Валерия. Триумфальное шествие из катакомб

© ООО ТД «Издательство Мир книги», оформление, 2010

© ООО «РИЦ Литература», 2010

* * *

Часть первая

Глава I
Небесное знамение

Наш рассказ начинается с осени 312 года христианского исчисления. Несколько месяцев перед тем, как в Риме Максенций, сын Максимиана, вырвал преступной силой из рук своего отца управление, в Галлии после смерти Констанция Хлора был возведен войсками на престол сын его, Константин. Между обоими монархами западная половина Римской империи была разделена таким образом: Максенций управлял Италией, землями Африки по северному берегу и Египтом, а Константин – Галлией, Испанией и Британией. Константин строго следовал примеру своего отца: любовью приобретать привязанность своих подданных, Максенций же старался защищать похищенную им корону все более и более невыносимым тиранством. Поэтому римляне из года в год все с большим влечением стремились в Галлию, так как Константин, кроме прекрасных качеств монарха, имел еще то преимущество пред Максенцием, что был прямым наследником императорской династии, тогда как отец Максенция был простым, суровым человеком из Иллирии, которому Диоклетиан пожаловал пурпур единственно ради его дикой храбрости. Это настроение в главном городе было Константину так же хорошо известно, как и личная неприязнь к нему самого Максенция. Он не сомневался, что между ними произойдет когда-нибудь кровавая стычка. Максенций же, будучи неприятелем его, даже желал такой стычки, надеясь на вдвое большее число своих войск и на богатые источники помощи. Не раз уже возбуждал Константин недовольство своих полководцев, избегая вызова противника. Он многократно получал письма из высших слоев римского общества, в которых его просили перейти Альпийские горы и освобождением Рима приобрести господство над Италией и африканскими провинциями. Однако, чувствуя себя довольно сильным в оборонительной войне, Константин считал силы своих войск далеко не достаточными, чтобы предпринять поход на Италию и напасть на неприятеля в его собственной земле. Поэтому он и старался избегать всякой возможности полного между ними разрыва, выражал Максенцию как при наступлении каждого нового года, так и в день его восшествия на престол письменно свои поздравления, хотя последний никогда не отвечал на эти знаки уважения.

Константин, которому было в то время 38 лет, прожил лето 312 года в Южной Франции, вблизи города Лиона. В последних числах сентября, вернувшись с маневров, он только хотел войти в свою палатку, как Аниций Паулиний, один из благороднейших сенаторов Рима, одетый в лохмотья, бросился к его ногам. Константин тотчас узнал сенатора, который был продолжительное время полковником при его отце, поднял его и изумленно спросил, что заставило его прийти сюда из Рима в таком виде.

– Император мой, – сказал Паулиний со слезами на глазах, – знай, что Максенций отнял у меня сначала жену, а потом обвинил меня самого в государственной измене. С помощью верных друзей и под защитой бессмертных богов, мне удалось убежать из тюрьмы; однако что стало с моими детьми? Отомсти за меня, император, отомсти за «поруганный» Рим, отомсти за себя самого. Если бы ты мог быть глух к просьбам сената, нечувствителен к слезам наших жен и детей, равнодушен к страданиям всего римского народа, то знай, что между жертвами тирана находятся и потомки божественного Клавдия, прадеда твоего. В своей ненависти к тебе этот мерзавец дошел даже до того, что велел разбить твои статуи и на портретах твоих выколоть глаза.

Полководцы, окружавшие Константина, слушали с возрастающим негодованием рассказ так тяжело оскорбленного человека; при его последних словах гнев их вспыхнул ярким пламенем, и они невольно схватились за мечи. Особенно молодые, в жажде подвигов, требовали отомстить кровью за нанесенный императору позор. У него самого при этом известии щеки запылали от гнева, глаза его сверкали под мрачно сдвинутыми бровями. Многое прощал он до сих пор Максенцию, но этого личного тяжелого оскорбления он не должен был перенести молча.

Константин попросил своих полководцев оставить его одного. Он имел обыкновение каждое важное предприятие обсуждать в тихом уединении, теперь же он менее всего хотел спешить со своим решением. Между тем, как он в серьезном размышлении, пылающий гневом и негодованием, ходил взад и вперед по своей палатке, весть о нанесенном ему позоре распространялась, как молния, между солдатами и скоро во всем лагере слышен был клич:

– Идем на Рим! Смерть преступнику!

Императору между тем пришлось перенести тяжелую внутреннюю борьбу. Сколько ни принуждало его желание требовать с мечом в руках удовлетворения за дерзкое оскорбление, однако он никак не мог решиться. Чтобы прийти к окончательному решению, он призвал к себе жреца Гордиана и велел ему спросить волю богов, а потом созвал своих офицеров, а также и сенатора Аниция Паулиния на военный совет.

Тут были отчасти старые, опытные воины, сражавшиеся на востоке против персов, на Рейне против германцев и бывшие в походах как в Египте, так и в Британии; многие же были еще в юных летах и – соратниками Константина. Самым младшим из них был Centurius, или капитан Кандид, благородный юноша с красивой наружностью, попавший в число приближенных монарха благодаря храброму удару меча, которым он спас однажды в битве жизнь Константина.

Кандид был сын Кастула и Ирины. Его отец и обе сестры умерли мученической смертью, а он, как и они, был всей душою христианин. Все солдаты почитали храброго, благородного юношу, христиане же, в большом числе находившиеся в армии Константина, видели в нем пример всех добродетелей. Как вавилонские юноши остались невредимы в пламени печи, так и он вышел из всех искушений солдатской жизни невинным, неиспорченным.

В военный совет императора (Consilium Principle) входили также короли и командующие германскими и британскими вспомогательными войсками, а между ними особенно выделялся Ерок, король алеманов, несмотря на семидесятилетний возраст – высокий, коренастый немецкий воин, похожий на исполинские дубы в его родных лесах, с глубоким шрамом на лбу и белой до пояса бородой. Его шлем состоял из черепа зубра, бурая медвежья шкура служила ему плащом, за поясом висел громадный меч – почтенное наследство его предков, получивших его от Тора – бога войны в вознаграждение за геройство. Константин уважал этого старика тем более, что, благодаря его большому влиянию, войска провозгласили его императором после смерти отца.

Когда собрался военный совет, император начал говорить:

– Вы слышали, какой позор причинил мне Максенций. Не нужно мне, клянусь Юпитером, вашего требования, не нужны восклицания солдат, чтобы побудить меня к мести. Однако, как бессмертные боги не наказывают сразу каждое преступление, а выжидают, так и монарху следует действовать обдуманно. Поэтому я пригласил вас, чтобы узнать ваше мнение, а кроме того, велел спросить волю богов в этом важном деле, и скоро мы узнаем их ответ от жрецов.

После этого объяснения поднялся король Ерок.

– Я думал, – сказал он с едва заметной усмешкой, которую мог позволить себе, – что ты пригласил нас объявить нам, чтобы на рассвете завтрашнего утра армия была готова к походу, что через месяц ты хочешь быть перед воротами столицы. Клянусь Вотаном, этот поход должен длиться всего несколько недель, в котором ты удар за ударом с буйной неотступностью должен победить неприятеля. Максенций должен, еще в постели лежа, услышать стук наших мечей о двери его спальни.

Сам Константин сознавал возможность успеха только в чрезвычайно скорой атаке на рассеянные в верхнеитальянских стоянках легионы и в смелом походе прямо на Рим. В этом же смысле высказались полковники и военные трибуны; командующий флотом ручался за взятие Корсики и Сардинии, равно и за доставку провианта для сухопутной армии, и только что Константин хотел повторить знаменитые слова Цезаря: «Alea jacta est» (жребий брошен) – как в заседание явился Гордиан с венком из цветов на голове и с жезлом гадания в руке.

– Согласно твоему повелению, божественный император, – сказал он, – мы старались по внутренностям животных, принесенных в жертву, узнать волю вечно управляющих богов. Да удастся тебе все, что для тебя счастливо, полезно и выгодно, однако знай, что знаки неблагосклонны и богам неугодно твое предприятие.

Это неожиданное заявление имело на собрание такое влияние, как ночной мороз на молодые цветы.

Все молча и вопросительно смотрели друг на друга, – такое глубокое впечатление произвели эти слова на самого Константина. Мучительная тишина воцарилась в военном собрании; кто осмелился бы идти против воли богов? Аниций Паулиний, римский сенатор, был вне себя от скорби и негодования.

– Нет, нет! – кричал он. – Боги не могут желать, чтобы тот мерзавец больше топтал Рим ногами. Или знаки ошибочно изложены, или пусть Олимп ищет себе поклонников в другом народе!

– Да простят тебе боги, ради твоей скорби, твое преступное богохульство! – ответил Гордиан с горьким упреком. – Как ты можешь измерять определения богов? Знаки верно изложены, и придет день, в который божественный Константин узнает, что боги охранили сегодня своего любимца от опасной отваги, чтобы вести его по более верному пути к большей силе и славе!

Хотя слова Паулиния нашли одобрение и согласия многих полководцев, все-таки теперь большая часть из них, вследствие объяснения Гордиана, смотрела совсем другими глазами на большие опасности предприятия. Поэтому один советовал собрать все военные силы, имеющие обязанность защищать границы вдоль Рейна, чтобы не уступать превосходству сил неприятеля, другой видел только в союзе с монархами востока возможность успеха: третий же находил единственно верным не пускаться против воли богов.

На другое утро все были поражены удивительным знамением, которым было отмечено взошедшее над войсками солнце. Прямо над светилом воссияло словно бы золотое перекрестие с округлой петлею наверху. Все стояли в безмолвии, не зная, что и подумать. И только одного молодого центуриона вдруг осенила истина.

При виде небесного явления Кандид пал на колени, поднял руки и со слезами на глазах воскликнул:

– Да здравствует величественный знак Господа моего, наша единственная надежда! Если ты нам светишь, то кто может нам сопротивляться?

Потом он поднялся и, торжествуя в блаженном удовольствии, сказал Константину, смотревшему с немым увлечением на это видение:

– Да, император мой. Этим знаком победишь! Не человеческие уста, а само небо предсказывает тебе это. Перед этим знаком дрожат демоны ада, и враги твои также бессильно падут наземь перед ним.

– Я узнаю, – ответил Константин, – что знак состоит из греческих букв X (хи) и Р (ри), однако я напрасно спрашиваю себя, какое значение могла бы иметь эта монограмма.

Кандид только что хотел дать христианское объяснение знака, как Гордиан предупредил его.

– Божественный повелитель, – сказал он громким голосом, чтобы все окружающие могли слышать, – по правилам гадания высший оракул уничтожает низший, небесное знамение уничтожает знак в принесенных в жертву животных. Истинно ты избранный любимец богов, которые посрамили коварство враждебных демонов и уничтожили их недобрые знаки этим сияющим небесным видением. Вот их толкование и объяснение: великий Митра, которого ты и твоя армия почитаете как sol invictus, как непобедимого и всепобеждающего бога солнца, должен быть твоим знаком и путеводителем. Эта монограмма не что другое, как согласные буквы слова «XAIPE» («Хвала тебе!»), и это слово вместе с обоими другими гласит: «Если ты изберешь Митру, всепобеждающего бога солнца, своим путеводителем, будет тебе блестящая победа и всякое благо».

После этих слов Гордиан бросил на Кандида злобный, косой взгляд, и торжествующая улыбка заиграла на его губах, когда окружавшие императора офицеры, радуясь перемене знаков, воскликнули:

– Omen accipimus, принимаем благосклонное предзнаменование, да ведет нас Митра к победе!

И когда послышалось в армии все более распространяющееся радостное восклицание воинов:

– Omen accipimus; идем на Рим, идем на Рим! – Константин один стоял еще в нерешительности.

Толкование жреца его не удовлетворило, вопросительно смотрел он на монограмму, блестевшую над солнцем. Нет, не на солнце, а на знак над солнцем указывают слова: «Сим победишь».

Даже старый Ерок, только наполовину понимавший объяснение Гордиана, так как он владел греческим языком еще хуже, чем латинским, задумчиво смотрел на чудное видение и желал бы иметь одного из друидов, своих галльских жрецов, который дал бы ему лучшее толкование таинственного рунического письма.

Кандид, пристально смотревший на императора, угадал его мысли и, подойдя к нему и вынув из-за пазухи tessera – знак христианина, на котором была выгравирована та самая монограмма, показал его Константину и сказал:

– Император, нам, христианам, этот знак не чужд; эта монограмма ничто иное, как начальные буквы греческого слова Христос. Так мы пишем его на надгробных памятках наших друзей и выражаем этим, что они, веруя во Христа, Сына Божьего, преодолели смерть и вошли в вечный покой. В наших святых писаниях Христос называется солнцем справедливости; когда он показался своим ученикам на горе Фавор в небесном преображении, его лицо сияло как солнце; престол его, по словам святых певчих, как солнце перед лицом Божьим. Какое могло бы иметь значение слово над солнцем «XAIPE, здравствуй», которым в сенях приветствуют попугаи входящих в дом? – говорил с насмешкой Кандид.

– Так эта монограмма, говоришь ты, знак Христа, Бога твоего? – хмурясь, спросил Константин. Значит ни на Митру, ни на Юпитера, ни на Марса, которым римская армия до сих пор молилась, которым сооружали алтари, которым приписывали как торжественные подвиги своих отцов, так и собственные военные успехи, а на Бога христиан, против которого Диоклетиан издал кровавые эдикты, против исповедников которого императоры востока и теперь еще свирепствуют огнем и мечом, в которого большая часть армии не верит, на него Константин и должен надеяться. И что сказали бы на это его полководцы, его солдаты?

Константин снова поднял взор на сияющее видение, и чем дольше его глаза останавливались на нем, тем настоятельнее требовал от него внутренний голос: «Верь словам юноши и надейся!»

– Каким образом должен этот знак вести нас к победе? – спросил он.

– Император мой, – ответил Кандид, – как орел служил до сих пор знаком, под которым легионы шли на войну, так и теперь закажи знамя с этой монограммой Христа и вели нести его перед армией. Так приказывает надпись: и под этим знаком победишь. И если хочешь оказать мне милость – самую большую, которую ты мог бы оказать, – то доверь это знамя мне. В каждой битве я буду нести его перед твоими легионами в самую гущу битвы, и будь уверен, орлы Максенция превратятся перед знамением Христа в трусливых кур, на которых нападает ястреб.

Глаза благородного, храброго юноши сияли огнем святого воодушевления. Он говорил с таким убеждением, с такой уверенностью в победе, что Константин не мог противиться впечатлению, произведенному его словами. К тому же объяснение Кандида нравилось его светлому, строгому уму несоразмерно больше, чем нарочитое объяснение Гордиана. Однако, вопреки матери своей Елене, Константин был еще далек от христианства и, опираясь на свои легионы, преданные идолопоклонству, а в особенности служению Митры, он не мог еще решиться поставить имя Бога христиан во главе своего предприятия.

Старый Ерок решил все.

– Император мой, – сказал он, – пусть эти рунические письма обозначают, что хотят: совет Кандида приделать их к армейским знаменам легионов кажется мне превосходным. Мы имеем в этом видении небесное знамение, обещающее нам победу: этого достаточно, и пусть каждый потом излагает это по своему желанию!

Константин придерживался правила в религиозных вопросах давать свободу личных мнений как себе, так и другим. Он осознал, что совсем новое армейское знамя, которое притом всегда напоминало бы солдатам чудесное небесное видение, воодушевляло бы в каждой битве воинов восторгом и храбростью, и готовый принять решение, он подошел к краю возвышения, на котором находилась императорская палатка, чтобы объявить его солдатам.

Как только Константин поднял руку, смятение моментально улеглось, все подались вперед, чтобы лучше понять его слова.

Освещенный лучами солнца, над которым все еще сияло таинственное видение, имея за собой толпу своих полководцев, стоял юный, богоугодный, мужественный император, возвышенный своим важным решением, с блестящими темными глазами, покрасневшими щеками, полный военной силы, высокий и красивый, как Аполлон.

Звучным и далеко слышным голосом начал он говорить своим:

– Солдаты! Вы знаете, какое оскорбление причинили вашему императору, и знаете, под каким несносным игом кровавого тиранства стонет главный город империи! Если я, ваш главнокомандующий, медлил рисковать благородной кровью моих храбрых воинов, то теперь сами боги этим явлением дали нам знать их волю и притом обещали нашему оружию победу. Я следую указанию свыше и повелеваю вам: идем на Италию, идем на Рим! Новое знамя, на котором вместо орла будет то небесное знамение, понесут перед вами: им победим и до истечения одного месяца мы будем у ворот Рима. Завтра на рассвете выступаем!

Подобно морскому шуму, поднялось неописуемо радостное восклицание тысячи голосов, смешанное со звуками оружия, и эхом разносилось по ближним горам; все были воодушевлены восторгом и жаждой брани.

Если император еще час тому назад с боязнью думал о возможности неудачи, то теперь он был уверен в победе: с такими жаждущими битвы легионами он мог идти даже против двойного числа войск неприятеля.

С закатом солнца постепенно исчезло небесное видение, и солдаты поспешили в палатки приготовиться к выступлению. Между тем Константин пригласил из близлежащего Лиона сведущих в искусстве золотых дел мастеров, передал им несчетное количество золотых монет вместе со множеством драгоценнейших камней и определил аккуратно форму и образ нового знамени. На шпице длинного шеста должна была красоваться из массивного золота монограмма Христа, обшитая двойным рядом драгоценных камней и окруженная венком из золотых дубовых листьев; под этим, на поперечном шесте, должно было быть укреплено знамя, украшенное жемчугом и золотой вышивкой. Внизу, под знаменем, должен был быть прикреплен в форме медальона бюст императора в виде бога солнца, с лучами вокруг головы, чтобы оказать уважение толкованию Гордиана и последователям государственной религии.

Это было новое военное знамя, которое должно было быть впредь почитаемо под названием Labarum, как главное знамя римской армии. Знаменосцем император избрал центуриона Кандида: достойнейшего из всех.

Между тем как солдаты, при наступлении ночи лежа вокруг костров, военными песнями при звуках бокалов праздновали будущие победы, Кандид собрал в своей палатке множество христианских солдат, чтобы поблагодарить небо за чудесное знамение и в святых надеждах представить себе, непосредственно за кровавым преследованием, торжество креста, обращение Константина в христианство, освобождение Рима и римской всемирной империи посредством святого Евангелия.

Для Кандида было еще нечто другое, что заставило его сердце радостно биться: мысль о матери его Ирине. Он вел с ней постоянную переписку, и его благочестивое детское почтение к матери было так велико, что он каждое письмо ее читал, стоя на коленях, потому что почитал ее слова, как слова святой. Что он только мог отложить из своего жалованья, он все посылал ей. Когда он был произведен в центурионы, он обрадовался большей частью оттого, что ему будет возможно оказывать матери более значительную помощь. Сенатор Паулиний известил его, что она здорова; его сердце наполнилось благочестивой гордостью оттого, что тот, хотя и язычник, почти не находил слов для похвалы как мужеству, с которым Ирина перенесла смерть своего супруга и своих детей, так и самоотверженности, с которой она с тех пор предалась бедным и больным. Едва вышедши из отроческого возраста, Кандид оставил родной дом, чтобы вступить на военное поприще: он уже семь лет не видел своей матери, но ее образ остался постоянно перед ним в святом преображении, и после Бога он считал себя всей душой обязанным ей тем, что среди стольких искушений сохранил веру и невинность. И какими яркими красками изображал себе благородный юноша радость свидания, когда он подойдет к матери, как знаменосец Христа, и упадет к ее ногам! И если мысль об умершем отце и сестрах на минуту бросила печальную тень на гладкое зеркало его душевной радости, то он, возвратившись домой, может перед их гробами объявить праведным покойникам, что Тот победил, из-за Которого они мужественно претерпели мученическую смерть.

Только один человек во всем лагере не принимал участия в общей радости – Гордиан. Лежа в своей палатке на подушке, облокотясь на опущенный на стол сжатый кулак, смотрел он пристально и мрачно перед собой. Перед ним стояли нетронутыми бокал душистого вина и ваза с драгоценными плодами.

– Служить посмешищем из-за безбородого мальчишки, ради собаки-христианина! – произносил он со злостью. – Предсказания жертв и знаки гадания с презрением бросить в сторону, чтобы на место бессмертных богов Рима поставить трижды проклятое имя назарянина во главе легионов! Нет, император, нет! Ты не победишь этим знаменем. Гордиан заступится за своих богов, и на окровавленных полях брани среди трупов твоих воинов я буду праздновать торжество вечных над галилеянином!

Час спустя из покоев Гордиана вышел раб в дорожном платье: он прокрался осторожно в темноте ночи мимо палаток и взвился, как кошка, через палисадник, служивший укреплением лагеря. В одежде его было зашито письмо, адресованное на имя главнокомандующего находившихся в североитальянских стоянках легионов Максенция.