Гусев

Я снова, как во время оно, увидела через описание Чехова, океан. Это видимо, его первые впечатления от поездки на Сахалин.

Как хорошо, что сейчас медицина спасает больше людей, чем тогда. Благодаря Чехову, в том числе, можно наблюдать, как меняется жизнь. В рассказе несколько фраз зацепили меня:

«Пошли им, господи, ума-разума, чтоб родителей почитали и умней отца-матери не были...».

Странно, обычно родителям хочется, чтобы дети в развитии и достижении целей шли дальше родителей. Иначе и развития-то и не будет. А тут…

«Прослужил на Дальнем Востоке три года, а оставил после себя память на сто лет: со всеми разругался.»

«океан …приобретает цвета ласковые, радостные, страстные, какие на человеческом языке и назвать трудно».

Океан и истории людей.

Перечитала тут в который раз Чехова и подумала: "тургеневская девушка", наверное, известна всем, а вот, что такое "чеховская женщина", – тут сложнее. И заметьте, не девушка, а именно женщина; это важно.

Чеховские девушки буквально в пределах нескольких страниц становятся женщинами – тем самым, классическим способом, теряя невинность, или изначально не невинны. Чеховские женщины всегда проявляются в психосексуальном контексте. Эти женщины соблазнительны, они манящи, влекущи, это не толстовские "матери" и "жены" и то же время не инфернальные "Настасьи Филипповны" Достоевского. Достоевскому явно доставляло удовольствие инфернальность характера; Чехов низводит ее до животного инстинкта, до уровня средневековой, если можно так сказать, дикости. "Современная женщина так же слезлива и груба сердцем, как и в средние века" ("Скучная история").

Чеховская женщина – это "первобытная самка", ни больше, ни меньше "человек-зверь" ("Ариадна"), "низшая раса" ("Дама с собачкой"), которая своим "зверским", "низшим" и "средневековым" чем-то завладевает мужчиной и ведет к гибели и опустошению. "Женщина видит во мне не человека, не равного себе, а самца и всю свою жизнь хлопочет только о том, чтобы понравиться мне, т.е. завладеть мной" ("Ариадна"). "Ей каждый день нужно было очаровывать, пленять, сводить с ума. То, что я был в ее власти и перед ее чарами обращался в совершенное ничтожество, доставляло ей то самое наслаждение, какое победители испытывали когда-то на турнирах" ("Ариадна"). Эдакая vagina dentata, поющая сирена, которая своими прелестями заманивает мужчину, чтобы неистовой тягой к пребыванию внутри нее лишить его чести, достоинства, "простоты, добра и правды". Это я немного процитировала Л. Толстого и его утверждение: "Нет величия там, где нет простоты, добра и правды". Простоты мужчина тоже лишается. Жизнь перестаёт быть простой, связь с женщиной все усложняет ("Ариадна", "Тина", "Дама с собачкой"). Мужчина влезает в долги, забывает о морали и ... см выше про простоту, добро и правду. Гуров, главный герой "Дамы с собачкой": "Опыт многократный, в самом деле горький опыт, научил его давно, что всякое сближение, которое вначале так приятно разнообразит жизнь и представляется милым и легким приключением, у порядочных людей, особенно у москвичей, тяжелых на подъем, нерешительных, неизбежно вырастает в целую задачу, сложную чрезвычайно, и положение в конце концов становится тягостным. ... ...прятаться, обманывать, жить в разных городах, не видеться подолгу. Как освободиться от этих невыносимых пут? – Как? Как? – спрашивал он, хватая себя за голову. – Как?"

Женщина Чехова – жестокая сирена. Это металлический соловей ("...когда она говорила мне о любви, то мне казалось, что я слышу пение металлического соловья"). Еще она очень прожорлива или болеет не кстати. Вспомнился мне тут незабвенный диалог Крота и Мыши из мультфильма про Дюймовочку, где Крот сетует: "Жены знаешь какие прожорливые?"

"За обедом она [Ариадна] съедала суп, лангуста, рыбу, мясо, спаржу, дичь, и потом, когда ложилась, я подавал ей в постель чего-нибудь, например, ростбифа, и она съедала его с печальным, озабоченным выражением, а проснувшись ночью, кушала яблоки и апельсины". "...для чего же даны ей богом эта необыкновенная красота, грация, ум? Неужели для того только, чтобы валяться в постели, есть и лгать, лгать без конца?".

Может быть, я обобщаю и цитирую только из "Ариадны"? Нет. Из "Дамы с собачкой" мы знаем: "Каких только не бывает в жизни встреч!" От прошлого у него сохранилось воспоминание о беззаботных, добродушных женщинах, веселых от любви, благодарных ему за счастье, хотя бы очень короткое; и о таких, – как, например, его жена, – которые любили без искренности, с излишними разговорами, манерно, с истерией, с таким выражением, как будто то была не любовь, не страсть, а что-то более значительное; и о таких двух-трех, очень красивых, холодных, у которых вдруг промелькало на лице хищное выражение, упрямое желание взять, выхватить у жизни больше, чем она может дать, и это были не первой молодости, капризные, не рассуждающие, властные, не умные женщины, и когда Гуров охладевал к ним, то красота их возбуждала в нем ненависть и кружева на их белье казались ему тогда похожими на чешую". Русалки, кстати, заманиваюшие путников в топь, тоже на половину рыбы, тоже с чешуёй))

Женщины Чехова и хотят, и могут. "Плохой ты психолог и физиолог, если думаешь, что, живя с женщиной, можно выехать на одном только почтении да уважении. Женщине прежде всего нужна спальня" ("Дуэль"). Кажется, сексуальность, хотя дофрейдовская эпоха Чехова не знала такого слова, чеховскую женщину и определяет, возбуждая в мужчине желание и разочаровывая его воплощением такого желания. Так что вопрос встает двояко: чеховская женщина не существует без чеховского же мужчины. Кто же он таков?

Этот мужчина почему-то с душевным скрежетом переносит бытовую, неидиллическую сторону жизни: "... должен тебе сказать, что жить с женщиной, которая читала Спенсера и пошла для тебя на край света, так же не интересно, как с любой Анфисой или Акулиной. Так же пахнет утюгом, пудрой и лекарствами, те же папильотки каждое утро и тот же самообман" ("Дуэль"). "Сходиться с женщиной легко, – продолжал Лубков, – стоит только раздеть ее, а потом как всё это тяжело, какая ерунда!"

Чеховская женщина преимущественно живёт в этом как рыба в воде, только плачет, как Анна Сергеевна; чеховский мужчина путается в сетях, тонет в тине (рассказ "Тина"), тяготится, мучается, неудовлетворен и недоволен, может любить только идеальную, возвышенную, поэтичную натуру: принцессы, как известно, не какают, не пользуются пудрой и лекарствами, не накручивают папильотки, не хотят.

Чеховские мужчины как будто зависимы от женщины. "Женщина играет в его жизни роковую, подавляющую роль ... он весел, грустен, скучен, разочарован — от женщины; жизнь опостылела — женщина виновата; загорелась заря новой жизни, нашлись идеалы — и тут ищи женщину…" ("Дуэль"). Это она заражает его тем, чем наполнена, стоит проникнуть в нее и приникнуть губами к этому источнику. "... мы неудовлетворены, потому что мы идеалисты. Мы хотим, чтобы существа, которые рожают нас и наших детей, были выше нас, выше всего на свете. Когда мы молоды, то поэтизируем и боготворим тех, в кого влюбляемся; любовь и счастье у нас – синонимы. У нас в России брак не по любви презирается, чувственность смешна и внушает отвращение, и наибольшим успехом пользуются те романы и повести, в которых женщины красивы, поэтичны и возвышенны, и если русский человек издавна восторгается рафаэлевской мадонной или озабочен женской эмансипацией, то, уверяю вас, тут нет ничего напускного. Но беда вот в чем. Едва мы женимся или сходимся с женщиной, проходит каких-нибудь два-три года, как мы уже чувствуем себя разочарованными, обманутыми; сходимся с другими, и опять разочарование, опять ужас, и в конце концов убеждаемся, что женщины лживы, мелочны, суетны, несправедливы, неразвиты, жестоки, – одним словом, не только не выше, но даже неизмеримо ниже нас, мужчин. И нам, неудовлетворенным, обманутым, не остается ничего больше, как брюзжать и походя говорить о том, в чем мы так жестоко обманулись".

Вот только другой классик писал знаменитое: "Ах, обмануть меня не трудно!.. Я сам обманываться рад".

Пора вроде бы резюмировать, но не хочется вступать в гендерную войнушку, не хочется писать что-нибудь вроде: нет, это мужчины "лживы, мелочны, суетны, несправедливы, неразвиты, жестоки, – одним словом, не только не выше, но даже неизмеримо ниже нас" (А. Чехов). Не хочется объяснять гендером способность и неспособность любить обычного неидеального человека, который не выше, не ниже, не такой и сякой, а просто такой, какой есть. Обычный.

Ни к чему тут недоумение, "неужели эта старая, очень полная, неуклюжая женщина, с тупым выражением мелочной заботы и страха перед куском хлеба, со взглядом, отуманенным постоянными мыслями о долгах и нужде, умеющая говорить только о расходах и улыбаться только дешевизне, – неужели эта женщина была когда-то той самой тоненькой Варею, которую я страстно полюбил за хороший, ясный ум, за чистую душу, красоту и, как Отелло Дездемону, за «состраданье» к моей науке? Неужели это та самая жена моя Варя, которая когда-то родила мне сына?"... ("Скучная история").

Годы идут. Мы вдвоем стоим на мостике, мы вглядываемся куда-то вдаль. Туда, где тонкие и звонкие становятся полными, неуклюжими, сгорбленными и лысыми. Кто-то сохраняет способность любить, кто-то любит впервые с сединой на висках, кто-то не имеет такой способности даже в этом возрасте. Тогда лучше, как Ионыч: "А хорошо, что я на ней не женился".

На обложке книги картина Петра Нилуса. Его полотна так чудно синхронны чеховским рассказам. Петр Нилус – один из тех, кому посчастливилось написать портреты Бунина и Чехова. Мне больше всего нравится "Женщина, смотрящая на Сену в Париже".