Loe raamatut: «Чужие близкие люди»

Высокая трава щекотала ступни, высоко стоявшее солнце нещадно пекло голову, но Таня не обращала ни малейшего внимания на неудобства. Она прокралась к одиноко стоявшему на окраине леса домику и несколько минут неотрывно смотрела на покосившуюся калитку. Не заметив никакого движения, Таня пугливой ланью метнулась через проселочную дорогу и спустя мгновение оказалась перед забором. Сердце трепыхалось где-то в горле, казалось, стоит открыть рот и можно легко выплюнуть его на ладони. Таня перевела дух и решительно дернула калитку. Последняя отчаянно скрипнула: девочка зажмурилась и застыла на месте. Вокруг по-прежнему было тихо. Тогда она на цыпочках пробралась к двери и приложила к ней ухо: никаких звуков. Окна были настолько грязные, что заглядывать не имело смысла: все равно ничего не увидишь, как ни старайся. Наконец Таня приоткрыла дверь, в нос ударил прогорклый запах водки вперемешку с запахом немытого тела. В горле запершило, и девочка с трудом сдержалась, чтобы не закашлять.

За наструганным, наспех сколоченным столом сидела женщина, уронив голову на руки. На столе перед ней стояла пустая бутылка и граненый стакан. Таня затаила дызание, потом не выдержала и еле слышно позвала:

– Мама.

Женщина с трудом подняла на Таню осоловевший взгляд и вдруг заорала не свои голосом:

– Пшла вон. Чего приперлась?

Таня едва успела захлопнуть дверь, как раздался глухой удар и звон разбитого стекла. Девочка бросилась в спасительную прохладу леса. Дойдя до своего излюбленного места: большого поваленного дерева, упала на хвойную «перину» и разрыдалась. Плакала долго, навзрыд, слезы давно иссякли, а девочка все никак не могла успокоиться, рыдания душили. Таня поднялась и дошла до ручья: попила прозрачной водицы и умыла лицо. Стало чуть легче. Погруженная в невеселые мысли, пошла домой. Вернее, в свой «второй» дом, потому как в первом ее никто не ждал.

Из дома доносились уютные запахи свежей выпечки. Таня потянула носом воздух, в животе заурчало, молодой организм давал о себе знать. Девочка вошла в дом, баба Нюра в цветастом переднике, такая же пышная и уютная, как ее свежеприготовленные пироги, не поворачиваясь, спросила:

– Танька, ты? – и не ожидая ответа, добавила, – Руки мой, голодная небось.

Таня обогнула дом и послушно вымыла руки большим бруском хозяйственного мыла и насухо вытерла белым вафельным полотенцем с синей каемочкой, услужливо висевшим на крючке, шмыгнула носом и вернулась в дом. На столе уже красовались два блюда, полные румяных пирожков.

– Ты чего такая смурная? – забеспокоилась баба Нюра. – К матери, что ли, ходила? – Таня молча кивнула, протянув руку за пирожком. – Да куда же ты? – воскликнула баба Нюра. – Эти же с повидлом, вот эти сначала, с луком с яйцами, поешь. – Убедившись, что Таня взяла нужный, продолжила: – Ну и как она там? Болеет?

– Болеет, – подтвердила Таня с набитым ртом. Слово «болеет» было своего рода эвфемизмом, заменявшим «пьянку». Вроде пока они говорят «болеет», все не так страшно, ведь выздоравливают же хворые.

Таня вспомнила, как баба Нюра как-то рассказывала ей про Лазаря, как Господь сотворил чудо и умерший вдруг встал и пошел. Баба Нюра еще много чего рассказывала, только девочку больше всего впечатлил этот рассказ. Вот бы ее мама так: встала бы и пошла.

– Что за напасть такая, – причитала баба Нюра, отвлекая Таню от печальных мыслей. – Ведь была же нормальная баба. – Это был их тайный знак, посыл, после которого следовала история, которую Таня знала наизусть, но все равно не уставала слушать. Иногда она расцвечивалась новыми подробностями, как картинка в раскраске.

– Баба, расскажи, какая мама была, – баба Нюра, ожидавшая «команды», вздохнула, подперла рукой подбородок и начала:

– Мне тогда где-то пятьдесят семь было, молодая еще, – Таня сидела молча, тщательно жуя пирожок. – Пашка мой еще, царство ему небесное, живой был. Надо, кстати, на кладбище пойти, траву порвать, да оградку покрасить, – дождавшись одобрительного кивка, баба Нюра продолжила, – Так вот, я тогда в колхозе дояркой трудилась, коров, значит, доила. Зорька моя любимица была. Такая, знаешь, белая, в коричневых подпалинах. – Баба Нюра часто отклонялась от темы, а так как Таня никогда ее не торопила, наоборот, слушала внимательно и с интересом, то старушка расходилась все больше. – Покладистая, умная, а молока давала, – баба Нюра причмокнула, видимо, это означало «много». – Так вот, о чем это я? Ах да, так вот, я как раз с другими бабами в коровнике была, вдруг Люська, она еще внутрь-то не зашла, замешкалась, говорит: «Там женщина какая-то идет». У нас село-то маленькое, всего если домов двести наберется, и то хорошо. Ну, ты сама знаешь, чего я тебе рассказываю? Ну так вот, чужие к нам редко приезжают, только если родственники к кому или там из города кто важный пожалует. – Таня кивнула и, ободренная вниманием девочки, баба Нюра продолжила. – Ну, мы коров побросали и высыпали наружу. Смотрим, и правда, женщина по дороге идет. Я-то сослепу не сразу разглядела детали, ну, одежку там, да лицо, только когда ближе подошла. Одета скромно: костюмчик коричневый, пиджачок, да юбочка чуть колено закрывает, туфельки на небольшом каблучке, аккуратненькие такие, на шнурочках, пылью покрыты, что неудивительно, с нашими-то дорогами. Тьфу, не дороги, позор, не могут дорогу сделать, вон в соседнем селе давно уже сделали, а у нас, – баба Нюра махнула рукой. – Волосы русые, в хвост убраны. В руках небольшой чемоданчик. Молодая совсем, но, главное-то, брюхатая. Живот уже чуть на глаза не лезет, пиджачок-то не застегивается, на животе, значит, не сходится. Приблизилась к нам, улыбнулась, поздоровалась. Ох, и приятно стало, а то бывают некоторые, не считают нужным незнакомому человеку здоровья пожелать. Это, я считаю, ни в какие ворота. А твоя мама вежливая, улыбается, а уж улыбка ее красит, сама знаешь. – Баба Нюра выжидательно посмотрела на Таню, девочка кивнула, и довольная старушка продолжила. – Ну так вот, поздоровалась и спрашивает: «А где председателя найти?» Тут Люська и говорит: «Давайте я вас провожу, а то заблудитесь еще, да и чемоданчик, небось, тяжелый, в вашем-то положении тяжести таскать». И так ловко хвать у твоей мамы чемоданчик. Мы просто в ступор впали, вечно эта Люська везде лезет, куда ее не просят. А тут наглости хватило, не просил же никто, а она твою маму под локоток схватила и повела, значит, и повела. А мама твоя пошла, как миленькая. Куда ей деваться-то? Люська баба упрямая, если что решила, так хоть кол на голове чеши. Вот идут они по дороге к Митричу нашему, а мы, значит, рты открыли и смотрим. Сначала, конечно, Люську на чем свет ругали: наглая, как танк, зараза. А потом гадать стали, зачем это городской Митрич наш понадобился. «А вдруг, – Валька сделала огромные глаза, – это Митрича ребеночек-то? Вот и приехала краля отца-то разыскивать». Ну, мы ее на смех, конечно, подняли. Где Митрич наш, старик уже совсем, поди, песок сыплется и где твоя мама, молодая, да красивая. Да и Митрич наш деревенский до мозга костей, а твоя мама за километр видно, что городская. Как мы узнали, что городская? – Вопрос был риторическим и ответа не требовал, – так кто всю жизнь в селе жил, тот городского за версту видит. Все в нем городского жителя выдает: и одежка, и походка, и улыбка даже какая-то не нашенская, а уж речь-то, речь, словно нитка у веретена вьется, не то, что у наших, слова через одно коверкают, на люди стыдно выйти. Валька тогда на нас совсем разобиделась, надулась, молча корову доит. Тут Люська прибежала: раскрасневшаяся, глаза блестят. Ну, мы к ней, что де, да как. А она молчит, недотрогу, значит, строит, вздыхает, глазами хлопает. Мы уже чуть с любопытства не лопаемся, а она молчит, как рыба. Сжалилась потом над нами и начала рассказывать. Мама твоя, оказывается, из города приехала и искала жилье, да работу. «Работу? – расхохотались мы, – работница из нее знатная, только пузом гвозди заколачивать». Ты уж нас прости, мы же не со зла. – Таня снова кивнула, и прощенная баба Нюра продолжила, – Люське немного выяснить удалось, а уж строила из себя, как будто тайну какую выведала. В общем, не знаю, какой там у твоей мамы с Митричем разговор состоялся, только пожалел ее председатель-то. Это в городе всякие совкомы, да райисполкомы, штоб они не ладны были, – баба Нюра потрясла кулачком, – а у нас Митрич и за секретаря, и за зама его, – довольная шуткой, рассказчица засмеялась. – В общем, пожалел Митрич твою маму – поселил в домике у Никитишны. Ох, хорошая бабка была, хорошая, только вот одинокая, одна, как перст. Не нажила ни мужа, ни детишек. Тяжко уж ей одной-то было, воды надо натаскать, в магазин сбегать. У нас все добрые, да отзывчивые, только вот дел у самих невпроворот. Так твоя мама у старухи и поселилась. У одной крыша над головой, у другой пара рук. Всем хорошо. Вот Митрич, вот стервец, удумал, а? Да ни один секретарь ихний ему и в подметки не годится, так и знай. Ладно, спать пора, завтра на работу. – Баба Нюра засуетилась, захлопотала, словно стесняясь своей откровенности.