, Мардук расскажет царю про сына. (Станет ли царь беседовать с продавцом инжира? Мардук старается об этом не думать, иначе незачем все и затевать.) Он будет честен. Сознается, что мальчишка ошибся с монетой. Расскажет про мародеров. Царь из понимания (или хоть из любви к инжиру) прикажет остановить налеты. Иц спасен. А Мардук с продажи инжира за год накопит приданое и выдаст Эсфирь за ее возлюбленного, Надава.
Он вкратце пересказывает план жене. Настаивает на том, о чем раньше только ворчал. На Эсфирь одни траты. Девчонка слишком о себе возомнила. Сирота, а замуж собралась за парня из богатого (хоть и в прошлом) семейства, приданое им подавай. Еще и мамаша его величает себя натурой творческой и – вот изворотливая! – продает свои побрякушки во дворец. (Это мать Надава делает костяные ожерелья, она уже добилась того, чего так хочет Мардук.) Чтобы собрать приданое, Мардуку с Чурой дали год. Потом настанет черед другой девушки, сказали им. И девушку уже выбрали, а сына считают помолвленным.
Жена должна его понять. Однако Эсфирь для нее как дочь. Когда Мардук заводит речь о состязании, жена глядит на него с отвращением.
– Нет, – отвечает она. – Мы поклялись.
Он кивает с легким разочарованием, но чувствует и облегчение. Она решила за него, не оставила выбора.
На следующий день жена приходит к нему. Мардук стоит, подняв руки и потягиваясь после долгой работы (копали с соседом ров), и тайком наблюдает за племянницей, которая поодаль играет с детьми, катает их в бочке. Эсфирь наклоняется, и ее платье немного сползает, обнажая узкую темную спину. Восторженные детские крики ненадолго наполняют лагерь умиротворением. Мардук не замечает жену, пока та не хватает его за бороду и не поворачивает к себе. Под глазами у нее темные круги, они появились, когда Иц начал скрываться. Руки ее почти почернели от непрерывной работы с инжиром. Теперь на его чистку уходит больше времени, потому что приходится срезать все вмятины и гниль.
– Она хорошая девочка, – говорит жена сухо (значит, приняла решение). – Ее не обидят.
– Неужто? – Мардук едва сдерживает раздражение.
– Царицей ей не бывать, зато о ней позаботятся.
Мардук выжидает, чтобы убедиться, что жена точно решила.
– Это ведь хорошо, – добавляет она.
Неделю Мардук только об этом и думает. Он знает, что жена говорила о «ночных покоях», хоть и не сказала прямо. Не говорит и он. Ночными покоями именуют место, где живут царские наложницы. Друг Мардука, Джеби, рассказывал, будто там отвратительно – лабиринт извивающихся тоннелей, где к моменту встречи с царем мало кому из девушек удается сохранить целомудрие. Если Эсфирь будет сопротивляться, ее там изнасилуют; даже если не будет, побоев ей не избежать. Мардук старается не думать, что может прийти в голову царю, оставшемуся без царицы. Сам себя уговаривает, что «покои» таковы, какими их представляет большинство в общине, – просторные и тихие, в них атмосфера праздности, музыка, фрукты и опахала. А может, жена ошибется и Эсфирь ожидает лучшая судьба. Может, ее просто отправят обратно, а Мардук станет продавать инжир во дворец.
Он смотрит, как племянница плетет халу. На этой неделе тесто без яиц (куры слишком голодны), и хала будет клеклая и жесткая. Но Эсфирь все равно старается изо всех сил, приоткрыла рот от усердия, язык прижат к верхней губе, мускулы на руках танцуют.
Не может он ее отослать.
Мардук видит, как она поглядывает на Надава. В глотке нарастает жар, крепнет желание разорвать этих двоих на части, размозжить им головы.
Он не может не отослать ее.
* * *
Эсфирь отказывается. Никуда она не пойдет. Сама заработает себе на пропитание, почему он не позволяет? Он что, утратил рассудок? На что царю Персии сдалась иудейская сирота? Он ее не выберет, это ясно как день, и что потом? Ну, понравится ему инжир, а дальше? Царь продаст ее в рабство или убьет. Дядя смеется и говорит:
– Ну, это вряд ли.
– Тогда что? Что? – спрашивает Эсфирь.
Но Мардук молчит, а тетя отводит глаза.
– Ладно, хватит, – говорит она и показывает на открытый вход в шатер, как будто в общине когда-нибудь скрывали семейные ссоры.
Иц смиренно лежит в углу. Он прятался в стирке у реки, но туда нагрянули персидские мародеры, перевернули корзины и бочки, и мальчика тайком привели к дому, спрятав за ворохом белья. Кожа его, когда-то смуглая, теперь словно позеленела. Эсфирь отвязывает полог шатра из красивой яркой ткани, сотканной в свое время тетиной бабушкой. Ткань падает вниз. Внутри становится темно. Вдруг ее осеняет догадка:
– Ночные покои!
Все молчат.
Сперва Эсфирь не верит. Ей хочется кричать, рассказать им, как отец перед смертью учил ее читать, а мама пыталась научить колдовству, когда Эсфирь была совсем маленькой. Родителям мечталось, что она станет похожей на них – образованной, скромной, не будет жаждать высокого положения и богатства. Другими словами, лучше многих. Но тогда решат, что Эсфирь хвастается, а дядя будет только рад ее отослать. Не любит он ее. И как она раньше не понимала? Эсфири становится стыдно – за себя, за родителей. И она добавляет, тише:
– Не этого они желали.
Но и на это никто не отвечает.
Она топает ногой, и дядя дает ей пощечину.
* * *
Чуть позже Эсфирь сидит у реки с тетей, и та, напевая без слов, прижимает к щеке Эсфири холодную тряпку. Щека уже опухла, девушка чувствует тяжесть отека под кожей. Она ищет взглядом Надава среди шатров. Солнце садится. Вдали, на горизонте, видны красноватые всполохи заката на песке. Несколько женщин неподалеку закончили стирку и тащат мокрое белье в сторону поселения. Тетя перестает напевать и говорит:
– Не хотела я, чтобы до этого дошло.
– Сделай так, чтобы не дошло, – отвечает Эсфирь.
Тетя снова напевает. Смачивает тряпку в воде, выжимает ее и вдруг опускает голову Эсфири себе на колени. Тетины прикосновения, как всегда, нежны и в то же время необычно резкие, и Эсфири грустно от этой резкости. Тетя всегда была добра к ней. Делила с ней лежанку, кормила, научила готовить. Когда у Эсфирь начались месячные, через несколько месяцев после того, как она пришла в их семью, тетя показала, что делать. Простая женщина, в отличие от Мардука, она не возненавидела Эсфирь за то, что та была другой. Теперь-то Эсфирь поняла про дядю все. Стыд от этой мысли усиливается. С тряпки стекает вода и попадает в рот. Эсфирь беспомощно глотает ее, думая, в ком еще могла ошибиться.
Что, если другие девушки одних лет с ней шепчут за спиной: никому не нужная безотцовщина? Что, если Надав, целуя, втайне насмехается над ней, а она, ослепленная страстью, и не догадывается? Что, если он насмехается над самой ее страстью, ведь она целует его в ответ – до помолвки? Что, если она расскажет, что придумал дядя, а Надав даже не удивится? Что, если гордость, которая досталась Эсфири от родителей, сделала ее слепой?
Тетя гладит ее по голове, и Эсфирь замирает. Так нельзя, зачем это она, ведь завтра от Эсфири избавятся. Но от прикосновений так хорошо, что она чуть смущается и остается ненадолго на берегу, прижавшись к тете, а потом еще ненадолго, потому что очень устала, а потом и еще. И вот Эсфирь уже дремлет. И тонет во сне. Она в реке – в реке из ее детства, когда они жили в городе. Она под водой, однако дышит, как рыба, и видит в лучах солнца, пронизывающих воду, чьи-то ступни. Наверное, папины или мамины. Она плывет к ним, изо всех сил стараясь успеть, но тут раздается негромкий тетин голос, и впервые Эсфирь не верит ее словам:
– Не бойся. Ты красавица. Всякое бывает.
* * *
Это, конечно, неправда. Землю не превратить в воду. Нельзя (пока) поймать солнце. Нельзя убрать песок из пустыни, разве что ветер разметет – сегодня так, а завтра иначе.
Ночью Эсфирь не спит. Дядя сказал, что утром отведет ее к воротам дворца. Велел собираться, надеть лучший тетин наряд. В глаза не смотрел. Потом глянул, и что-то промелькнуло в его взгляде: сомнение или, может быть, страх. Буркнул: «Причешись!» – и ушел.
Эсфирь ворочается. Сбрасывает покрывало, потом натягивает обратно. С обеих сторон от нее сопят девочки. В другом углу шатра, свернувшись как котята, спят мальчишки. Только Иц спит отдельно в углу, возле входа. Эсфирь смотрит, как он растянулся на лежанке, – до чего же длинный и тощий! Иц всегда был ее любимчиком. Он напоминает ей отца – тот был такой же задумчивый, вечно в своих мыслях, и кто там что говорил или делал, его совсем не заботило. В мальчике Эсфирь видела тихое благородство, которое проявится сильнее, когда он подрастет. На веревке для белья над ним висит тетин наряд из муслина. В руке Эсфири выданный ей перед сном тетин лучший гребень из панциря черепахи. «Пожалуйста», – сказала тетя. А потом вернулся дядя, и сразу стало тесно, даже его дыхание сковывало, как путы. «Хадасса, – сказал он, называя ее иудейским именем, – не надо им говорить, какого ты племени».