Loe raamatut: «Флакон смерти №5»

Font:

* * *

Есть непререкаемость запаха, что сильнее слов, облика, чувства и воли. Непререкаемость запаха всесуща, она вливается в нас подобно воздуху в наши легкие, исполняя нас, заполняя нас всецело, и нет от нее спасения.
Патрик Зюскинд, «Парфюмер»

…Смерть, как выяснилось, пахла ландышами. Причем ландышами увядшими, вчерашними, какими-то прелыми.

Ну, как будто на кладбище.

Причем пахло нестерпимо, одуряюще, волнообразно, до немедленной резкой головной боли.

Но об этом она узнала позднее.

Потому что сначала был несчастный случай.

…Впрочем, до несчастного случая еще много чего было – тем самым нестерпимо жарким летом. Да и раньше, разухабистой, комарино-жужжащей весной. Нет, в действительности еще намного раньше.

Со смерти мамы?

Вероятно, даже еще раньше. Но какая теперь разница. Да, верно, никакой.

С чего же началось?

Да, с чего, собственно?

Ну, наверное, с того разговора в кабинете отца, который, как планировала Зоя, должен был стать более чем откровенной, поворотной точкой в ее будущей профессиональной жизни и, кто знает, даже во взаимоотношениях с папой-профессором.

Поэтому-то она, уже все давно осознав и поняв, оттягивала и откладывала этот момент, но вот после крайне удачно сданной второй сессии решила-таки завести этот разговор.

Неизбежный разговор.

– Папа, мне надо с тобой поговорить, – произнесла Зоя, входя в домашний кабинет своего отца, Игоря Борисовича Синицина, заведующего кафедрой детской хирургии местного медицинского университета.

Отец – седой, с резкими морщинами на лбу и мешками под глазами, – работавший за компьютером не самой новой модели, оторвался от дисплея и поверх очков взглянул на дочь. Зоя чувствовала, как сильно бьется ее сердце, однако прилагала все усилия, чтобы голос звучал как можно более буднично и спокойно.

– Или у тебя нет времени? – продолжила она, втайне надеясь, что отец отошлет ее прочь и у нее не будет необходимости вести этот разговор.

Неизбежный разговор.

Однако Игорь Борисович, пристально взирая на нее, ответил:

– Ничего, это может подождать! Что может быть важнее разговора с любимой дочерью. Тем более если она сама об этом просит!

Зое стало ясно: вот, момент наступил, и она наконец сообщит отцу то, что хотела сказать ему все это время, все последние годы.

Что должна была ему сказать, но до сих пор так и не сделала, то ли по причине малодушия, то ли из-за приспособленчества, то ли из страха.

Ну, или, быть может, из любви к своему строгому седому родителю.

Ну конечно, она любила отца, как могло быть иначе-то! Ведь после смерти мамы, случившейся, когда она была еще подростком, он, как знала Зоя, отказался от многих карьерных притязаний, чтобы воспитать свою единственную дочь и дать ей «путевку в жизнь».

Никто ведь не сомневался, что Зоя пойдет по стопам своего отца и мамы и также станет врачом. Никто – ни сам отец, ни в свое время мама, ни родственники и знакомые, ни коллеги и приятели.

Никто – кроме самой Зои.

Она видела, как упорно работает отец, а еще раньше – мама. Как они многим жертвуют. Как оба, преподавая в медицинском университете, самозабвенно уходят с головой в науку.

Отец приложил все усилия, чтобы дочка получила свой шанс в жизни. И она его получила. Собственно, вопрос о том, чем Зоя займется после окончания школы, никогда и не стоял-то. Никто ее не спрашивал, к чему лежала ее душа и куда она, собственно, хочет поступать. Потому что с самого начала было понятно: конечно же, она станет врачом и поступит в тот же медицинский вуз, где когда-то учились, а позднее работали и мама, и отец.

Да, это было понятно всем, за исключением самой Зои. Потому что к медицине ее душа не лежала. Нет, не то чтобы она не испытывала интереса, однако просто не хотела. Она бы предпочла иностранные языки или, быть может, журналистику, но когда в свое время крайне осторожно завела об этом разговор с отцом, тот отрезал, заявив, что она, вне всяких сомнений, продолжит их врачебную династию.

Вне всяких сомнений!

– Я точно тебя не отвлекаю? – спросила Зоя, все еще надеясь, что этот разговор, который надо было вести еще много лет назад, сегодня не состоится. Потому что она понимала, как будет разочарован отец, когда она сообщит ему…

Что после удачно сданной второй сессии в меде она не намеревается больше продолжать там обучение и собирается забрать документы.

Из того меда, в котором учились и работали мама и отец и где он продолжал работать и преподавать и поныне, после смерти мамы.

Нет, не ее это просто, не ее! Конечно, она могла продолжать учиться в меде и дальше, и проблема была вовсе не в том, что ей это не давалось – самое ужасное, что как раз наоборот: все шло как нельзя лучше! И вовсе не потому, что она была дочерью одного из самых уважаемых заведующих кафедрой, поблажек ей никто не делал, скорее даже наоборот, а потому, что она ведь все годы целенаправленно готовилась к медицинской стезе.

Точнее, ее целенаправленно готовили. Да и дурой, как ни крути, Зоя все же не была.

Нет, с учебой проблем не было, свою вторую сессию она сдала на «отлично», отец не сомневался, что после получения диплома она пойдет в аспирантуру, оставшись преподавать в меде, а потом со временем защитит и докторскую.

И наверняка выйдет замуж за Павлика, сына лучшего друга отца, также заведующего кафедрой в меде!

Ну да, ее жизнь была заранее распланирована, расписана и продумана – всеми другими, в том числе и ее родителями, в первую очередь отцом.

Но только не ею самой.

– Отвлекаешь, – ответил отец, который всегда говорил напрямую и был, несмотря на свою внешнюю флегматичность, человеком со взрывчатым темпераментом, что и послужило причиной того, что Зоя так и не заикнулась до сего момента о том, что медицина – это не ее.

– И никто другой меня отвлечь права не имеет, но вот любимая дочка может, – заявил Игорь Борисович, поблескивая очками, отчего у Зои по коже побежали мурашки. Ну да, надо было сказать уже давно, хотя грянул бы скандал, причем большой.

Нет, огромный. А вероятнее всего, даже вселенский. Отец, не исключено, не разговаривал бы с ней. Ну из дома, наверное, не выгнал бы, однако всячески демонстрировал бы ей свое «фи». И уж точно не поддерживал ее начинания и приложил бы все усилия, чтобы переубедить ее и вернуть в мед.

И, не исключено, она бы рано или поздно поддалась на его увещевания и согласилась – кривя душой и понимая, что опять подлаживается под его авторитетное мнение.

Да, вероятно, даже больше, чем ссоры и последующего долгосрочного разлада с отцом, быть может, длиной в целую жизнь, она опасалась именно этого: что у нее не хватит ни мужества, ни целеустремленности, чтобы бороться за осуществление своей мечты, и она привычно, как и все эти годы, поплывет по течению…

Но бороться за что?

Ну да, вместо медицины может быть что-то, связанное с языками, к которым у нее была большая предрасположенность, или журналистика.

Или что-то совершенно иное!

В этом-то и беда: спроси ее отец, она, двадцатилетняя серьезная девица из местного «высшего общества», увлеченная, быть может, вовсе и не Достоевским, а Пелевиным, знавшая наизусть драмы Шекспира, поэзию Бродского и прозу Набокова, и сама не могла бы точно сказать, чего она хочет.

Ужас заключался в том, что она без запинки могла выложить, чего она точно не хочет: учиться в меде, хотя все идет без сучка без задоринки, становиться врачом, заканчивать местный, пусть и провинциальный, но по российским масштабам один из наиболее престижных лечебных факультетов страны. Не хочет, как мама и отец, оставаться работать на одной из кафедр, защищать сначала кандидатскую, а затем и докторскую, уходить в науку, делать солидную академическую карьеру, поднимаясь все выше и выше по ступенькам вверх и становясь сначала доцентом, а потом и профессором, заведующей кафедрой, деканом…

Не хочет, в конце концов, выходить замуж за Павлика, молодого человека, приятного во всех отношениях, такого перспективного, и к тому же сына лучшего друга отца и его коллеги по научному сообществу, а также внука бывшего ректора меда. За вне всяких сомнений будущего доктора медицинских наук, профессора, наверное, даже академика, как и его отец, и, кто знает, ректора меда или крупного чиновника в областном министерстве здравоохранения, как дед.

А то и в московском министерстве!

Нет, ни при каких обстоятельствах и ни за какие коврижки она за Павлика не хочет!

И если бы в ситуации с Павликом отец, скрипя зубами и скрепя сердце, еще мог принять ее сторону, ведь любви, в конце концов, не прикажешь, да к тому же имелись еще и другие отпрыски известных врачей, то ее отказ продолжать образование в меде и идти по стопам самого отца и покойной мамы Игорь Борисович принял бы в штыки и никогда бы ей не простил.

И никогда так и означало: никогда. Ни сейчас, ни год спустя, ни десять, ни сто девяносто семь.

Ну да, она элементарно боялась, являясь трусихой. Ну и все эти годы подлаживалась под мнение родителей, вернее, под мнение отца, ведь мама, будь она жива, не исключено, встала бы на ее сторону и смогла бы убедить мужа в том, что мнение дочки нужно если не понять, то хотя бы принять.

Да, точно встала на ее сторону – и да, смогла бы убедить: Зоя в этом не сомневалась.

Но мама ушла в сорок шесть лет – взяла и умерла. Причем произошло это в день рождения отца, одиннадцатого августа. Самой Зое тогда было тринадцать, и она всегда радовалась дню рождения папы, единственному у них в семье выпадавшему на летний период – и она сама, и мама родились зимой.

Они находились на даче в тот день, была масса гостей, конечно же, в первую очередь из медицинской среды, все шло отлично, и день был такой хороший. Они много смеялись, болтали, праздничный обед, приготовленный мамой, был, как всегда, пальчики оближешь. И никакого алкоголя, конечно же, – с этим у них в семье было строго, ведь и отец, и мама были хирургами, правда, она взрослый, а отец детский.

А потом, когда гости уже разошлись, они остались на даче, наслаждаясь завершением того прекрасного летнего дня и долгими сумерками, и отправились на реку, чтобы искупаться.

Там, на небольшом, уже пустынном, пляжике тоже все было замечательно, вода была как парное молоко, и Зоя помнила, с каким наслаждением она ныряла.

Мама вот тоже нырнула, а потом не вынырнула. Зоя сначала этого не заметила, как и отец, отвлеченный разговором на пляже с пожилым соседом, конечно же, маститым медиком. И только когда Зоя истошно закричала, увидев всплывшее спиной из изумрудных глубин тело мамы, он понял, что что-то произошло, – и этот крик словно разрезал их жизнь на две неравные части: до и после.

До смерти мамы и после нее.

На пляжике было сразу два медика, которые сразу, не дожидаясь вызванной по мобильному «Скорой», принялись за реанимацию мамы, находившейся без сознания.

Но, несмотря на то что оба были профессорами и одними из лучших медиков города, все было тщетно. Бессильны оказались и прибывшие парамедики, да и в городской больнице, куда маму в итоге доставили, тоже не помогли. Несмотря на все прилагаемые усилия, вечером того дня, дня рождения отца, констатировали смерть мамы.

Как позднее выяснилось, в тот самый момент, когда она, нырнув, находилась под водой, у нее случился разрыв аневризмы в головном мозге: никто и не ведал, что у мамы была опасная аневризма, себя все эти годы никак не проявлявшая.

А потом она вдруг разорвалась, вызвав крайне обширное субарахноидальное кровоизлияние, приведшее к быстрой смерти.

Маме никто и ничто не могло помочь, разве что ее прямо с пляжика доставили бы на стол к опытному нейрохирургу, да и то почти отсутствовала вероятность того, что она, сумев благодаря его искусству выжить, стала бы прежней мамой. Не исключено, что она оставалась бы в вегетативном состоянии, прикованная к больничным аппаратам.

Наверное, такая смерть – быстрая и немучительная – была лучшим выходом.

Смерть в сорок шесть лет, в день рождения отца.

Эта смерть стала самым сильным аргументом в пользу того, чтобы Зоя также выбрала стезю медика. Ведь если бы она заявила о каком-то ином своем желании, то, получается, она бы предала память мамы?

И более того, она бы предала не только маму, которая умерла, но и отца, который продолжал жить, виня себя в том, что не смог помочь жене.

И не желая слушать, что даже самый лучший врач города, страны, мира и Вселенной не мог победить вечную соперницу любой медицины, в итоге всегда, рано или поздно, одерживавшую триумф над любым гениальным врачом, как и над любым человеком.

Смерть.

Все эти воспоминания промелькнули в тот самый момент, когда отец строго взирал на дочь, поблескивая очками и поигрывая тонким острым красным карандашом, которым обычно проверял студенческие работы: Зоя знала, что этот взгляд нагонял страх не только на неопытных студентов и молодых аспирантов, но даже на маститых коллег отца.

Да, она боялась, но отступать было уже слишком поздно. Она и так отучилась два семестра, потеряв год своей жизни.

Жизни, которая, как Зоя знала после внезапной смерти мамы, может закончиться в любой момент. Да, именно что в любой: ты нырнешь в теплые нефритовые воды местной речки – и уже не вынырнешь.

Во всяком случае, живой.

– Так о чем ты хочешь поговорить, дочка? – спросил отец, и Зоя, поймав его взгляд, почувствовала, что душа ушла в пятки. Ну да, ведь выстраивала этот разговор в мыслях уже сколько недель, а то и месяцев, и вот оно: стоило отцу сверкнуть очками, как вся уверенность немедленно испарилась.

– Папа, речь идет о моей учебе в меде… – выдавила она наконец из себя, понимая, что напрочь забыла все те убедительные слова, весомые фразы и железобетонные аргументы, которые собирала и оттачивала все это время.

Отец, вдруг мягко улыбнувшись, как умел делать только он, снял отбрасывающие столь пугающие блики очки и, положив их на стол около компьютерной клавиатуры, произнес:

– Ах, ты об этом решила поговорить, дочка! Ну, причин для беспокойства у тебя нет!

Зоя еле сдержала вздох – да, об этом, хотя, нет, совсем даже о другом!

– Папа, дело в том, что моя учеба в меде…

Отец, словно не слушая ее (а ведь и в самом деле не слушал!), продолжал:

– Понимаю, хочешь узнать, как я тебя оцениваю, твои успехи и перспективы, дочка…

Нет, она не хотела, совсем не хотела! Но понимала, что отца, привыкшего вещать с высокой кафедры, уже не остановить.

– Скажу то, что, вероятно, говорить не должен, дочка, но я тобой доволен! Даже очень доволен! Тебя так везде хвалят!

Зоя, еле заметно скривившись, ответила, понимая, что говорить должна была совершенно не это:

– Папа, сам понимаешь, что не могут не хвалить, я же твоя дочка…

Да не то, совершенно не то!

Отец, подняв вверх указательный палец (это был его фирменный жест), заявил:

– Не надо так думать о моих коллегах! Уж поверь, у меня с ними отношения доверительные и профессиональные. И никто бы не стал тебя хвалить лишь потому, что ты моя дочь!

Что правда, то правда: нет, не стали бы. И это означало, что она действительно была далеко не самой плохой студенткой. Вероятно даже, одной из лучших.

Что не отменяло того, что к медицине ее душа не лежала и продолжать свое образование на лечебном факультете она после летних каникул не намеревалась.

Отец же, явно гордый ее успехами, продолжал перечислять:

– И с кафедры детских болезней о тебе только самые лестные отзывы…

Там она подрабатывала лаборанткой – не потому, что это так уж требовалось с финансовой точки зрения, а потому что свою карьеру именно там в свое время начинал и отец.

– Папа, ну ты раньше сам заведовал этой кафедрой, было бы крайне странно, если бы они меня разнесли в пух и прах…

И опять не то, что же с ней такое происходит-то?

– Дочка, не надо принижать свои достоинства. Потому что у тебя явный талант, уж поверь моему наметанному глазу. Да, есть и такие, которые заставляют себя из-под палки идти в медицину, потому что родители у них тоже медики. Ну, или их заставляют. Но ты явно не из их числа.

Вот именно что из их!

Неужели отец этого не понимал и не видел – или не хотел понимать и видеть? Но ведь хуже всего, что, похоже, все окружающие тоже не хотели понимать и видеть.

А что если она и в самом деле может стать отличным врачом и спасать здоровье и жизни людей, хотя понимает, что это не то, на что она намерена тратить свою жизнь.

Что тогда? Имела ли она моральное право уйти из медицины, игнорируя свое призвание? Призвание, которого у нее не было.

Ну хорошо, игнорируя ответственность?

Но всех в итоге все равно не спасти. Маму никто не спас, потому что смерть всегда одерживает верх.

Это не значило, что Зоя может просто отойти в сторону и заявить, что это ее не касается.

Или все же могла?

Решение, которое еще несколько мгновений назад было для нее кристально ясным, вдруг снова затуманилось. Нет, не могла, наверное.

Но получается, что она будет делать в жизни то, что хочет отец, а не она сама. Разве это хорошо?

А кто, собственно, сказал, что это плохо…

Зоя продолжала лихорадочно размышлять, в то время как отец расхваливал ее успехи.

– А анатомию как ты сдала! Вероника Михайловна уж до чего строгий преподаватель, но от тебя в полном восторге. А мы с ней, как ты сама знаешь, на ножах. Хотела бы завалить, она бы тебя завалила, конечно, однако она ведь настоящий ученый и сразу видит талант. Она сама мне сказала, что дочку я вырастил замечательную. И это после того, как мы с ней несколько лет не разговаривали, только в коридоре еле кивали друг другу.

Вероника Михайловна была самой жуткой стервой во всем меде, и экзамен по анатомии Зоя вспоминала как один непрекращающийся кошмар – профессорша так и сыпала каверзными вопросами, причем на ее лице, как обычно, играла ехидная улыбка.

Зоя была уверена, что ни за что не получит высший балл, потому что Вероника Михайловна полагала, будто на «пятерку» знает анатомию только она сама, на «четверку» – крайне узкий круг приближенных к ее дебелому телу лизоблюдских гениев, и максимум на «трояк» – все остальные.

И, надо же, Зоя единственная с потока получила-таки заветный высший балл – и это у самой Вероники, которая была заклятым врагом ее отца и не могла простить ему то ли того, что он не взял ее много лет назад в жены, предпочтя маму, то ли того, что он получил место заведущего кафедрой, когда таковой должна была стать сама Вероника, то ли по причине и того и другого.

Зоя не сомневалась, что Вероника ни за что не поставит ей «четверку», а наградит позорным «трояком» и тем самым лишит красного диплома, сумев отыграться на дочке своего давнего врага.

Не отыгралась, правда, помучив как следует, промариновав во время экзамена дольше всех – и в итоге даровав ей невероятную заветную «пятерку».

– Вы с ней теперь опять начали общаться? – не удержалась от вопроса Зоя, и отец, водрузив на нос очки, ответил:

– Она даже предложила мне вместе написать статью по некоторым спорным аспектам абдоминальной патологии, что меня крайне удивило! На следующей неделе я забреду к ней в гости…

После смерти мамы отец не только не привел в семью другую женщину, но и вообще ни с кем не встречался, загнав горе вовнутрь и с головой уйдя в науку.

Тут Зоя поняла, отчего Вероника была так милостива к ней: ну да, ведь профессорша недавно шумно развелась и теперь решила, что по прошествии многих лет, даже десятилетий, может возобновить отношения с тем, чьей женой когда-то наверняка очень желала стать, но не вышло – с Игорем Борисовичем!

Отсюда и приглашение к совместному написанию статьи, и предложение «забрести в гости». А чтобы довести клиента до кондиции, конечно же, требовалось не валить его дочку на экзамене, а, наоборот, отнестись к ней благосклонно.

У Зои отлегло от сердца. Ну да, все очень просто – она сама отнюдь не гений медицины, а всего лишь игрушка в цепких наманикюренных ручках профессорши-интриганки.

Вероники, которая, судя по всему, была не прочь стать ее мачехой!

– Папа, ты думаешь, это такая уж хорошая идея – работать над статьей вместе с ней? – спросила Зоя, а отец, который – святая простота! – конечно же, ничего не подозревал и принимал происки Вероники за чистую монету, ответил:

– Ну, тема-то жутко интересная. Я уже синопсис составляю. Вот, послушай…

И он, вернувшись к компьютеру, стал зачитывать Зое свои научные идеи.

Девушка же, не прерывая отца, поняла, что разговор ушел совсем в другую плоскость. Никакого разговора не получилось, собственно, да и не могло получиться по определению.

Даже если она сейчас выпалит, что уходит из меда, отец ее не услышит. Потому что он слышит только то, что хочет.

А что, если так и сделать – просто выпалить, что финита ля комедия, кина уже не будет?

И «красного» диплома в меде тоже?

– Папа, – произнесла Зоя тихо, но странным тоном, – папа!

Отец, оторвавшись от чтения синопсиса научной статьи, которую намеревался писать вместе с Вероникой, не исключено, ее будущей мачехой, воззрился на Зою.

Ну, если отец так хочет, то пусть женится на Веронике – почему бы, собственно, и нет? Вероника, как утверждали все в один голос, умела сенсационно готовить и явно носила бы отца на своих сильных наманикюренных профессорских руках.

Отцу все же за пятьдесят, он уже полностью седой и не неразумный мальчик, попавшийся в сети хитрой разведенки. Если Вероника, то и пусть, лишь бы отец был с ней счастлив: станут писать вместе свои статьи, что в этом плохого?

Вероника, конечно, не будет Зое второй матерью, но вряд ли она на это претендовала. С ней, в этом Зоя не сомневалась, они найдут общий язык.

– Папа! – повторила с вызовом Зоя, решившись. Сейчас или никогда.

Отец, глядя на нее, виноватым тоном произнес:

– Ах, ну да, ты же хотела что-то мне сказать, дочка, а я тут стал тебя забалтывать. Так в чем же дело?

Воцарилось молчание. Зоя посмотрела на отца, на посверкивающие очки отца, на выражение его благородного лица, на его подрагивающую руку на компьютерной «мышке».

Ну да, похоже, он тоже волнуется. И не молодеет с годами: у них с мамой Зоя была поздним ребенком – поздним и единственным.

И что будет, если этот ребенок, поздний и единственный, вдруг заявит: дорогой папаша, все твои мечты в отношении меня пойдут полным прахом, я отныне веду собственную жизнь и вообще чао!

– Так в чем дело, дочка? – спросил он, убирая руку с «мышки» и снова беря красный экзаменационный карандаш, начиная с ним играть. Этот мелкий жест ужасно отвлекал Зою.

– Папа…

Она снова сделала паузу. Ну, давай же, трусиха, говори то, что так давно хотела сказать. И вдруг все эти мысли, формулировки и аргументы, которые вылетели у нее из головы, вновь вспыхнули в мозгу. Чувствуя уверенность, Зоя посмотрела на отца, на его пальцы, меж которых сновал красный карандаш.

– Папа, я должна сказать то, что тебе не понравится, но это ведь моя жизнь. Я приняла решение…

Раздался звонок старомодного телефона на столе отца – приглушенная, даже едва слышная трель, но и ее хватило, чтобы сбить Зою с толку.

Отец, подняв трубку, тотчас снова положил ее и, внимательно глядя на Зою, произнес:

– Извини, что нам помешали. Но ты продолжай, продолжай…

Телефон снова зазвонил, и отец, на этот раз взглянув на дисплей, нахмурился:

– С кафедры. Извини, но мне надо принять этот звонок. Это недолго.

Он не обманул – телефонный разговор действительно длился недолго, но с каждым сказанным отцом словом Зоя ощущала, что решимость покидает ее.

Повесив трубку, отец сказал:

– Извини, но дело было срочное и отлагательств не терпящее. У тебя ведь тоже такое, дочка?

Наверное, да, хотя с принятием решения она тянула уже целые годы.

– Так что ты хотела мне сказать?

В самом деле, что?

Зоя выпалила:

– Папа, ты точно уверен, что Вероника тебе подходящая пара?

И прикусила язык.

Ну да, так и не решилась, вот ведь трусливое создание!

Отец, усмехнувшись, ответил:

– Думаешь, она мне в спутницы жизни набивается? Знаешь, я как-то об этом не думал, дочка, хотя все может быть. Но относительно этого ты можешь быть абсолютно спокойна – твоей мачехой она точно не станет!

И почему ляпнула о Веронике, хотя намеревалась сказать совершенно иное?

– Не исключаю, что она все еще неровно ко мне дышит, но шансов у нее, дочка, нет!

Зоя пробормотала:

– Хорошо, что я сдала ей анатомию, шансов получить «пятерку» после того, как ты ее отошьешь, у меня не было бы…

Отец, бросив на стол красный карандаш, заявил:

– Ты так не рассуждай, дочка! Вероника и ее возможные ко мне чувства к твоим успехам отношения не имеют! Ты ведь прирожденный медик, ты это сама знаешь! Эта «пятерка» – исключительно твоя заслуга, а не ее и не моя!

Ну да, как бы не так! Не подбивай Вероника клинья к отцу, не видать бы Зое не только «пятерки», но и «четверки», как своих ушей.

– Папа, ты переоцениваешь мои медицинские таланты. Хорошо, что ты сам завел об этом речь. Не думаю, что из меня выйдет толковый врач. Более того, я уже давно хотела сказать тебе, что…

Отец прервал ее, в явном возбуждении, так, что у него задрожали руки, заявив:

– Что ты такое говоришь, дочка?! Я так горжусь тобой и твоими достижениями, а это все твои достижения, уж поверь мне!

Ну да, прямо уж так и ее: это достижения его собственные и покойной мамы, которую в меде еще хорошо помнили.

– И никакая Вероника тебя завалить на экзамене просто не может!

Как бы не так: очень даже может!

– Папа, разреши мне все же довести мою мысль до конца. Я хотела сказать тебе, что медицина – это не то, о чем я мечтаю…

Но отец даже не слышал ее слов, продолжая грохотать:

– Нет, это ты мне разреши, дочка! Не понимаю, отчего ты сама не ценишь себя и свой несомненный медицинский талант. Я же наблюдаю за тобой, я же горжусь тобой! Ты – как твоя мама в молодые годы! Будь она жива, ее бы очень радовало то, чего ты достигла и еще добьешься. А ты добьешься многого, дочка! Очень многого!

Будь она жива… Но ведь мама умерла.

Упоминание мамы развеяло остатки уверенности Зои, и девушка, слушая монолог отца, поняла: нет, если она ему и скажет, то не в этот раз.

Не в этот.

– Так что же ты хотела мне сказать? – вдруг спросил он ее сам, и Зоя растерялась. Она ведь только что приняла решение пока не ставить его в известность, решив сделать это на следующей неделе.

Или в следующем месяце.

– Да нет, ничего, папа…

Но отца было не провести. Он продолжал настаивать:

– Дочка, не юли! Ты же сама знаешь, что я такого не люблю. И мама не любила. Так что за решение ты приняла?

Зоя, зажмурившись, выпалила:

– Папа, мне стало ясно, что так больше продолжаться не может. Я не хочу и не могу больше…

Зловещая пауза. Зоя открыла глаза. Посверкивающие очки отца. Его подрагивающая рука. Его склоненная набок седая голова.

– …Быть вместе с Павликом!

Ну да, не хотела, но это было не то, что она собиралась сказать отцу, точнее, только часть того, причем наименее важная.

Отец поднялся.

– Конечно, это твоя жизнь, дочка, но на твоем месте я не стал бы разбрасываться человеческими отношениями. Павлик тебя любит, это каждому понятно, вы такая хорошая пара! Вы идеально подходите друг другу – два будущих светила медицины!

Отец вовсе не иронизировал.

– Папа, но я не люблю его, разве это совсем ничего не значит?

– Дочка, с чего это ты решила, что не любишь его? Конечно, любишь! Ты всегда любила! Вы же с детства знаете друг друга!

Ну да, в этом и проблема.

– И вообще, советую не спешить. И у тебя, и у Павлика сейчас важный период в жизни. Ты начинаешь учебу, он ее заканчивает и поступает в аспирантуру. Не надо никаких ненужных заявлений и скоропалительных решений.

– Папа, это не скоропалительное решение. Я не люблю Павлика. Да, он мне как друг или даже как брат, но будь у меня брат, ты же не заставил бы меня за него замуж выходить?

Отец, странно взглянув на нее, отвернулся и вполголоса заметил:

– Сейчас я скажу тебе то, чего никогда не говорил. И о чем ты не знаешь. У тебя был брат, старший. Наш с мамой ребенок до тебя. Но она потеряла его еще во время беременности…

Зоя онемела, не зная, что и возразить. И в голову вдруг пришла странная мысль: не исключено, что потеря первого ребенка у мамы была связана с ее аневризмой, она о таком читала. И если бы родители тогда задались поиском причины выкидыша…

– Папа, извини, мне очень жаль… Но почему… Почему вы об этом никогда не говорили?

Игорь Борисович ответил:

– Потому что мама не хотела. А когда ее не стало, я не видел необходимости ставить тебя в известность. Наверное, и сегодня мне надо было промолчать, но так уж вышло. Так что у тебя вполне мог быть брат, причем он был бы года рождения Павлика. Занятно, что и мама хотела назвать сына Павлом – в честь своего деда. Не вышло…

Он помолчал, а Зоя поняла: ну да, теперь тему ухода из меда вообще никогда поднять не получится!

Потому что дед матери, Павел, которого она, конечно же, не знала, потому что он умер задолго до ее рождения, был легендарным в их краях пульмонологом.

– И, конечно же, дочка, тебе не пришлось бы выходить замуж за родного брата, уж поверь мне! Так что я рад, что ты, не имея старшего брата Павлика, все же обрела другого, того, кто сможет тебя защитить, быть всегда с тобой и любить тебя…

Но она-то не любила своего Павлика! Ну, ни чуточки – как мужчину. Как брата, как друга, как хорошего приятеля – но не как мужчину!

– Ведь я грешным делом строил тогда грандиозные планы относительно Павлика, нашего сына и твоего старшего брата. Он ведь тоже стал бы врачом. Не думаю, что пульмонологом, как прадед, в честь которого был бы назван, вероятно, детским хирургом, как и я. Ну, или хирургом для взрослых, как мама. Да, вы были бы великолепным врачебным дуэтом, мой сын Павел и моя дочка Зоя!

Отец распланировал карьеру и, более того, жизнь сына еще до появления его на свет. Ну и ее, собственно, тоже.

Так какой же бездушной сволочью надо быть, чтобы после этого признания заявить отцу, что не только его умерший еще до рождения сын Павлик, но и она сама не получит медицинского образования?

– Поверь мне, дочка, мама не говорила, потому что не хотела, чтобы ты горевала и мучилась. Я ведь знаю, как она переживала тогда, после… после того, как потеряла ребенка. Но когда у нас появилась ты, мы оба дали себе слово, мама и я: если наш Павлик не станет медиком, так им станешь ты!

Он снова посмотрел на Зою и назидательно добавил:

– Конечно, жизнь твоя, и тебе двадцать лет, дочка. Ты – человек взрослый. И если ты не любишь Павлика, то ничего не поделать. Но задайся вопросом: что главное в этой жизни? Любовь ли, которая проходит? Я ведь когда-то тоже любил, признаюсь, Веронику Михайловну, но ведь это в далеком, слава богу, прошлом. Что важнее: сиюминутная прихоть или чувство долга?