Loe raamatut: «Чудовищное непотребство»

Глава 1

В такой погожий и ясный день следовало бы выйти на улицу, вдохнуть полной грудью морозный сладкий и свежий воздух, да как следует размять затекшие ноги, с трудом передвигающие внушительное сытое туловище. Но Эрнест из Илля, напротив, ссутулился, воровато оглянулся, высунувшись из окна и поспешно задернул плотные шторы в ромашку. Его жиденькая бороденка, которую этот тучный господин растил не один десяток лет, взволнованно топорщилась, а на висках лысеющего крепкого черепа проступили капельки пота.

Дело в том, что в его сундуке с золотом, который Эрнест в течение всей жизни наполнял отборными монетами, слитками и самородками, слышалось какое-то шевеление…

Эрнест затаил дыхание и осторожно сделал шаг к своему самому главному в жизни сокровищу, но тут дверь распахнулась и в комнату ворвалось его самое главное в жизни разочарование. Растрепанное нечто буркнуло “Привет, па.” и, наотмашь, раскинув руки и ноги звездой, бухнулось на отцовскую кровать, застеленную зеленым бархатом – слишком дорогим для того, чтобы по нему катались в той же одежде, в которой проснулись поутру в таверне, среди разлитого хереса, табачного дыма и очень-очень дружелюбной дочки хозяина сего заведения.

– Умри, негодный сын!.. – взвыл Эрнест, хватаясь за сердце, и обшаривая глазами все мало-мальски тяжелые предметы, которые годились для того, чтобы зашвырнуть в мальчишку, но стоявший рядом канделябр старик не смог бы поднять, а расписную вазу из костяного фарфора было откровенно жаль.

Эрнест из Илля какое-то время злился от бездействия, а потом его озарило.

Он снял с ноги обшарпанную туфлю и, весьма метко для того, кто частенько жалуется на зрение, не задумываясь, атаковал уставшего и едва протрезвевшего после ночного гулянья сына.

– Ай!.. – туловище на постели вздрогнуло, но не успело Эрнеста затопить торжество от удачного броска, как молодой человек потер ушибленное плечо и беззаботно сказал:

– Пап, дай денег.

Родитель на мгновение опешил, обуреваемый сложными чувствами. С одной стороны его моментально затопила жадность и возмущение, а с другой стороны ему страшно было жаль себя и он в который раз проклял день, когда по-мальчишески потерял голову от страсти и мучительной любви к матери своего единственного отпрыска.

Те времена Эрнест вспоминал с содроганием. И до сих пор не понимал, как он, одурманенный наваждением, не нашел ничего подозрительно в том, что в свои почтенные пятьдесят лет, полных торговли, накопительства и отчаянного побега от женитьбы и каких-то там дурацких чувств, вдруг до смерти увлекся странницей с каштановыми волосами и нечеловеческими глазами, озорно сверкающими всеми оттенками закатного солнца.

И уж тем более странно, что он допустил вероятность, что такая милая и фигуристая девчонка с веснушками вдруг сразу и без каких-либо сомнений ответит взаимностью ему, стареющему купцу со сварливым характером, который не видел необходимости в частом мытье и готов был удавиться за гнутый медяк.

Но лисьи чары не держатся долго. Особенно на тех, кто никак не подвержен доверию, участию и всем другим человеческим качествам, которые принято приписывать хорошим и честным людям.

Примерно через десять дней после рокового знакомства, одним недобрым утром, Эрнест проснулся больным и уставшим, будто с похмелья. Кости ломило, потроха ныли без пищи и воды, но при этом к горлу подкатила тошнота. Через невыносимый звон в голове, торговец услышал невинное “Любимый, дай денег?” и очумело уставился на лежащую рядом девицу, которая нежно похлопывала его по бледному мягкому пузу, покрытому редкими черными волосами. Через пелену перед глазами Эрнест будто увидел на кучерявой голове уши, вроде кошачьих, испуганно вскочил с кровати, и, протерев глаза, неожиданно уперся взглядом в нечто совершенно неприемлемое.

Огромный. Пушистый. Рыжий. Хвост.

Купец завизжал, как раненая свинья и сбежал из спальни в чем был – то есть, ни в чем. Загрустившая лисица прекрасно слышала чуткими ушками, как заволновались слуги на первом этаже, увидев ворчливого замкнутого хозяина, скачущим к ним с болтающимися доказательствами принадлежности к мужескому полу. Лестница под купцом скрежетала, навершия перил тряслись, но тот, вслед за рассудком, растерял и всю свою осторожность. Дрожа то ли от холода, то ли от возбуждения, Эрнест из Илля нес полную околесицу, успевая яростно отбиваться от смущенного камердинера, который старался прикрыть срам господина своей идеально выглаженной ливреей.

– Коварные бабы!.. Нечистая сила… Я знал! Знал! Лиса с хвостом!!! Очаровала, чтобы… поживиться моими деньгами!..

– Хозяин, – плакали слуги, – оденьтесь, просим Вас. Осталась же у Вас хоть капля сострадания?..

Но купец был непреклонен. Взобравшись на стол, чтобы его всем было видно, он бросился раздавать указания:

– Зовите городничего, стражу… Магистрата!.. Закройте все входы и выходы! Зажгите факелы и несите вилы!

Слуги опасливо переглянулись, неубежденные историей о женщине-лисице, посягнувшей на непорочность их хозяина, которую он трепетно хранил пятьдесят три года.

– Что же нам сказать магистрату, господин?

Один из лакеев рискнул задать вопрос и глянуть на хозяина, но тут же вздрогнул и уставился обратно в пол. Остальные затаили дыхание. Никому из самых быстроногих мальчишек не хотелось быть выпоротым моченым хворостом за вызов начальника стражи в шесть утра для ловли волшебной девки-лисы, охочей до обвислых господских прелестей.

Увы, разъяренный Эрнест повелел передать именно это.

Бледный и дряблый в своем естестве, он мутным пятном отсвечивал в утреннем сумраке гостиной, и слуги старались потупить глаза, но зрелище завораживало, пусть даже и грозило испортить аппетит и подкинуть однажды ночной кошмар.

Пора было предпринять хоть что-то, и камердинер решился на отважный шаг. Он склонился над одним из маленьких поварят и скорбно шепнул:

– Пригласите лекаря.

Это и спасло прекрасную хвостатую мошенницу, которая потянулась в постели, будто никуда не спеша, потом поела сладких виноградин из серебряной тарелочки, оставленной на полу, после чего обчистила все тайники несчастного Эрнеста и ловко прыгнула в окно – прямо со второго этажа. Несмотря на солидный груз, с любовью упакованный в тюк из пододеяльника, лисица мягко приземлилась на усеянную утренней росой траву и растворилась в предрассветном тумане.

“Я больше никогда ее не увижу!” – отчаивался Эрнест, покупая новый замок на сундук для сбережений.

“Если подумать, я и лица-то ее не помню. То есть, морды.” – продолжал вздыхать он в кабинете магистрата, где силился дать хоть какие-то зацепки для поиска воровки, но не мог предложить полицейскому ничего, кроме детального описания рыжего хвоста и того, что под ним.

“За что мне такое наказание?..” – сетовал он на приеме у лекаря, куда пообещал своему камердинеру ходить хотя бы раз в неделю, чтобы “избежать дальнейших обострений”. Эрнест не уточнял, какие-таки обострения имел в виду его управляющий, но в какой-то момент даже полюбил ходить к доктору Джасмину, так как тот был единственным, кто воздерживался от насмешек и настороженных хмурых взглядов в сторону купца, стоило ему заговорить о своих треволнениях с лисьей женщиной. (Которая, к тому же, была нечиста на руку!) Вместо этого доктор вежливо кивал и что-то записывал в свою толстую, замявшуюся по краям тетрадь, а на особо неправдоподобных и скабрезных моментах качал головой и скорбно поджимал губы трубочкой почти к самому носу, отчего на месте рта появлялось какое-то подобие куриной задницы.

А потом выписывал рецепт на вкусные сладкие травки (два раза в день: утром натощак и перед сном).

Ободренный пониманием, Эрнест был с каждой неделей все разговорчивее и вдруг обнаружил, что ждет встреч с доктором. Тот, конечно, по мнению Эрнеста был странноват, но нелюдимый купец впервые понял, отчего люди заводят друзей и так дорожат ими всю жизнь.

К удивлению окружающих (да и к своему собственному) доктор Джасмин тоже нашел некоторое очарование в беседах с помешанным торговцем. Образ мыслей Эрнеста его очаровал своей приземленностью и практичностью – казалось, купец не знает безвыходных положений и невыгодных ситуаций (пока дело не касается рыжих животных).

Так и зародилась осторожная и спокойная дружба двух грузных, лысеющих господинов, любящих обсудить политику и предпочитающих один и тот же сорт чая.

Со временем жизнь Эрнеста начала налаживаться, золото приумножалось в очень прочном тяжелом сундуке с непревзойденно хитроумным замком, а его трагическая “лисья” история уже была рассказана им так много раз, что он сбился со счета (то есть, примерно столько, сколько в его городе было любопытных горожан). И, как только ужасные травмирующие события начали стираться из памяти стареющего скупердяя, на него обрушился страшный удар.

…Шел последний месяц зимы, снег истончился, стал плотным и мокрым, появлялся теплый ветер с запада, а звезды в ночном небе будто уже не были такими яркими и невыносимо далекими. Доктор Джасмин только что выпроводил последнюю на сегодня пациентку, снял лекарский халат и безобразно развалился в кресле, мурлыкая песенку своей молодости. Он безмятежно набивал трубку голубоватыми измельченными листьями, ароматными и весьма тонизирующими, а через окно наблюдал обиженное лицо старухи-симулянтки, которую ее странное пристрастием к снотворным порошкам вновь и вновь приводило на порог доктора. Вот она сердито чеканит шаг прочь от его двора, то и дело оглядываясь, да бормоча под нос проклятия – ее жалостливый спектакль в очередной раз провалился. Картина эта, на взгляд лекаря, была крайне умиротворяющей. Бабка скрылась за калиткой, трубка догорела, и доктор позволил себе обмякнуть, прикрыв веки в теплой, сладкой дремоте…

– МИКЛОШ!…

Доктор дернулся и заорал – в окне зияла мертвецки бледная, отвратительная рожа, искаженная агонией и, вероятно, безумием. Чудище блестело от пота, глаза выкатились из орбит и подернулись красной сеткой, а маленькая сивая бороденка, больше напоминавшая прилипший на подбородок кусок пыли, агрессивно елозила по стеклу, запотевшему от горячего дыхания.

– Срочно открывай!.. – потребовал нечистый, а доктор Джасмин, наконец, придя в себя, разглядел в свете окна мантию “чудища” с золотой брошью купеческой гильдии.

– Э… Эрнест?..

Едва доктор справился с дверным замком (трясущиеся руки никак не хотели слушаться), его новообретенный приятель влетел в дом молниеносно, как сквозняк, сам захлопнул за собой дверь и нервно поставил на веселенький полосатый ковер плетеную корзину, выстланную изнутри мягкими полотенцами в горошек и накрытую сверху плотным покрывалом. В таких корзинах булочницы обычно продавали свежую выпечку, желая сохранить их горячими как можно дольше (“с пылу, с жару!”)… Только вот никакого душистого молочно-ванильного запаха доктор Джасмин не ощущал.

– Я уже ужинал, – осторожно сообщил он Эрнесту, который все еще трясся, потел и меньше всего был похож на здорового гражданина в полном уме. Лекарь же никак не мог отделаться от подкинутой воображением картинки, в которой сбрендивший торговец потчует его пирожками из песка и грязи или из… Нет, лучше перестать перебирать варианты, а то к горлу уже начала подступать тошнота.

– Со мной случилось ужасное! – воскликнул Эрнест, меряя шагами небольшую гостиную. Доктор Джасмин промолчал, но внутренне горячо согласился. Торговец метался туда-сюда и будто не замечал доктора, иногда начиная бубнить себе под нос. Казалось, он говорит сам с собой и совершенно не нуждается в собеседнике.

Но когда доктор Джасмин уже успокоился и, подпирая дверной косяк, подсчитывал в уме соотношение расслабляющих тело капель и успокаивающих разум пилюль, торговец вдруг прекратил свою беготню и остановился как вкопанный, повернувшись в сторону доктора.

– Не хочешь ли заглянуть и узнать, что там внутри?..

И показал покрасневшими глазами вниз.

Доктор послушно опустил голову и еще раз оглядел подозрительную корзину с не-пирожками.

– Лучше расскажи, что там, – на всякий случай миролюбиво предложил лекарь.

Но не тут-то было.

– Давай-ка я лучше покажу! – с коварным предвкушением и даже каким-то злорадством Эрнест переставил корзину поближе к ногам напрягшегося доктора и торжественно сдернул верхнее покрывало.

– …

– !!!

– Ой. – только и смог сказать доктор Джасмин, оседая на пол. Никогда, никогда в жизни он не был так потрясен!

Лиса дала о себе знать ужасающим, неприемлемым, возмутительным и жутким способом.

Глава 2

Синее небо уже становилось прозрачным и пронзительно ярким, как бывает, когда ночь подходит к концу. Вот-вот там, на востоке, должна показаться коралловая, яркая и сочная полоска света, предвосхищая появление нового дня.

В гостиной Миклоша Джасмина, напротив, время остановилось.

Уважаемые и зрелые мужи застыли, склонившись над чем-то и сохраняя идеальную тишину. Одн из них молчал, охваченный научным азартом – медицинские термины кружили в его голове неуправляемым вихрем и все никак не могли зацепиться за что-то знакомое и подходящее.

Второй же пребывал в молчаливой истерике.

В корзине мирно спало какое-то… существо? Это же нельзя назвать ребенком, так?

Светлая веснушчатая кожа сияла, словно источая мягкий свет растворяющейся зимней луны, показавшейся из облаков ровно в тот момент, как детеныш явился перед взором двух ошарашенных мужчин. Кончик носа, и маленькие пальчики постепенно уходили из нежно-персикового цвета кожи в черный угольный, как и кайма на ушках – на человеческих ушках. Что касается второго комплекта ушей – они росли повыше висков и, покрытые мягкой серо-желтой шерсткой, треугольничками свисали к личику, словно у грустного, напуганного щенка.

– У него еще и хвост… – срывающимся шепотом пожаловался Эрнест. Он отогрелся в хорошо протопленном доме доктора и трупная бледность сошла с его лица. Теперь он покрывался красными пятнами, но продолжал трястись и потеть.

Доктор осторожно отогнул край одеяльца и действительно обнаружил пушистенький хвостик морковкой. Он был того же цвета, что и ушки, только самый кончик был безукоризненно белым, как у гончей собаки.

Или как у лисы.

– Всемогущие боги, Высшие и Низшие… Эрни, так это все была правда?..

У Эрнеста не осталось сил даже осуждать недоверчивого приятеля. Он сел на пол рядом с ним и злосчастной корзиной и выудил откуда-то из недр свернутых в несколько слоев полотенец мятую бумажку, сложенную вчетверо, после чего без слов сунул ее в руки лекарю.

“Дорогой, милый, немножко любимый Эрнест!

Приветствую тебя, и искренне разделяю невыносимо смешанные чувства, которые ты сейчас, вне всяких сомнений, испытываешь. Но не разделяю твоей трусости, твоей боязни благоухающих ванн и нездровой привязанности к хересу! Оставлю это все тебе, вместе с нашим сыном, появление которого я не могла предугадать, ведь мне триста три года и пока я и в самом деле хотела понести дитя, боги не были милостивы ко мне.

Так уж вышло, что для лисицы нужен непременно лис, иначе никакого потомства не получится. Мы с вашим двуногим братом, хоть и становимся похожи, когда принимаем облик человека, но, к счастью, все же друг от друга очень, очень-очень далеки.

(Без обид, почти дражайший Эрни!)

Для лисы довольно сложно найти другую лису, и за три века я видела не более пяти других таких же, как я. Или думаю, что видела – мы очень ловко меняем личины (впрочем, тут тебе рассказывать не надо, уверена, что ты помнишь все в подробностях). И это позволяет нам оставаться не пойманными, не замеченными, но, к сожалению, скрывает и друг от друга тоже.

Моя история с каждым из них – не та, которую хотелось бы вспоминать.

Возвращаясь к нашему маленькому и милому предмету разговора. Почему сейчас, и почему от тебя – я не знаю.

Мы рождаемся щенками и только после пятидесяти лет можем оборачиваться людьми.

Он – родился человеком, и кроме некоторых дополнительных частей тела пока ничем от вас не отличается.

Не думаю, что он когда-то сможет оборачиваться настоящим лисом.

Он слишком… Странный.

Не очень уважаемый, но понадобившийся сейчас Эрнест! Забери это дитя и вырасти. Ибо мы с ним будем несчастны друг с другом. Он не найдет во мне любящую мать. И я тоже не чувствую в нем своей крови.

Поэтому, считай это компенсацией за то, что я чуточку врала тебе и забрала немножечко денежек. Кстати, они все не кончаются, как я ни трачу. Спасибо тебе большое.

Впрочем, у нашей истории обязательно должен быть хороший конец.

Поэтому я скажу следующее: хоть я и забрала у тебя триста сорок семь монет и двести шестьдесят самородков из чистого золота, четыре ограненных бриллианта и бумажных облигаций на общую сумму в одиннадцать тысяч златков, я оставляю тебе кое-что гораздо более дорогое – крошечную, удивительную, невозможную человеческую жизнь, которая не должна была прийти в этот мир. И в создании которой ты принимал участие (хоть и довольно пассивное, на мой вкус).”

Чем ниже к краю бумаги спускалось письмо, тем более узкими и липнущими друг к другу становились строчки. Но в самом низу, в уголке была нарисована стрелочка, призывающая перевернуть письмо. Но, очевидно, лиса сомневалась в сообразительности Эрнеста – над стрелочкой криво и жирно было для верности приписано: “Переверни, там важно!”

Доктор так и сделал. Письмо не на шутку увлекло его, и он не знал, что сейчас вызывает в нем большее любопытство: что-то невероятно “важное” на обороте письма, или малыш-лисенок, невозмутимо сопящий и видящий седьмой сон, несмотря на суету вокруг себя мужчин не самой легкой комплекции.

Доктор Джасмин невольно глянул на своего приятеля, потому как этот тяжелый отчаянный взгляд обещал прожечь на нем дыру. Из глаз Эрнеста катились неудержимые, горячие и злые слезы.

– Да что с тобой? – изумленно спросил Миклош Джасмин, который был полон научного интереса и вообще не считал произошедшее трагедией. Даже будь он на месте купца, то не убивался бы так сильно. Ну, ребенок. Ну, уши у него. Ну, хвост.

Если честно, для Эрнеста из Илля это был единственный шанс продолжить род, а уж с его деньгами можно заткнуть рты даже самым языкастым сплетникам.

– Прочти-и-и, – прохрипел торговец и спрятал пылающее лицо в ладонях.

Брови лекаря поползли наверх, но он послушно перевернул письмо, спеша узнать, что же так сильно подкосило здоровье и разум его “почти дражайшего” приятеля.

“Если я ошибаюсь в тебе, Эрнест из Илля, прошу – в день солнцестояния отнеси наше дитя к кромке леса, подле ….”

Дальше чернила поплыли.

Похоже, они не выдержали мокрый снег или пали жертвой иных неизбежных жидкостей, что могут спонтанно появляться в люльке младенца. Серое мутное пятно было похоже на тучку, нарисованную неумелой детской рукой. Но, увы, то было роковое и увесистое прикосновение Судьбы, которая решила сыграть с Эрнестом очередную злую шутку. Его последние надежды избавиться от ребенка и прожить свою обычную и весьма удовлетворительную жизнь были нелепо, беспощадно, необратимо раздавлены.

Под пятном, которое собиралось испоганить купцу остаток жизни, можно было прочитать смазанные, но еще разборчивые слова:

“…найди ему только что родившую крупную собаку или добавляй в коровье молоко пару яичных желтков. Что он будет есть, когда подрастет – понятия не имею.

Также, запомни – его нужно будет назвать на букву “Д”.

Ну, все. Пока.

– С нелюбовью, не твоя,

Гайя-Гортензия.”

Доктор Джасмин вытер проступивший на лбу пот и ткнул товарища в плечо.

– Поверить не могу, что все это была правда. И… что слухи о лисах в человечьем обличье – не сказки.

– Я две недели спал с лисой, Миклош. Все это время ты мог просто расспросить меня обо всей этой чертовщине и уже выступать с докладом в столичной медицинской академии, демонстрируя этим напыщенным шарлатанам вот этого щенка!.. Кстати!

Покрасневшие глаза Эрнеста наполнились горячечным энтузиазмом:

– Хочешь я тебе его продам?..

– Милостивые боги, Эрни!..

Лекарь вскочил на ноги и отшатнулся от приятеля, но, к удивлению последнего – вовсе не от перспективы стать лисьей няней на ближайшие годы. Округлое лицо Миклоша Джасмина приобрело пунцовый оттенок, а умные голубые глаза светились возмущением и чем-то еще, что Эрнест из Илля видел по отношению к себе впервые. Однако, и без точного выяснения природы этого неприятного взгляда, торговец понял, что его друг чрезвычайно разозлился.

– Ах, да, – неуверенно промямлил Эрнест. – Мы же друзья… И я могу… Просто… Его… Тебе… Подарить?

С каждым произнесенным словом, купец становился все нерешительнее и тише, потому, как лекарь все сильнее поджимал губы, а у него на лбу, прямо над кустистыми рыжеватыми бровями, забилась выпуклая жилка.

Хрясь!..

Эрнест упал назад, плашмя, и тут же схватился за разбитый нос. Купеческая мантия задралась, отчего было видно, как торговец сучит бледными ногами в штопаных подштанниках, словно перевернувшийся на спину жук.

– Больно!.. – пожаловался раненый, всхлипывая. Кровь хлынула из пульсирующего, взорвашегося жгучей болью, носа.

– Этого мало! – уверенно припечатал доктор и внезапно наклонился к корзине и поднял детеныша за подмышки, развернув лицом к оторопевшему Эрнесту, который успел встать на четвереньки и отползти подальше от докторского кулака. – Посмотри-ка внимательнее! Это, – потрясал “щенком” Миклош Джасмин, – твой ребенок! Твой сын, самое близкое тебе создание в этом мире, и ближе у тебя уже никогда не будет, бесчувственный ты кусок дерьма!..

Малыш, разумеется, проснулся и скорчил обиженную мордочку. Ушки, покрытые шелковистой шерсткой прижались, а хвостик взволнованно задрожал, пока детеныш неуверенно пытался вывернуться из рук лекаря или хотя бы показать, что вот так висеть ему неудобно и даже немного больно. Попытки, конечно, были обречены на провал, отчего лисенок засуетился еще отчаяннее, его глаза, обрамленные пушистыми ресницами, в один миг заволокло слезами, а носик покраснел, что не мог скрыть даже черный пигмент на кончике его вполне человеческого носа – маленького, словно пуговка, и совершенно очаровательного.

И тут лисенок заметил перед собой какое-то несусветное чучело, и такое оно было безобразное, что он даже передумал залиться плачем, хотя уже вздохнул поглубже и приоткрыл рот, за которым обнаружились крошечные неровные зубки и две пары аккуратных и пока совсем не острых клыков.

Замерев, они смотрели друг на друга: лисенок на купца, а купец – на лисенка.

“Какое совершенное создание!” – вдруг пронеслось в голове у Эрнеста, и он сам себя испугался. Детеныш с сомнением глазел на всклокоченные волосы торговца, нелепую бороду и кровоточащий нос. В какой-то момент на мордочке даже появилось отчетливое выражение брезгливости. Но Эрнесту было уже наплевать – он тонул в пронзительных янтарных глазах, блестевших от невыплаканных слез.

– Положи его!.. – решительно скомандовал купец и вытер нос рукавом.

– И что тогда?

Эрнест понимал, отчего доктор Джасмин так осторожничает, но его подозрительность все равно окатила торговца жарким стыдом.

– Тогда ему будет удобно! – смущенно заворчал Эрнест. – Богов ради, Миклош! Ты ему сейчас ручки вывернешь.

Пошатываясь, Эрнест встал на ноги, выпрямился, отряхнул мантию, как ни в чем не бывало и, приглаживая неполноценную линялую бороду, деловито спросил:

– Доктор, не соблаговолите ли Вы осмотреть это дитя? Хочу убедиться, что он здоров.

– Ну, наконец-то, старый дурень, – беззлобно и с видимым облегчением сказал Миклош и опустил купеческого отпрыска обратно в его импровизированную кроватку.

…После аккуратного и внимательного осмотра, малыш был напоен теплым молоком с двумя разболтанными сырыми желтками и укутан в теплое покрывало. После еды он стал относится к манипуляциям над собой со снисходительной ленцой, и очень скоро вообще потерял интерес к происходящему, свернувшись калачиком и затихнув в ворохе мягких тряпок.

– Совсем-совсем здоров?

Будто бы без интереса уточнил Эрнест прихлебывая чай, который они с доктором заварили уже с первыми лучами солнца.

– Совсем, – устало, но довольно моргая, подтвердил доктор.

– То есть, прям никаких болезней не нашел? – вскользь переспросил купец уже с крыльца докторского дома, хрустя снегом под ногами.

– Прям никаких, – хмыкнул доктор и сладко зевнул. – Сам посмотри, глазки чистые, носик мокрый, блох нет…

– Да иди ты! – беззлобно отмахнулся Эрнест из Илля, но потом все же наклонился и ревниво вытер сопливый носик, после чего понес свою драгоценную ношу домой.

Воспоминания смягчили черты лица старого Эрнеста. Его история с треклятой лисой все еще невероятно злила его, но, вот беда, присутствие в ней одного очаровательного персонажа превращало его сердце в растопленное масло каждый раз, когда он предавался размышлениям с изначальной целью пожалеть себя. Лисенок вырос в юного лиса с лукавым прищуром и чрезвычайно добрым сердцем. Мать его, к счастью, за эти годы никак не дала о себе знать. А Эрнест… Что ж, лиса была права – сын и в самом деле был его главным сокровищем, несоизмеримо большим, чем то богатство, которое она вынесла из его спальни. Хотя золота там было до черта…

Старик скорбно вздохнул.

– Я заметил, что тебе очень неприятно давать мне деньги, – с легкой укоризной посетовал юноша, зорко наблюдая за переменами в настроении отца. – И доброго слова от тебя не дождешься.

Эрнест из Илля мгновенно завелся, как лис и планировал – все лучше, чем смотреть в эти безжизненные, уставившиеся вникуда глаза.

– Ах, добрые слова? Не принимай близко к сердцу, сынок. Мне никому неприятно давать деньги!

– А как же мне их тогда получить? – заволновался лис. – Па, мне кажется, что я начну воровать.

И сокрушенно вздохнул.

Забористая брань, которая готова была политься из старика в ответ, застыла у него горле ледяным комом, потому, что в сундуке опять зашевелились.

– Джин, пойди сюда.

Вмиг осипший голос отца напугал лиса. В тревоге и, что уж скрывать, в горячем любопытстве, которое он унаследовал от матери, Джин, в коем-то веке, послушно подошел.

Отец не смотрел на него. Его глаза были прикованы к углу, где стоял сундук высотой до колена, и в который отправлялись самые ровные золотые монеты и самые чистые драгоценные камни – все потому, что Эрнесту нравилось перебирать их перед сном, и любоваться на их блеск по утрам. Прочие же сбережения были надежно запрятаны в таких тайных схронах, что даже лис со свободным доступом во все уголки имения за семнадцать лет так и не смог вынюхать их местонахождение.

Сундук выглядел обычно.

– Па?.. – Джин нерешительно тронул отца за локоть, но тот даже не пошевелился.

– Сынок, открой-ка вон тот мой сундучок, – без выражения скомандовал Эрнест.

Джин расцвел и простодушно шагнул в угол – па одумался и все-таки разрешил ему взять деньжат, да еще и золотыми!

– Осторожнее! – все же проблеял Эрнест, поздновато справившись со своим малодушием.

Лис смотрел в открытый сундук и выражение лица у него было совершенно не лисье. Глаза округлились, брови поехали на лоб. Губы застыли в беззвучном “о”.

Старик схватился за сердце. Если уж Джин растерял всю свою изворотливость и смекалку, да еще пялится поглупевшими глазами в… во что бы то ни было, словно баран на новые ворота, то дело дрянь.

Эрнест заставил себя сделать шажочек. Потом еще один. И еще.

Кажется, ему необходимо кровопускание – голова ощущалась огромной наковальней от стучащей в ней крови, а ладони вспотели. Вот бы Миклош сейчас был здесь!

Джин, вероятно, уже успел прийти в себя. Его лицо выражало глубочайшую заинтересованность, янтарные глаза поблескивали, а еще проявились уши и хвост – как и всегда в моменты волнения или чрезвычайного восторга. Эрнест вроде как испытал мимолетное раздражение от явления принадлежности сына к лисьему роду, но эти ворчливые мысли не задержались в его сознании. Словно завороженный, едва дыша и все еще держась за грудь, он подтащил свое тело к сундуку и, чтобы не упасть, ухватился за плечо Джина. Совершенно случайно оказалось, что этим он выпихнул сына вперед, спрятавшись за его спиной.

Эрнест зажмурился, набираясь храбрости. Рыжий хвост мазнул его по ногам раз, другой. Джин бессовестно был воодушевлен происходящим, и даже не пытался сдержаться!

– Ах, ты паршивец. – возмутился Эрнест и нечаянно распахнул глаза, желая лицезреть наглую лисью физиономию.

Но, вместо этого, Эрнест узрел то, что не мог бы ожидать никогда в жизни.

Даже с учетом того, что с ним уже один раз случалось что-то волшебное.

Даже с учетом того, что последствие этого “волшебства” сейчас стояло рядом, виляло хвостом и хмыкало, навострив рыжие ужи.

Старый купец побледнел.

– У меня в золоте… завелся дракон.

– Ну, не зна-а-а-аю, – молодой человек скептично смотрел на обнимающее монетки существо с бело-зеленой чешуей и черными глазами-бусинками, – Крыльев совсем нет. Больше похож на змею. С ножками.

Эрнеста мучительно перекосило, и Джин не сразу понял, что это не приступ ревматизма. Внизу скособоченной фигуры мелькнула голая пятка и парень снова не успел увернуться – второй снаряд попал точно в голову.

– Сын! – взмахом руки в пестром халате отец предотвратил волну возмущения со стороны Джина. – Ты же тоже… такой. Вот и забери ЭТО и куда-то день.

С лиса мигом сошло дурашливое настроение, в котором он любил общаться с родителем. Джин резко бросил пытливый взгляд на отца, но тот снова не дал ему открыть рот.

– Ну, так что – поможешь мне?

– Нет, – вздохнул Джин, смиряясь с судьбой.

Как ни странно, отказ воодушевил Эрнеста, его лицо прояснилось, а не вполне прикрытые редкой бородой губы расплылись в улыбке. Со стороны можно было подумать, что он рехнулся, испытывая на себе еще одно волшебное потрясение, но взгляд его был уверенным, а его собственный сын не выказывал ни малейшего удивления или опасения.

Было решено закрыть дракона в сундуке до завтрашнего утра, хорошенько спланировать его выдворение за тридевять земель, и собрать Джину все вещи, небходимые в дороге.

Уходя из покоев отца, Джин замешкался.

– Ты сказал, я "такой же", как "это", – лис говорил негромко, очень внимательно глядя на Эрнеста сузившимися янтарными глазами. Казалось, слова даются ему с большим трудом. – Что ты имел в виду?

Эрнест растерялся.

Он не скрывал своего негодования от необычных обстоятельств, подаривших ему наследника. Но еще никогда его досада и опасливая брезгливость не касались самого Джина.

– Ох, – неловко засуетился Эрнест, напуская на себя внезапную занятость, – Но, ты ведь такое же… кхм-кхм… чудо. Как и дракон в моем сундуке! Ну, кто бы мог подумать, что оно настоящее?!

Джин какое-то время молчал, опустив глаза в пол и о чем-то размышляя. Его поза была нарочно безмятежной и развязной, но когда он заговорил, Эрнест услышал мягкий укор: