Loe raamatut: «Мелодия первой любви», lehekülg 2

Зато, проходя мимо пруда, встретила двух одноклассников, друзей ещё по детскому саду. Швыдко и Базыкина.

Они ожесточённо спорили.

– Давай! А то ты только рассказываешь. Покажи. Пять раз минимум!

– Я и семь могу!

– Да ты хоть раз-то смоги!

Я замедлила шаг. Они пока меня не заметили. Вскоре выяснилось, что одноклассники спорят, кто сколько раз может подтянуться, хотя я прекрасно помнила, что в прошлом году на физкультуре они оба ни разу не могли.

Швыдко поднял палку, выставил вперёд, как рапиру, и стал теснить Базыкина к пруду. Тот отпрыгивал, но продолжал настаивать:

– Ну давай, на что спорим?

– Кто не подтянулся, тот пьёт воду из пруда! Минимум стакан!

– Лады.

Я включила на всякий случай видеозапись на телефоне. Кажется, сейчас будет весёлое.

Спор тем временем зашел в тупик, потому что в парке не было турника. Но Базыкин не растерялся:

– Вот, нормальная ветка, – он имел в виду лиственницу. – Чем не турник.

Он поплевал деловито на ладони, покряхтел и, подпрыгнув, повис на ветке, качая ногами. Ветка немедленно сломалась. Базыкин полетел вниз. Стал ползать и шарить руками по траве, наверное, потерял телефон.

– Продул! – констатировал Швыдко.

– Ничего не продул, она сломалась.

– Условие было смочь. Ты не смог. Давай, попей водички из пруда.

– Да щас. Так нечестно.

– Честно!

– Нет. У тебя и стакана-то нет.

– У меня зато вот что есть. – Базыкин достал из кармана пакетик. Протопал к воде, набрал в него воды. И стал гоняться за Швыдко вокруг старой лиственницы.

Пакетик порвался, теперь мокрый Базыкин просто носился за Швыдко. Я засмеялась, и они меня заметили. И сразу приняли серьёзный вид.

– О, Лебедева, здорово!

– Много роялей сломала за лето? – сказал Базыкин.

– Смешно.

– Ты к Аньке? Приходите вместе в парк, уток погоняем.

– Не знаю, у нас дела.

– Деловая такая.

– Ага, – я свернула на пересекающую дорожку.

До Аниного дома, пятиэтажки-сталинки, пешком полтора километра. Она живёт по другую сторону парка, ближе к городу. У неё пошумнее будет, зато «развитая инфраструктура»: кроме сетевых продуктовых, есть и кофейни, и суши-бары. А нам даже обувь в ремонт приходится носить за тридевять земель.

В Анином доме даже в самый яростный зной всегда прохладно и чуть-чуть сыро, он за целое лето не успевает прогреться. Лестница шире нашей раза в два, но лифт почти никогда не работает. Домофон тоже. В подъезде всегда найдутся следы пребывания всяких асоциальных элементов.

В прихожей меня встретил удушающий запах. За открытой дверью в комнату колыхался под потолком белый дымок.

– Что ты спалила?

Аня (в какой-то чёрной безразмерной кофте) пожала плечами:

– Это свечи с ветивером. Для ритуала.

Аньку в последнее время несёт в какие-то эзотерические дали. Магия, толкование снов, нумерология, астрология. В мае она покрасила свои рыжеватые волосы в иссиня-чёрный цвет. Перекрашиваться обратно её мать, кстати, не заставила, да и в школе прокатило. Я не то чтобы в восторге от эзотерики, но завидую Аниной свободе выбора. Чтобы я перекрасила волосы? Я бы и хотела, но на фортепианный концерт не придёшь с локонами розового цвета. А Анина мама, художник-мультипликатор, говорит, что эксперименты в четырнадцать лет – это норма. (Эту фразу она произносит не первый год, и возраст постоянно меняется, но смысл всё тот же). Сейчас у Аньки период магических практик, она колдует. Ну как колдует. Общается со Вселенной странными способами.

– А твои где?

– Уехали на какой-то кинематографический фестиваль. Или семинар. Кажется, в Тульскую область. Или нет, в Тверскую.

– Как можно не знать, где твои родители?

У них вот так. Мама позвонит ей, только чтобы сообщить, что они едут назад.

Аня наставила на меня палец:

– Любовный запрос подготовила?

Сегодня у нас с Аней День Любви. Он у всех, вообще-то. В этот день можно радикально поменять ситуацию в личной жизни. Ну, Аня так сказала. Две какие-то планеты вступают в союз, который бывает раз в десятилетие и который благоприятен для завязывания личных отношений. Можно притянуть любовь, добиться внимания того, кто тебя интересует, надо только совершить правильные ритуалы. – Да какой у меня может быть запрос, Ань, мне и спрашивать не про кого. Расстраиваться только. – Это потому, что ты слишком возвышенная. Не видишь со своего табурета, что на земле происходит. Тебя нужно заземлять. Ведь кругом возможности для любви.

– Ага, прям кругом.

– Ты любви вообще хочешь? Чувства испытать? Или тебя только учёба интересует?

Я почти обиделась.

– Само собой. Кто же не хочет-то. Просто кандидатов нет.

– Ну, может, стоит посмотреть на знакомых персонажей под другим углом? Вдруг кто-то из наших за лето изменился? Придёт первого сентября такой… возмужавший мачо, ты и ахнешь.

– Я уже тут ахнула. Смотри. – Я показала ей видео с нашими одноклассниками. Она посмеялась. Потом вздохнула:

– Мда, эти точно до первого сентября в принцев не превратятся. Ладно, Вселенная большая, смотрим дальше. Колычев?

– Он до сих пор в «сифу» играет.

– Шатц?

– Бе.

– Яснин? Ты же вроде говорила, что у него нос красивый.

– Но что он с ним делает, когда у него нет платка! Ань, да ты сама всех наших знаешь.

Мы помолчали. Приятели-одноклассники в качестве объекта воздыхания ну никак не годятся. Особенно в последнее время. «Я с нашими мальчиками чувствую себя старой, – говорит Анька, – такое ощущение, что мы с тобой растём, а они со времён детсада не сильно и изменились. Застряли на стадии плевания жёваной бумагой из трубочки».

Аня у пацанов и за принцессу, которой они хотят понравиться, и за боевую подружку, и за воспитателя. Наверное, это и есть то, что называется харизма. – Но один-то кандидат у тебя по-любому есть… – осторожно сказала Аня.

– Даже не начинай. Это пройденный этап.

Молчание.

– В музыкалке никого на примете? Может, там кто-то нравится?

– Ань, ты издеваешься? Ты же была на моём концерте. Обоих претендентов видела.

– Ну мало ли. Может, у тебя планка упала.

– Но не так же!

Я поплелась за Аней в её комнату. Тут тоже пахло дымом.

– Ладно, со списком знакомых облом. Но ничего страшного, – успокоила она. – Мы сами привлечём в нашу жизнь то, что нам нужно. Для этого и делают запрос во Вселенную.

– Проветрить можно?

– Чуть позже. Дым – это часть ритуала.

– Ладно. Что нужно делать? Типа попросить: хочу большой и чистой любви?

– Не просто попросить, а написать. Слова на бумаге имеют больше силы, чем произнесённые вслух.

– А что писать?

– Чего хочешь. Точнее, кого. Опиши человека, которого желаешь встретить. И попроси, чтобы Вселенная тебе его послала.

– И он прям нарисуется?

– Если так относиться, то нет. Но вообще-то искренние запросы имеют свойство сбываться. Так что настраивайся и пиши. Прям вот всё. Как он должен выглядеть. Какие у него ценности, приоритеты. Характер какой, мягкий или решительный? Все это подробно записывай. Прочувствовать всё надо. Представь себе образ этого человека.

Потом письмо нужно положить в шкатулку, желательно старинную.

– У меня старых нет.

– В любую тогда.

Я подумала, ладно, не так уж это и безумно.

– Давай бумагу!

– Только пиши как можно конкретнее. Чем чётче ты сформулируешь свой идеал, там больше шансов его повстречать.

– Так, а как мне обращаться-то? И к кому? Дорогая Вселенная?

– Да. Дорогая Вселенная, я, Лена-такая-то, прошу тебя, чтобы ты послала мне…

– Любовь?

– Нет. Конкретнее. «Любовь» – это как угодно можно расценить.

Я села за стол и вывела на листе «Дорогая Вселенная!..»

Дальше как-то застопорилось. Стыдливость перед бумагой я давно уже научилась преодолевать, но вот требования к возможному избраннику… В голове вроде как есть некая установка: «Любовь – это, конечно, хорошо; да я вовсе не против влюбиться; тем более что мне уже почти пятнадцать, а мне даже никто не нравится» – а не пишется. В голове крутились только сцены из романтических фильмов.

Я постаралась заглянуть внутрь себя. Чтобы «с похожими интересами» – этого, конечно, не надо, тут я обойдусь. В четыре руки тренькать Огинского – это не про любовь. Не так я её себе вижу. «Добрый» – это да. Это обязательно. «Умный». Я написала ещё: «Чтобы меня понимал». А что значит, чтобы понимал? Ну, это про уважение, наверное. На бумаге вырисовывался совершенно абстрактный какой-то тип вроде херувима: никто его не видел, но все в курсе, что он очень хороший и положительный. Чтобы придать ему каких-то земных черт, я написала: «Симпатичный». Потом, подумав, добавила: «Темноволосый». Вот, значит, не так уж всё и абстрактно. Мне действительно нравятся мальчики с тёмными волосами.

Я то и дело оборачивалась на Аньку и расстраивалась, видя, как бодро она строчит на своем листе. Сразу видно, человек знает, чего хочет.

– Ань, ты про что пишешь?

– Про то, что хочу что-то поменять в жизни. Надоели одни и те же лица кругом.

– Как это можно поменять?

– Ты про своё там пиши, да? Не отвлекайся.

Ну как вообще такое можно сформулировать? Любовь, она ведь ничем не измеряется. Придёт, и ты сам поймёшь, что это она. В книгах и фильмах, по крайней мере, это так.

Я сдалась. Свернула многократно листочек, на котором было лишь жалкое: «Добрый-умный-понимает-тёмненький», сунула в карман джинсовки.

– Пошли, может, погуляем? Сижу по четыре часа в день на стуле. Мне ходить хочется.

– Ты музыкалку свою бросить ещё не надумала?

Я подумала и процитировала маму:

– Это всё равно, что почти доплыть до берега и повернуть назад, потому что ты устал.

* * *

Мы бросали с Аней хлеб уткам, когда заметили неподалеку Горшкова на самокате. Он увидел нас, сделал эффектный разворот. Потом подъехал поближе и крутанулся ещё раз. Развороты производились всё ближе и ближе, и наконец Горшков стоял прямо перед нами.

– Здорово, дамы! В школу послезавтра идёте?

– Угу, – ответили мы с Аней хором.

Он слез с самоката.

– Слушай, Лебедева. Ты же всё прочитала из списка литературы за лето?

– Как сказать.

– Не скромничай, уж ты-то точно прочитала всё.

Я заметила, что Анька сделала хитрую рожицу.

– Может, перескажешь мне пару-тройку сюжетов? В сжатом, так сказать, виде, а то я…

– Горшков, чтобы нормально ответить на литературе, нужно как бы прочитать произведение самому.

– Да просто коротенько расскажи мне сюжет, я ловлю на лету. Можем прогуляться, и ты мне поведаешь всё, что нужно, про князя Игоря и про «Божественную комедию».

– Есть вариант попроще. Там в списке вроде был «Властелин колец», можешь пересказать фильм, если тебя спросят. Это ты сумеешь.

Он не сдался сразу, еще немножко похохмил. Уезжал он тоже эффектно, выписывая круги и восьмёрки.

Аня толкнула меня в бок.

– Ну что, любовный запрос-то работает?

– Ты о чём?

– Как письмо написала, сразу кое-кто нарисовался.

– Да я не про Горшкова писала, а в общем. – «Хочу встретить прекрасного во всех отношениях, доброго, умного, тёмненького, но, к сожалению, несуществующего мальчика».

Аня снисходительно молчала. Я наконец не выдержала:

– Ань. Я правда написала не про Горшкова! Клянусь.

– Зачем так кипятиться.

– Да потому что.

Вот зачем я ей когда-то рассказала. Наш Горшков, вообще, волнует девчонок из всех параллельных классов. А про самых эффектных он говорит, что он с ними «гоняет». Простите, встречается. Точнее будет сказать: лапшу им вешает, пока они ему не наскучат. Я видела, как он прохаживался после школы с одной, а уже через пару недель с другой. Что за радость такие победы? Не буду врать, тёмненький, со жгучими глазами, Горшков всерьёз волновал меня в прошлом году целых три месяца. Я даже делала какие-то попытки с февраля по апрель понравиться ему. Придумывала коварные схемы: вот я пересяду на алгебре на парту перед ним и буду целых сорок пять минут у него на виду. Ничего по-настоящему серьёзного. Завести непринуждённый разговор или позвать сходить куда-нибудь – на такое я не способна.

А потом так случилось, что я всё-таки обратила на себя его внимание. И помогла мне в этом музыка. Я не успела в тот день наиграть положенные часы дома и, пользуясь тем, что была освобождена от физкультуры, решила порепетировать на пианино в пустующем актовом зале. Инструмент там расстроенный, но это лучше, чем ничего. Я сыграла только «Мечтательность» Уилсона и этюд «Юла» и, плюнув наконец, потому что звук был ну очень плох, пошла к выходу. И тут увидела, что в пустом зале на красном кресле сидит Горшков. Он смотрел на меня как-то странно. «Я не знал, что ты так играешь», – сказал. «Семь лет уже вообще-то занимаюсь» – «Ну ты даёшь», – в этом было искреннее восхищение. Можно подумать, без музыки я была для него недостаточно хороша. И что-то с этого момента в нём резко переменилось. Даже тех звуков, которые я выдавила из школьного замученного пианино, хватило, чтобы Горшков наконец стал оказывать мне знаки внимания. Теперь он старался как можно эффектнее отбивать мяч, если я шла мимо школьной спортивной площадки, и оборачивался на меня во время уроков. Я подумала тогда: «Всё на мази, ещё немного, и он признается мне в своих чувствах».

Но однажды я увидела кое-что. Девчонка из параллельного класса, которой он тоже, судя по всему, нравился, – неказистая, надо сказать, девчонка, – развернула перед ним в коридоре целое представление. Опрокинула содержимое своего рюкзака прямо ему под ноги и стала сокрушаться напоказ: ох, как неловко получилось, как же мне всё это собрать. Видимо, начитались лайфхаков: как привлечь внимание молодого человека. Так вот, сработало с точностью до наоборот. Я увидела в тот момент глаза Горшкова. Столько в них было… скуки. Он знал, что она сделала это специально. И он не только ей не помог, а еще и отпихнул учебники ногой, чтобы пройти. И вздохнул так устало, мол, вот ещё одна… И так мне от его взгляда стало противно и стыдно. В сущности, я одна из таких вот девочек. Пытаться понравиться настолько записному сердцееду – это, знаете, даже несмешно. Это не учебники, а меня он оттолкнул тогда в коридоре. Я поняла, что симпатизировать Горшкову – это, считай, слиться с серой безликой массой. А потом я ещё вспомнила, как он однажды зачитал эсэмэску от одной поклонницы нашим одноклассникам! И как отрезало. Он попросился со мной в пару на лабораторной работе – меня это уже не обрадовало. Потом показалось, что он хочет пойти вместе домой – и я сбежала, пока он не позвал. А там уж и лето наступило. Оно должно было вернуть всё на круги своя, но Горшков время от времени присылал мне весёлые картинки и вопрос «Как жизнь?» Но нет, Горшков – это пройденный этап.

* * *

Дома Аня, после того как мы съели кубометр чипсов на двоих, расстегнула пуговицу на джинсах и растянулась на кровати. Дотянулась до книжки на столике.

– Хочешь узнать, какая у тебя карта рождения?

– Натальная? Ты мне уже рассчитывала её.

– Нет. Карта рождения. Это разные вещи! Я вот родилась третьего мая, то есть я десятка червей. Это значит, я целеустремлённая, прирождённый лидер и со всеми могу договориться.

(В принципе, тут Анькино пособие не врало).

– Ты у нас когда родилась? 27 октября? – она пролистнула несколько страниц. – Твоей дате рождения соответствует двойка бубён. Ого. Смотри-ка. Интересная карта. «Двойки очень амбициозны. Но сильно зависят от чужого мнения. Награда для них – одобрение окружающих. Больше всего они боятся кого-то обидеть или подвести. Успешны во всём, за что берутся, благодаря своей ответственности, прилежанию, трудолюбию и упорству».

– Что-то в этом есть.

Мы наконец-то проветрили комнату. В полночь Аня уже спала, а мне всё жалко было заканчивать последний свободный день. Новая кровать, чужая комната, другие впечатления. Я достала «Дневник самонаблюдений», который взяла с собой, хотя и собиралась отдыхать («Записи должны быть регулярными и со временем стать привычкой»).

Мама в прошлом году водила меня на сеансы к психологу, та помогала мне справляться со стрессом от больших нагрузок. Сеансов было пять, и я затрудняюсь сказать, помогли ли они мне. Психологиня заявила, что она результатом довольна. Я точно знаю одно – мне она не понравилась. Эта её снисходительность. Все-то ответы она выслушивала с улыбочкой, мол, вижу тебя, голубушка, насквозь, и всё, что ты скажешь, наперёд знаю, но ладно уж, выслушаю. Потом мы сделали перерыв. Но напоследок я получила домашнее задание. Психолог сказала мне вести дневник. В него нужно писать в первую очередь не о событиях, а о своей на них реакции. Особенно внимательно нужно отслеживать моменты, когда что-то, на первый взгляд, хорошее, спровоцировало неприятную эмоцию. В таких случаях нужно докопаться до причины – а почему так?

Иванчук сказала мне сегодня «Ты мой кумир. Я бы не смогла столько заниматься, конечно». И мне стало… обидно. Хотя это был вроде как комплимент. Она же с уважением это произнесла. Почему же неприятно? Наверное, потому что где-то в глубине души я чувствую, что она хоть и говорит, что восхищается, но на самом деле считает меня просто заучкой и зубрилой. Себе-то она такого, наверное, не желает.

Вот такое я иногда записываю. Дневник помогает, кстати. Когда раз десять напишешь про одну и ту же эмоцию, поймёшь, что её вызвало, то становится ясно – вот твоя слабина, Лена, вот твоё уязвимое место. Такое и нужно отыскивать в себе. И записывать, потому что обрывки мыслей, что проносятся в голове, – это не то. В общем, у меня много записей о том, что меня вроде как и похвалили, а мне не таких комплиментов хотелось.

Я написала:

Аня вроде задала нормальный вопрос: не хочу ли я бросить музыкалку. Но мне было неприятно. Я благодарна ей, что она реально считает, что я могу что-то решать с музыкальной школой. Сесть вот и подумать: а не бросить ли мне на фиг это фортепиано? И если решу, что лучше бросить, то так и поступлю. Но Аня не понимает моей ситуации. Не понимает, что я так не могу. Ходить в музыкальную школу, в которую до этого ходили поколения твоих предков, – это как жить в определённом климате. Ты будешь мёрзнуть, например, но не можешь изменить климат. Он такой, какой есть. Это предопределено. Ты просто живёшь, ну… в суровых условиях. Закутайся потеплее и существуй себе, а не сражайся с ветром и морозом. Ане-то хорошо говорить, мама её вообще не ограничивает. А моя говорит, что если не заниматься по четыре часа в день, то какой бы талантливый ты ни был, так и останешься посредственностью.

Глава 3

Может, я ветивером этим надышалась на ночь, или злую шутку со мной сыграло то, что в Аниной комнате окнами во двор по утрам гораздо темнее, чем в моей. Открыв глаза, я услышала Анино размеренное «взз-взз» рядом и стала шарить под подушкой в поисках телефона. Два-три часика у меня ещё точно есть, чтобы поспать. Но когда я взглянула на экран, часы показывали 11.00. Я и тогда не поверила. Поднесла мобильник ближе к лицу в полной уверенности, что это у меня со сна глаза слезятся. 11.01. И тут в голове что-то взорвалось. Я спрыгнула с кровати, заскользив при этом на непривычно скользком ламинате «под состаренный орех» (дома-то у нас добротный паркет), упала и ударилась коленкой.

– Что?.. – Аня заворочалась.

Я была уже в дверях комнаты. Натянула джинсовую куртку. Сунула ноги в кроссовки.

– Я домой!

– Дверь закрой.

Я бежала через парк, ноги без носков то и дело освежала утренняя роса, а когда я срезала путь, то с веток и в лицо прилетало холодненькое. Очень освежающе. По пути я успела прочесть эсэмэски от папы:

Ты где?

ТЫ ГДЕ? Алё?

Мама уже звонит, я с ней разговариваю. – Пришло в 11.05.

И перед этим четыре пропущенных звонка.

Я написала папе:

Мне нужно ещё пять минут! Пожалуйста! Звонить нельзя, он разговаривает по скайпу с мамой.

У меня и мысли не было, что я продрыхну до одиннадцати, поэтому я не завела будильник и оставила телефон с выключенным звуком. Я наверняка установила какой-то рекорд по скорости, жалко, что никто его не зафиксировал.

Я влетела в квартиру, сорвала курточку, продышалась и появилась в гостиной почти не запыхавшаяся. Тут же пришла эсэмэска: «Я сказал, что ты в ванной». Я всё поняла.

Папа сидел за столом ко мне спиной. С экрана ноутбука, который стоял перед ним, на меня смотрело красивое лицо мамы. Слава богу, улыбающееся. На маме была широкополая шляпа, которая, впрочем, не смогла полностью скрыть открывающегося за ней вида: за балюстрадой балкона пальмы, подальше – зелёные холмы. Когда-то мама в таких поездках ночевала на вокзальной скамейке, чтобы не тратиться на отель, а теперь снимает хорошие гостиницы в живописном месте и с бассейном, чтобы совместить работу с отдыхом. Папа обернулся и послал мне взгляд: «Ты вообще, что ли?» Я ему поморгала: «Не волнуйся, я подыграю».

Заметив меня, мама приветственно подняла крохотную кофейную чашечку.

– Привет, моя растрёпушка! – сказала она. – А ты что всё еще в пижаме?

Вот это да, я бежала через парк в пижаме, а джинсы-то у Аньки. Зато вполне можно поверить, что всё то время, пока мама болтала с папой, я находилась где-то в недрах квартиры.

– Да, что-то ленивая я сегодня. Ты как добралась, мамик?

– Прекрасно добралась и уже на фабрике была. Ну что, мы заниматься будем?

Это риторический вопрос. Я села и заиграла Баха.

– Не, ну это не дело. Ты не проснулась ещё, что ли? Давай-ка сначала. Поувереннее.

Я стала играть «увереннее».

– С ручками у нас что? Их подменили на макаронины, пока ты спала? Звук-то мне давай.

Кое-как настроилась, погрузилась. Мама опускала замечания всё реже, обернувшись в какой-то момент, я увидела, что она откинулась на спинку стула и наслаждается, прикрыв глаза. Я и сама уже понимала: играю теперь почти нормально. Руки, они помнят. Просто время нужно настроиться. Бах гудел, заполняя квартиру. Он был выше всей этой суеты с опозданием. На экзамене по теории музыки среди прочих был вопрос про «уникальность музыки И. С. Баха». Так вот, я точно знаю, как на него правильно отвечать: «Она вызывает ощущение единства всего живого, причастности человека к божественным тайнам». Причем это был не один из возможных вариантов ответов. Отвечать нужно было так, а не иначе, иначе могли снизить оценку на балл. Мы не имеем право судить о музыке Баха и высказывать какое-то там свое мнение. – С этого места почётче. Тут жевать не надо. И легато не надо. – Да, что-то я отвлеклась, но мама сразу улавливает, когда я плыву, и всегда вернёт на землю.

Когда-то, в четвёртом классе, она даже делала со мной упражнения по немецкому. Притом, что немецкого она не знает в принципе. Просто класс поделили на две равные группы, и одна помаршировала учить английский, а другая – немецкий. «Ты чего мудришь с ребёнком, – изумлялся папа, когда видел, как мы, обе злые и красные, штудируем глаголы, – ты же не шпрехаешь». Но мама, полная достоинства, отвечала: «Я знаю, когда она ошибается». И знала ведь. Потом, правда, она сходила к директору, чтобы популярно объяснить, что «наш ребенок больше предрасположен к английскому». Шарфик там был задействован или платье, не знаю, иногда кажется, что подарки просто сыплются по ходу маминого следования, как волшебные звёздочки за феями в диснеевских мультфильмах. Может, просто мамина харизма сработала, но меня перевели в группу к англичанам, хотя шла уже вторая четверть. Потом другие родители спрашивали у маман: «А что, так можно было?»

Но музыкой мама занимается со мною не из упрямства. И в любых командировках она находит время, чтобы послушать меня по скайпу не потому, что хочет постоять над душой. Мама имеет высшее музыкальное образование и диплом со специальностями «Артист камерного ансамбля», «Преподаватель», «Концертмейстер», «Концертный исполнитель (фортепиано)». И хотя сама она садится за пианино раз в квартал, это никак не мешает ей «в совершенстве знать теорию» и наставлять меня. В душе моя погрязшая в импортных шмотках мама по-прежнему музыкант. А я – её новая надежда. Нужно ли говорить, что Мина Георгиевна – самый хороший преподаватель в нашей музыкалке.

А впереди маячит консерватория имени Римского-Корсакова, вполне реальная, если учесть, как отзываются обо мне преподаватели и сколько у меня дипломов с конкурсов. Мама сама училась в Римского-Корсакова и тоже подавала надежды. Но всё те же девяностые свернули её с пути. Если бы не они, мама бы гастролировала по миру в составе именитого оркестра и выходила к полному залу в блестящем платье в пол. Но прежде чем блистать на концертах, нужно было поработать сперва в каком-нибудь доме детского творчества (такой был расклад). И в этом случае мама не прокормилась бы в девяностые. И она отказалась от карьеры музыканта. На время. «А время было такое, что не до музыки, приходилось просто выживать». И моя хрупкая мама стала крутиться волчком, точнее, кататься туда-сюда челноком³. Совсем молоденькая, тонюсенькая ученица консерватории с химическими кудряшками и глазами на пол-лица соблазнилась на поездки с фарцовщиками⁴ в Польшу, откуда привозила огромные сумки, битком набитые джинсами, кожаным куртками и босоножками. Однажды она привезла сумку в восемьдесят килограммов, при своём весе сорок пять. И все товары сама продала на рынке, разложив на ящиках, которые попросила у деда. Теперь-то, конечно, бизнес её выглядит совсем не так.

Мама говорит, что, когда я играю, это всё равно, что играет она. Она хотела себе такой жизни, наполненной ничем не омрачаемым творчеством. Теперь она хочет её уже для меня. Давно уже стали байками истории про девяностые и те ужасы, что переживали челноки. Мама ездит заключать контракты с фабриками в Гонконге, Китае, а теперь и Турции («ближе, надёжнее, менталитет понятнее»), как королева – при параде и на шпильках. У неё куча носильщиков, бухгалтер и много полезных связей на таможнях, среди дистрибьюторов, и не только. Управление её интернет-магазином одежды и торговыми точками уже можно было бы передать кому-то другому. Папа предлагал ей пойти работать по специальности, деньги-то теперь есть. Так она… отказалась. Говорит, девяностые её изменили. Я не очень понимаю такое решение. Если была мечта, так почему бы к ней не вернуться? В общем, мамина торговля процветает, а её мечту пока что успешно реализую я.

Я заиграла Рахманинова. Как десерт, после полезной, но невкусной пищи. Играла с чувством. Даже мама не встряла ни разу.

– На сегодня, может, и хватит, – она подлила себе из кофейника. – А то мне ещё две фабрики отсмотреть нужно. Не поверишь, их директора даже поругались из-за меня! К кому я первому поеду в оптовый шоурум. Хором кричат: «Не езди к нему вообще, я тебе такую скидку сделаю, только закупай у меня!»

– А ты?

– Я всех, конечно, посмотрю. Страна неизведанная, ухо нужно держать востро. А вообще, доча, обязательно потом возьму тебя с собой. Тут прямо рай. Все такие обходительные, все спешат угодить.

– Знаем мы этих обходительных турок, – буркнул папа, типа он сердится.

– Пап, да они за ней ухлёстывают, потому что она им финансово интересна.

– Кхе-кхе! – раздалось из ноутбука.

Я исправилась:

– Ну и потому, что она такая роскошная, конечно.

– Так-то лучше.

– Ма, а когда ты поедешь в следующий раз? Я бы хотела с тобой, – спросила я. Недельку и в Арктике хорошо провести, если не заниматься по четыре часа в день.

– Думаю, после Нового года. В этом отеле, кстати, есть отличный рояль.

А, нет, не так уж в Турции и хорошо. Я уже хотела откланяться, но мама спохватилась:

– Ленок, ты посмотри, что я тебе подыскала. Я буду показывать, а ты говори, что нравится.

Передо мной мелькали однообразные платья, все пастельных расцветок, все длинные, и ткани такие непрактичные, то гипюр, то бархат. Я ткнула пальцем в светло-серое, чтобы поскорее решить этот вопрос. Но это было не всё.

– Как ты думаешь, что из этого подойдет Мине? – на экране снова стали сменять друг друга платья.

– Ты Мине недавно что-то уже дарила.

– Это – на свадьбу.

(Мина Георгиевна скоро выходит замуж, и я за неё рада. Её история очень вдохновляющая, потому что Мина даже старше мамы. Любовь всё-таки существует и посещает и тех, кто посвятил себя музыке).

– Зря она, конечно, замуж выходит, – вздохнула мама.

– Почему зря? – встрял папа. – Там избранник недостойный?

– Жениха я не видела.

– А что тогда?

– Ну как что. У нас «Гран Пиано» скоро, и вообще в этом году выпускной, а она удумала.

– Ты же не предложила ей повременить с замужеством до того момента, как Лена выпустится? – уточнил папа.

– Зря смеёшься. Замужество может сказаться на её профессиональной хватке.

Мама продемонстрировала нам что-то воздушное:

– Ладно, раз она у нас на выданье, я ей привезу это платье, цветастое. Оно стройной блондинке хорошо будет. А меланжевое я тогда классной руководительнице подарю. Оно как раз такое…

– Скучное? – подсказал папа.

– Корректное.

– Мамик, тебе, наверное, уже пора.

Мама помахала нам ручкой, но вдруг спохватилась:

– И да. Лена, не ешь всякую дрянь.

– Мам, да я не…

– Да, конечно. Просто кто-то с утра сидел на горшке полчаса и поэтому не мог сразу выйти, когда мать звонит.

Когда изображение исчезло, я уставилась на папу:

– Ничего не хочешь мне объяснить?

– Давай-ка сперва ты мне сама кое-что объяснишь.

– Пап, прости, я тупо проспала.

– Ну а ко мне какие могут быть претензии? Я тут за тебя отдувался, чувствовал себя полным идиотом. Ничего не мог придумать, кроме того, что ты была в туалете.

* * *

Мои родители очень нестандартно познакомились. Вселенная послала им друг друга и обставила их встречу так, что дух захватывало.

Мама отправилась в очередной раз в Польшу за джинсовыми куртками. Она к тому моменту уже знала, что лучше держаться других челноков. Они планировали поездку заранее. Сначала поезд до Москвы, потом до Бреста, а уже оттуда автобусом в Варшаву. «Автобус выезжал в два часа ночи, и к пяти утра мы уже были на рынке».

В тот раз мама с товарищами, как обычно, выкупили сразу два купе, чтобы быть друг у друга на виду. Но в ту поездку один молодой человек в мамином купе был определённо не челнок. «Рыженький такой, глазастый, носик тонкий. Ну, чисто цыплёночек. Но смелый такой цыплёночек. Всё время на меня дерзкие взгляды бросал. Я ещё подумала сперва, не рэкетир⁵ ли».

(Больше того, чтобы не провезти сумку через границу, боялись рэкетиров. Челноку никак было не замаскироваться под обычного гражданина, клетчатая сумка говорила сама за себя, все знали, что у её обладателя обязательно будет с собой минимум пара тысяч долларов. Деньги челночницы прятали кто где. Мама не называла конкретные локации, но я понимала, что это всегда было поближе к телу).

«А потом я посмотрела на него повнимательнее и поняла: да никакой он не рэкетир, – продолжала мама. – Курточка страшненькая, ботинки вообще рвань, сумка грязная, а туда же – пялится. Но вежливый такой. Что же вы, говорит, на верхнюю полку в сапогах лезете, вы разувайтесь и ложитесь нормально. Я вам, если хотите, вообще свою нижнюю полку уступлю. А я не могу сапоги перед ним снять, потому что у меня в них деньги. Да я их третий день не снимаю, ноги у меня, наверное, уже не лавандой пахнут. Подумала ещё: господи, чего тебе надо от меня, бедолага, я же выгляжу как чучело, вторую ночь не сплю, не смотри ты на меня. Засмущал, в общем».