Loe raamatut: «Моя жизнь – борьба. Мемуары русской социалистки. 1897-1938», lehekülg 5

Глава 5

Я находилась в Лугано, когда пришли вести о русской революции 1905 года, о всеобщей забастовке в Санкт-Петербурге, мятежах в Кронштадте и Севастополе, созыве Первой Думы, контрреволюционном терроре и последовавших погромах. Волнение русских эмигрантов едва ли превышало возбуждение среди итальянцев. Важно то, что итальянские народные массы из отсталой, по общему мнению, страны продемонстрировали такую солидарность со своими русскими товарищами, равной которой не было среди рабочих любой другой страны.

Большая часть моей деятельности в то время была посвящена пробуждению сочувствия к русским революционерам и сбору денег для них. Я ездила по всей Италии, выступала на сотнях массовых митингов в больших городах и перед небольшими группами людей в отдаленных деревнях. Везде меня приветствовали с невообразимым энтузиазмом. Однажды вечером, когда я выступала в большом зале в Триесте, я рассказала о героической борьбе революционерки Марии Спиридоновой, которая посвятила свою жизнь русским крестьянам. В то время с политическими заключенными принято было обращаться с определенным уважением, а то, как обращались с Марией русские жандармы, всколыхнуло негодование всего мира. Когда я рассказывала о том, как один из караульных прижигал руку Марии зажженной папиросой, меня внезапно прервал крик с галерки: «Мы отомстим!» Вся аудитория встала, как один, и это была самая спонтанная демонстрация, которая когда-либо происходила на моих глазах. Когда я, наконец, получила возможность завершить свою речь и мы уже покинули зал, к нам присоединились тысячи людей, стоявших снаружи и не сумевших попасть внутрь. Несколько часов в ту ночь можно было слышать, как толпы людей кричат на улицах: «Да здравствует русская революция! Да здравствует социализм!»

(С 1918 года Мария Спиридонова была заключена в русскую тюрьму из-за своей оппозиции по отношению к большевикам, и ее имя редко упоминалось в мировой прессе. Но об этом другой рассказ.)

Этот митинг не был исключением. Сотни подобных прошли по всей Италии. Ни в какой другой стране сочувствие жертвам царизма не было так широко распространено. После 1905 года, когда Максим Горький, уже один из самых известных писателей в мире, был делегирован на сбор средств для жертв русского царизма в Соединенные Штаты Америки, все собранное им составило одну треть от той суммы, которую я собрала среди итальянских рабочих и крестьян. А они жили в условиях, которые показались бы невыносимыми большинству американских рабочих. Миссия Горького была отмечена сенсационными событиями. Его отказались принять в нью-йоркской гостинице, где он попытался зарегистрироваться вместе с русской актрисой Андреевой, с которой он жил какое-то время, и американские консерваторы начали разжигать против него ужасную скандальную кампанию. Отношения, принимаемые в Европе как само собой разумеющееся, слишком напрягли сознание американских буржуа. Даже Марк Твен присоединился к хору их голосов, на который ответили радикалы и интеллигенция, сплотившиеся в защиту Горького.

Гласность, которую обрел этот инцидент, сделал Горького добычей газетных репортеров в Европе, но, когда он возвратился в Италию, ему удалось ускользнуть от корреспондентов. Некоторые обманувшиеся в своих ожиданиях корреспонденты обратились ко мне за помощью. Однажды утром в Лугано ко мне пришел представитель одной из самых крупных ежедневных итальянских газет. Он изучал мою бедно обставленную комнату, как будто ожидал найти знаменитого писателя, спрятавшегося под моей кроватью. Я не могла убедить его, что ничего не знаю о местонахождении Горького. На следующий день в этой газете появилась бредовая статья, из которой складывалось впечатление, что я прячу Горького на «секретной вилле». На протяжении нескольких недель после нее меня преследовали журналисты. Позднее, когда я приехала к Горькому на Капри, где он купил прекрасную виллу, мы от всего сердца посмеялись над моими приключениями с журналистами. Позже Горький превратил эту виллу в школу для революционеров, в которой некоторое время преподавал Ленин.

В Венеции я должна была прочитать две лекции для слушателей народного университета. Одна – о революционной России, другая – о взаимной зависимости рабочего движения в России и рабочих движений в других странах. Первая лекция имела большой успех преимущественно у аудитории, принадлежащей к среднему классу. В те дни было модно осуждать царскую тиранию почти теми же словами, которыми теперь осуждают Гитлера. Люди, которые не пошевелили бы и пальцем, чтобы помочь рабочим в своих собственных странах, и которые сопротивлялись малейшим реформам, воображали, что их сердца болят за несчастных мужиков, находящихся за тысячи миль от них.

На следующий день, когда я заговорила об условиях жизни в Италии, атмосфера в зале тут же стала холодной и враждебной. В тот вечер был организован банкет, на котором я должна была присутствовать как почетная гостья, но теперь многие из тех, кто принял приглашение, обнаружили – к крайнему отчаянию декана университета, – что у них есть и другие приглашения.

У этого декана, кстати, была дочь, которая была известна своей близкой дружбой с Муссолини, а также как его официальный биограф. Она была замужем за состоятельным юристом по фамилии Сарфатти. Она не хвасталась своими отношениями с Муссолини, пока последний был бедно одетым «фанатиком революции». Однако после прихода к власти дуче мадам Сарфатти стала ссылаться на них при каждом удобном случае, а ее богатый муж не обижался на сплетни, их окружающие.

В дофашистской Италии муж мадам Сарфатти был объектом бесчисленных карикатур и анекдотов в радикальной прессе. Как член городского совета Милана, он проголосовал за то, чтобы ввести налог на мясо, привезенное в город из окрестных провинций, где цены были ниже. Однажды, когда он вошел в здание городского совета, его остановили официальные лица, которые осмотрели его портфель и обнаружили несколько фунтов говядины среди его юридических бумаг. После этого наши газеты стали называть его «Достопочтенное мясо».

Среди социалистов, которые были приглашены посетить банкет в Венеции, был Илия Мусатти со своей женой. Мусатти был единственным сыном очень богатой еврейской семьи в Венеции. Он стал социалистом, будучи студентом юридического факультета Римского университета, и женился на нееврейке. Это вызвало разрыв отношений между ним и его родителями, и он отказался от своих прав наследника. Мусатти были самыми верными супругами, которых я когда-либо знала, и оба они посвятили свою жизнь рабочему движению. Хоть Мусатти и был блестящим юристом, зарабатывал немного, так как большую часть своего времени он занимался политической деятельностью и тем, что защищал тех, у кого не было денег, чтобы платить гонорары. Мои взгляды на тактику рабочего движения совпадали с взглядами Мусатти, и позднее я помогала ему в избирательных кампаниях, которые завершились его избранием в парламент. Из-за своей непримиримости он стал одним из тех, о ком злословили в Италии больше всего. Однажды, когда я прогуливалась с его женой в Венеции, в нас плюнул молодой студент, который, очевидно, был распален статьями в прессе.

Благодаря моим частым поездкам к чете Мусатти в Венецию я хорошо узнала этот город, чья красота вдохновила многих поэтов и художников. Вскоре я узнала, что жизнь в Венеции – это не только поездки в гондоле при луне и кормление голубей. Сырые жилища постоянно недоедающих семей тянулись вдоль романтичных каналов и выходили окнами на эти прозрачные лагуны. Женщины сидели на балконах не для того, чтобы флиртовать с проплывающими мимо гондольерами, а чтобы застать последние проблески света от великолепных закатов, напрягая глаза над замысловатыми вышивками жемчугом, благодаря которым они едва-едва сводили концы с концами. Богатые женщины из других стран привозили своих детей в Венецию, чтобы погреться в лучах ее солнца, а матери венецианских трущоб были вынуждены посылать своих детей на мрачные табачные фабрики, где подростки отравлялись никотином.

Эти матери, закутанные в черные шали, выходили встречать меня с фонарями, когда я выступала в их бедно освещенных кварталах. Обычно собирались тысячи человек, многие в лохмотьях. Посредине ставили старый стол, я взбиралась на него и начинала говорить. Их глаза начинали сверкать и сиять. Поездка домой превращалась в торжественную процессию, так как вся эта толпа шла со мной до дверей моего дома твердой, уверенной поступью.

Несмотря на то что в 1904—1907 годах моя штаб-квартира находилась в Лугано на швейцарско-итальянской границе, я проводила в Италии почти столько же времени, сколько и в Швейцарии. Узы безотчетной симпатии между мной и итальянцами, которые я почувствовала еще со времени моей учебы в брюссельском университете, становились все крепче.

Если программа итальянских социалистов была более или менее идентична программам других партий Второго интернационала, то дух, царивший в итальянской партии, был другим. Он не был преимущественно политическим, он был, скорее, отражением общего стремления итальянских рабочих масс к миру, который гарантировал бы справедливость и свободу. В других местах в Европе рабочее движение имело ту же самую цель, но борьба за экономические улучшения изо дня в день и успехи на выборах поглощали больше энергии как лидеров, так и рядовых солдат движения.

Я не знаю другой страны, где любовь к свободе была так сильно развита, как в Италии. Я имею в виду внутреннее чувство человеческого достоинства, которое может сосуществовать с высокой степенью экономического и политического порабощения. Революционная пропаганда развила это интуитивное чувство в классовое сознание. Ни в какой другой стране правящие классы не сознавали так ясно, насколько преходящи их привилегии.

Выступая перед молодежью и стариками в Италии – фабричными рабочими, крестьянами или мелкими землевладельцами, – оратор сразу же понимал, что его слова падают не на бесплодную почву. Какое-то воспоминание об общем наследии, казалось, озаряло этих мужчин и женщин, когда они слушали. Они часто приходили на собрания социалистов или анархистов из любопытства или потому, что священник предостерегал их от этого, но они преображались после первых нескольких слов говорившего. Их глаза сияли воодушевлением, а измученные работой и заботами лица отражали понимание. Даже их осанка менялась, как будто они освобождались от бремени, и они шли домой рука об руку, распевая революционные песни.

Пролетарские организации и учреждения – союзы рабочих и крестьян, филиалы социалистической и анархической партий, кооперативы, народные дома, школы и библиотеки – все они начали распространяться в Италии к концу XIX века, и с того времени они предлагали политическое образование, которое завершало или заменяло образование, полученное в официальных школах и церквях. Духовенство начало терять свое влияние, и его представителей стали реже звать на рождения, свадьбы и похороны. Детей реже называли в честь святых или героев войны, чаще в честь тех, кто боролся за освобождение. Большинство итальянских рабочих начинали понимать роль церкви в проповедовании смирения, и им было нетрудно сбросить эти оковы. В противоположность тому, что обычно думают об итальянцах, они не легковерны. Зерна сомнения прорастают в них быстро. В итальянцах всегда было скептическое и ироническое начало, и их привлекают бунтари. Их привязанность к церковным традициям носит больше характер суеверный, нежели религиозный, и они редко относятся к представителям духовенства с тем почтением, которое можно увидеть, например, у ирландских верующих или у православных крестьян в старой России.

Несмотря на то что нищета и страх стать еще беднее и несчастнее заставляют итальянского крестьянина выглядеть смиренным, в его душу заложено семя бунта. Он восприимчив к пропаганде, которая раскрывает нелепость общественного строя, в котором живет принцип: «Те, кто работают, не едят; те, кто едят, могут позволить себе не работать».

Основные предпосылки социалистического учения были известны в Италии задолго до того, как ее индустриальное развитие достигло ступени, на которой стало возможно организованное движение. Интеллектуальные предтечи социализма, даже те, которые участвовали в так называемых патриотических движениях, вроде борьбы за национальное единство, подчеркивали, подобно Гарибальди, что социализм – это «будущее человечества». Острый ум и чувство солидарности с угнетенными у таких людей, как Кампанелла, Филиппо Буонаротти, Феррари, Писакане, предвосхищали окончательный этап эволюции тех усилий, которые они прикладывали. Большинство этих людей отвергли богатство или привилегии ради того, чтобы жить в соответствии со своими принципами и разделять судьбу тех, за кого они боролись.

Взаимное притяжение между недавно разбуженными массами и теми представителями интеллигенции, которые одобряли их путь, создало атмосферу здорового и плодотворного идеализма, который достиг всех слоев городского и сельского населения, так что в начале XX века социализм как учение был почти так же широко распространен в отсталой Италии, как и в более развитых странах, вроде Германии. Идеи социализма, без сомнения, были гораздо более популярны здесь, чем в Англии. Академический мир в Италии, вероятно, в большей степени подпал под влияние марксизма, чем в какой-либо другой стране.

В России на протяжении почти века революционное движение возглавляли мужчины и женщины из наиболее мыслящих слоев дворянства и буржуазии, и авторитет, который эти первопроходцы дали этому движению, распространил свое влияние далеко за пределы тех групп населения, за интересы которых они боролись. Так было и в Италии, хотя здесь революционеры были малочисленнее и гораздо меньше подвергались преследованиям. Они создавали партии моральный авторитет, который делал ее важным фактором в жизни страны. Пока одни только рабочие были не удовлетворены условиями своей жизни, было возможно утверждать, что эксплуатируемые требуют себе прав просто потому, что они жадны или невежественны. Но когда представители интеллигенции, чей характер и разум сильно превосходили средний уровень, поддержали их дело, врагам движения пришлось признать, что нечто иное, чем жадность и невежество, вдохновляет революционное движение.

После того как экономические условия в Италии улучшились во многом благодаря организационной работе социалистов и их парламентской борьбе, были созданы новые условия жизни, новые методы воспитания, новые стандарты этики. Новые лозунги стали украшать стены жилищ рабочих и крестьян, вроде: «Ты мал, потому что стоишь на коленях; поднимись, и ты станешь большим!» «Наша страна – это весь мир, наша вера – свобода» – пелось в одной из самых популярных песен этой новорожденной Италии. Матери пели ее своим младенцам, и дети повторяли ее за игрой.

Будущим историкам, пытающимся толковать историю рабочего движения с чисто теоретической точки зрения, будет трудно объяснить, почему «отсталые» итальянские и испанские рабочие откликнулись на испытание борьбой против войны и фашизма дружнее, чем рабочие такой высокоразвитой страны, как Германия. По всей вероятности, они упустят значение психологического фактора. До испытания войной и фашизмом сила рабочего движения измерялась количеством членов профсоюзов и количеством членов политических партий. И хотя организация рабочих представляет собой один из самых важных факторов в развитии революционного движения, она не единственная, и ее значимость может изменяться вместе с различными истоками этого движения в каждый исторический период.

Будучи членом социалистической партии, я посвятила более десяти лет напряженной работы итальянскому революционному движению. Я была редактором и сотрудником многих газет, членом Центрального комитета партии, я подписала десятки статей и воззваний. Но ни разу не было случая, чтобы я почувствовала себя чужой в этой стране. До войны в Италии почти не было шовинизма, и никто никогда не поднимал крик по поводу «иностранного агитатора». Русские революционеры всегда активно участвовали в итальянском рабочем движении. (В течение какого-то времени до распространения марксизма Михаил Бакунин руководил здесь мощным движением анархистов.) Агитаторов-иностранцев могли преследовать в Италии наравне с итальянцами за их радикальные взгляды, но никогда за то, что они иностранцы. Любые действия против иностранцев как таковых были бы встречены осмеянием и враждебностью со стороны всех слоев населения.

Буря протестов, которая захлестнула Италию после кровавых репрессий, направленных против русских революционеров после восстания 1905 года, не улеглась. Когда консервативная пресса объявила, что русский царь планирует посетить Рим, негодующие рабочие устроили митинги протеста и уличные демонстрации, а депутаты от социалистической партии в своих выступлениях выражали свое возмущение. Были розданы тысячи пронзительных свистков с портретами Николая II, и план состоял в том, чтобы с того самого момента, когда нога царя ступит на почву Италии, пронзительные звуки этих свистков звенели бы у него в ушах. Официальный визит в Рим был отменен, и вместо этого царь провел переговоры с королем Италии в отдаленной королевской резиденции недалеко от границы.

В 1907 году социалисты в парламенте предприняли действия, чтобы заблокировать любую помощь русскому правительству. К ним присоединились члены других радикальных партий, и, чтобы придать как можно более широкую огласку своему враждебному отношению к российскому режиму, в Милане, который тогда был местом большой международной выставки, был созван специальный съезд.

Я приехала на съезд не как делегатка, а как зритель и вошла в зал в тот день, когда на суд общественности должна была быть вынесена резолюция, направленная против царского деспотизма. Когда я входила, выступал Турати, один из самых популярных людей в Италии. Я испугалась, когда он вдруг резко остановился посреди своей речи и сказал: «Хватит уже моих слов. Среди нас находится представительница угнетенной России Анжелика Балабанова».

Сильные руки подняли меня и понесли вперед к трибуне, с которой я увидела тысячи поднятых ко мне лиц. Я должна была выступить. Я помню, как я сказала: «Если бы вместо того, чтобы прислать на эту выставку изделия ручной работы, изготовленные угнетенными и недоедающими крестьянами, Россия прислала бы скелеты умерших от голода арендаторов и черепа замученных революционеров, общественность получила бы более точное представление о царской России».

Отклик был похож на глубокое эхо страданий русского народа. На следующий день демократическая газета Secolo посвятила моей речи передовую статью и заявила, что общественное мнение в Италии отзовется на протест, который я озвучила на этом собрании. Так и было. А то, что большевики, как только взяли власть, забыли о моральной и материальной поддержке, которую они получили от трудовых масс Италии, явилось для меня одним из первых доказательств извращения революционного духа в России.

Именно на этом митинге я впервые встретилась с Филиппе Турати. Сын процветающего чиновника на севере Италии, он был одним из самых ярких людей своего времени, в равной степени компетентный в области криминологии, просвещения и литературы. Его первая работа «Преступление и социальный вопрос», опубликованная, когда он был еще совсем молод, привлекла к себе внимание во всем мире. Его попытки создать школы и библиотеки для взрослых сделали его одним из пионеров в области просвещения рабочих и крестьян. На протяжении многих лет он редактировал и писал для научного журнала Critica Sociale. Почти каждая статья и очерк, под которыми он подписывал свое имя, заслуживают того, чтобы их включили в сборник. Он не любил, когда ему напоминали о стихах, которые он писал в юности, но все в Италии знают, что он был автором «Гимна рабочих», одной из самых прекрасных и вдохновенных революционных песен.

Один из первых марксистов в Италии и личный друг Энгельса, Турати участвовал в революционном движении задолго до создания Социалистической партии Италии, основателем которой он был. В других странах его подход часто толковали неверно, потому что он был таким типично итальянским. Многие представители итальянской интеллигенции любят демонстрировать скептицизм по отношению к теоретическим постулатам, даже если они этого не чувствуют. Такое отношение естественно для людей старой закалки, которым вера навязывалась веками. Понимая, как относительна может быть истина, они преувеличивают свою ересь, будь она религиозной или научной.

Так Турати стал считаться теоретиком-скептиком и даже оппортунистом. Так как он принадлежал к правому крылу партии, он ненавидел догму и демагогию до такой степени, что всячески старался быть справедливым к политическим противникам своей собственной партии. Сколько его парадоксов стали широко известны благодаря их неверному толкованию менее щепетильными политиками, как левыми, так и правыми!

После подъема фашизма чернорубашечники пели непристойные песни у него под окном, и эти «восстановители цивилизации» обещали выдрать у него бороду и сделать из нее обувные щетки. Хотя его жизнь постоянно находилась в опасности, Турати не хотел уезжать из Италии. Он сделал это только под нажимом друзей. Во Франции он посвятил себя антифашистской борьбе, но без любимой Италии зачах.

Двумя другими вождями социалистов, которых я хорошо узнала в этот период, были Клаудио Тревес и Константине Лазари. Тревес был юристом, выходцем из богатой семьи. Он отказался от своей карьеры и стал активным социалистом и самым блестящим журналистом в современной Италии. Хотя, вероятно, он лучше Турати знал марксистскую теорию, он считал себя учеником этого человека, который был старше его. Окончательная победа фашизма убила его в изгнании. Он умер в Париже через несколько часов после того, как почтил память Маттеотти.

Лазари был социалистом, который «сделал себя сам». Он был одним из основателей первой рабочей партии в Италии в 80-х годах. В отличие от многих людей, которых в социалистическое движение привели скорее интуиция и жизненный опыт, нежели изучение теории, он никогда не колебался между социализмом и другими радикальными учениями, между синдикализмом и реформизмом. В его постоянстве была некая непреклонность. Когда фашисты заново ввели смертную казнь, он выступал и голосовал против нее в парламенте. Несмотря на то что ему тогда было семьдесят лет, его вышвырнули из палаты и жестоко избили. Вскоре после этого он умер от полученных травм.

На противоположном полюсе от этих людей находился блестящий, но непоследовательный и ненадежный Артуро Лабриола, яркий оратор, но поверхностный писатель. И хотя он начинал свою карьеру как марксист, Лабриола уже качнулся к тому крайнему аполитичному синдикализму, из-за которого впоследствии он будет исключен из партии. В то время он уже находился под влиянием Сореля и других французских писателей-синдикалистов и осуждал социалистических лидеров как «оппортунистов из среднего класса». Во время мировой войны Лабриола стал горячим сторонником итальянской интервенции и членом правительства. Его послевоенная карьера была в равной степени противоречивой. После победы фашизма он уехал из Италии и стал членом социал-демократической партии, которую он ранее осуждал. В конечном итоге он возвратился в фашистскую Италию, очевидно поменяв свои взгляды на фашизм. В настоящее время он сотрудничает с редакцией газеты итальянского правительства во Франции. Раньше эта газета была еженедельным изданием и носила антифашистский, сатирический характер, а сейчас в ней работают почти исключительно одни бывшие радикалы, которые последовали примеру Муссолини.