Loe raamatut: «Не взывай к справедливости Господа»
Не взывай к справедливости Господа. Если бы Он был справедлив, ты был бы уже наказан.
Св. Ефрем Сирин
Ах, мак, мак!.. Что же ты, мак, так неровно цветёшь?..
Русская поговорка
Часть первая
Глава первая
1
По осевой линии утренней прохладной городской улицы, не обращая внимания на голосящие в такую рань машины, шел человек в грязном, забрызганном кровью халате, и не мене грязной поварской шапочке. Налегая животом на коричневую, отполированную за долгое время руками деревянную перемычку, он толкал большую на автомобильных шинах тележку в сторону Центрального рынка города Тамбова.
На широкой платформе этого ручного «грузовичка», пугающие своей непривычностью лежали несколько лошадиных голов, сваленных кучей; в мёртвых глазах уже ничто не отражалось: ни синева свежего неба, ни городские дома, ни машины проносившиеся мимо.
Прохожие спешили мимо, но кто-то, нет-нет, да и оглядывался, озадаченный и удивлённый. Слишком необычна была поклажа, груз этот. Тамбов далеко не мусульманский город, и вряд ли незадачливый человек с тележкой найдёт спрос на свой товар. В мясных рядах рынка перекупщики обычно торговали всякими субпродуктами, но лошадиных голов до сего времени не встречалось.
В гривах, густых и длинных, запеклись зловещие чёрные сгустки крови, и от этого зрелище становилось ещё более драматичным.
Зажёгся красный свет, и придурковатого вида мясник остановился со своей несуразной тачкой, там же, на осевой линии, победно поглядывая из стороны в сторону.
Это был, конечно же он, Федула, перекупщик разного рода отходов местного мясокомбината. Своеобразный маленький бизнес, – приварок от кипятка после варки яиц всмятку.
Напротив, ступив на бордюрный камень модными на тот сезон замшевыми кроссовками, остановился поглазеть на необычное зрелище человек среднего роста и возраста, вполне приличной наружности с дорожной сумкой на плече. Синие джинсы, чёрная майка под табачного цвета курткой-ветровкой на любую погоду, короткая поросль над верхней губой и по крутому подбородку, улыбчивый взгляд, – всё говорило о рассеянной жизни этого человека. По всему было видно, что он из молодящихся старых холостяков, которые в последнее время часто встречаются в обезличенных и суетливых городах современной России.
Быт превращается в азартную игру, когда бесстрастное колесо Фортуны виток за витком сучит пряжу жизни, и чем быстрее обороты, тем суровее нить. Подменяются понятия и приоритеты. Гораздо важнее семьи вдруг оказалась личная свобода, свобода греха и свобода во грехе. На хлынувшем к нам рынке и то, и другое ценится особенно высоко.
Рядом «купи-продай» заполняли торговую площадь, лёгким матерком переругиваясь между собой. Разминали от тяжёлой ноши с товаром затёкшие руки. Подшучивали друг над другом. Молясь об удаче, занимали свои привычные места.
«Ты всегда в ответе за тех, кого приручил» – этой формуле никто уже не верит…
Мясника с тележкой, расступившись, пропустили мимо, брезгливо оглядываясь на его товар.
Там в тележке, обнажив в затяжном ржании широкие жёлтые зубы, табунились кони, разметав по доскам свои жёсткие гривы. Возле обрубленных кровоточащих шей, эти чёрные гривы выглядели особенно жутко, в этом было что-то человеческое, бабье, не воспринимаемое сознанием.
По свежим надрезам можно было догадаться, что лошадей забили только что. Одна голова лежала в стороне и густая смоляная грива ещё не спутанных прядей волос в каплях запёкшейся крови была так похожа на девичью смятую причёску. Чёрный расширенный в предсмертном ужасе зрачок убитого животного неподвижно уставился в небо, в последний раз следя за плывущими облаками. Глаз медленно затягивался пеленой. Так большая осенняя слива покрывается беловатым налётом садовой пыльцы.
В девяностые годы рухнула привычная жизнь. Люди и лошади стали не нужны государству. Лошадей резали на мясо, а людей морили отравленной водкой и голодом…
Человек сделал резкое движение в сторону странной тележки, вскинул было руку, но тут же её опустил.
Зажёгся зелёный свет и тележка, и машины снова, тесня друг друга, тронулись в путь.
– Федула! Конечно Федула! Кто же ещё? – бормотал человек на тротуаре, безуспешно пытаясь прикурить от зажигалки, но кроме холостых щелчков из неё ничего не извлекалось. И человек нервно бросил сигарету и блестящую одноразовую безделицу в стоящую рядом урну «Ах, Федула!» – Он вскинул голову, снова всматриваясь в мелькавшую за машинами сгорбленную фигуру в грязной поварской шапочке, махнул рукой и пошёл своей дорогой.
Всё увиденное: и конские головы с ощеренными зубами, и длинные, как сапоги с раструбами, лоснящиеся гладкие шеи, и тележка на резиновом ходу, и мухортый продавец конины, захлестнули воспоминаниями так, что он от волнения брал в губы сигарету, мял ее пальцами, выбрасывал и доставал новую.
А звали человека, что не мог от волненья унять руки, Кирилл Семёнович Назаров.
Так было отмечено в его богатой на записи трудовой книжке, которая вместо того чтобы лежать в сейфе отдела кадров, находилась в кармане ветровки вместе с паспортом и некоторым количеством дензнаков, дающих возможность спокойно прожить месяц-другой где-нибудь на живописной обочине большой дороги, ведущей в никуда.
Когда-то в пору бездумной юности молодой монтажник, недавний школьник Кирюша Назаров, долгое время жил с тем, кого он назвал Федулой, в одной комнате гнилого барака, приспособленного под рабочее общежитие.
Даже спустя много лет, воспоминания не отпускают и часто вламываются в сон по-бандитски, полуночным кошмаром, и тогда он вскакивает, вопя, с набитым ватным воздухом ртом в тщетной попытке первым успеть ухватить призрак за горло, пока он не повалил тебя. Но в судорожно сжатом кулаке только ночь, и ничего больше! И вот он сидит, ошалело, выкатив глаза, с трудом соображая, что это лишь тяжёлый сон, и в жизни всё невозвратно.
Это теперь с большого расстояния Назарову видна вся ничтожность его молодости. А тогда? Что тогда?
Тогда его жизнь цвела на городской окраине, на пустыре, как весенний одуванчик среди битого щебня и стекла, среди хлама и мерзости, как подорожник возле тысячи ног, шагающих рядом и каждый старается тебя придавить тяжёлой ступнёй.
Но понимание этого приходит тогда, когда ничего исправить уже нельзя…
А тогда, там, на городской окраине в дощатом продуваемом ветрами бараке, сидя на провалившихся панцирных сетках сиротских кроватей, застеленных кое-как мятыми простынями, ждали Кирилла не совсем трезвые товарищи. Форточка в крестообразной раме была выбита, а проём заткнут оборванным рукавом сальной телогрейки. Между рамами, чтобы не прокисла, стояла початая бутылка молока, там же – почему-то целая бутылка водки, а другая, початая, на краешке подоконника возле кровати Сереги Ухова, хорошего парня, но пропащего по жизни. Его потом в заиндевелой тайге, пьяно шатаясь, как друга облапил молодой кедрач, да так и повалились они оба, братьями навек. А Кирилл Семёнович Назаров, прораб участка, с ужасом смотрел на красную разлитую гроздь рябины на снегу, прямо у самых губ Сергея, собутыльника по юности. А рябиновая гроздь всё будет расти и расти…
Всё было точно так же, как в его, Назаровым стихотворении о романтике:
«Вспоминают всуе романтику.
Надоедлив словесный зуд!
С эстакады в казённых ватниках
Мы смотрели рассвет внизу
Вспоминали, как, злобно ухая,
От медвежьих хмелея удач,
бригадира, Серёжку Ухова
Подминал под себя кедрач.
А романтики не было вовсе,
Просто в горле тяжёлый ком.
Просто нынче ватажная осень
Присыпала рассвет снежком.
И прораб не рассказывал байки,
Просто был он такой человек…
И топтали большие валенки
На морозе сыпучий снег.
Ночь валила нас на лопатки.
Стылой робы колючий лёд…
Отчего ж так печально и сладко
Память сердце моё сожмёт?»
К Федуле мы потом ещё вернёмся, уж очень он занозистую отметину оставил в жизни Кирилла.
Юность опрометчива и бездумна, за ошибки потом приходиться расплачиваться высокой ценой, стоимостью в судьбу.
Кирилла Семёновича мы иногда будем называть Кирюшей и не только из-за его нереспектабельного вида, а потому, что так любила звать его родительница, да и он сам так называл себя при знакомстве. Общительный характер, весёлость нрава и холостяцкие замашки – будто не было за спиной суровой школы жизни – располагали к нему людей.
Кирилл лёгким шагом подростка повернул от центрального рынка в сторону вокзала на утренний поезд южного направления.
2
Если бы молодость знала…
Школьный вальс на выпускном вечере закружил Кирюшу Назарова до такой степени, что утром он никак не мог попасть ногой в растоптанную сандалию, а в животе поселилась беспокойная жаба, которая, противно торкаясь, так и норовила выпрыгнуть наружу.
Жабы, известное дело, живут там, где сыро, значит, не просох ещё счастливый обладатель аттестата зрелости, хотя ходики на стене уже показывали полдень.
«Круто вчера повеселились! Круто! Коль встречи были без любви, – разлуки будут без печали!..» – Кирюша попытался что-то сострить о прощальном школьном вечере, но чуть снова не упал в кровать. Оказывается, после вчерашнего застолья, в голове обосновались шустрые молотобойцы и сноровисто, не переставая, ковали и ковали железо…
Зря он сказал, что прощанье со школой было без печали. Напрасно это! Вместе со школой Кирилл Назаров расстался и с детством. Может быть, поэтому, получая из рук директора аттестат зрелости, он не удержался от той единственной и тяжёлой слезы, смывшей все его ребяческие проделки за долгие десять лет обучения. И школа его простила…
Жаба в животе и мастеровые ребята в голове неожиданно натолкнули его на мысль, что пить в таком возрасте, да и в любом другом, вредно и недопустимо. Но как было не выпить? Никак нельзя! Сам классный руководитель, добрейший «Никиток», прозванный так ребятами за свой маленький рост, и тот ладонью рот утирал, ласково поглядывая на накрытый и весь в цветах, широкий стол. Там, за лопушистыми букетами и коробками с тортом, робко прятались не одни только бутылки шампанского. Шампанское – это так, для вида, кислятина! Водка у старосты и золотой медалистки Ляльки Айзенберг под присмотром, в объёмистом портфеле потела.
Откуда такая, то ли немецкая, то ли еврейская серьёзная фамилия в русской глубинке?
А очень просто: мать Ляльки была в Москве лимитчицей вот и подцепила вместе с Лялькой и такую фамилию, которая оказалась не более, как кличка, прозвище, потому, что мать Ляльки имела фамилию, что ни на есть русскую – Расстегаева. С этой фамилией она и воротилась на родину в виду полного и окончательного разрыва всех отношений с «этим грачом носатым», но фамилию дочери оставила, как воспоминание о своём звёздном часе. Лялька – своя баба, хоть и круглая отличница. Сказала – «Напьёмся!» Вот и набрались помаленьку, аж вспоминать – всё не вспомнишь!
Чтобы не ворошить в голове кудрявую пыль вчерашнего вечера, Кирюша потихоньку, не осложняя утро разговорами с матерью, которая возилась в палисаднике, задами и огородами, кустарником, росшим прямо по берегу Большого Ломовиса, спустился к воде.
Большой Ломовис – это гордое название малой речки, с крестьянским упорством роющей чернозём на Великой русской равнине в окрестностях села Бондари.
Вот тоже название села совсем неподходящее к роду деятельности его обитателей; здесь никогда бочек не делали – село степное, старинное, бывший фабричный посёлок, упрощённый в годы Великого Перемола до простого сельского районного центра. Ткацкую суконную фабрику в большевистском азарте взорвали, уникальные станки свезли в металлолом, кирпичный щебень растащили местные жители на свои нужды. Один ветер остался гулять в жгучем бурьяне выросшем на старинном фундаменте. А народ, не приспособленный к деревенскому быту, остался перебиваться кто чем.
Жили…
Несмотря на середину июня, день был холодный и ветреный.
Вода на реке покрылась мелкой рябью, как обнажённое тело Кирилла мурашками. Но что делать? Приводить себя в порядок надо, и парень глухо ухнув, ушёл под воду, туда, где били родники.
На опохмелку – нет ничего лучше ледяной ванны, это знает всякий, кто перемогается по утру.
Поплескавшись в омутке до зубного перепляса, Кирилл бодро натянул майку, брюки и с независимым видом, не спеша, пошёл объясняться с матерью по поводу своего вчерашнего вида.
Мать занималась прополкой грядок и не сразу заметила сына, который вопрошающе смотрел на неё.
– Мам, вот я весь!
– А, проснулся гуляка! Пойди, поешь! Я тебя вчера ждала, ждала со школьного вечера, да так, не дождавшись, и уснула. Небось, поздно пришёл?
– Нормально. Ещё петухи не кричали!
Кирилл обрадовался, что мать его непотребностей не видела. Пришёл когда – не помнил, заспал, видать.
От вчерашнего действа с золотой медалисткой Лялькой до сих пор – только наболевшие губы да сладкое томление. Она позволила ему напоследок дать волю рукам – всё равно завтра уезжала в Москву, к тёте. Там университет, там новые друзья. А Кирюша – что? Детский эпизод в жизни! Можно и оторваться!
И Лялька-медалистка по загадочной фамилии Айзенберг, оторвалась так, что в кармане у Кирилла остались от вчерашних забав кружевные трусики, лёгкие и прозрачные, как от легкой затяжки туманная дымка в кулаке.
Эх, Лялька, Лялька! Хороша ты девка, да только на передок слабовата! Она свою любовь растиражирует, как американская система – доллар, это Кирилл, по сельскому разумению и воспитанию, знал точно.
Без отца рано повзрослевший подросток был приметлив в жизни, рукаст на работу по хозяйству, уважителен к матери, хотя с детских лет возле её юбки не ошмыгивался, как некоторые.
Отец затерялся на Великих стройках коммунизма. Подбросил сына к небу, поймал, передал матери, взмахнул рукой – и только спина его широкая так и осталась в цепкой памяти мальчугана.
Дома о нём мать разговоры не заводила, и он постепенно исчез из их жизни. Только вот нет-нет, да и заслонит Кирюше солнце та самая спина в сером ватнике…
3
Время шло, и Кирилл вырос, через день бритвой на щеках пушок пробует, скоблит. Значит и ему выпадет топтать отцовы дорожки. А пока он в родном доме, и ничего-то знать не хочет о будущем.
В глубине души своей Кирюша самый настоящий поэт, хотя и боится признаться себе в этом. Стихи сочиняет с детства, но никому не показывает. Поэзию ставит так высоко, что и мечтать о том не смеет. Можно было бы отправить свои первые стихотворные опыты в приёмную комиссию Литинститута, но страх быть непонятым его останавливает…
Учиться конечно надо, но, в крайнем случае, и рабочим прожить можно в стране Советской, где труд в самом невозможном почёте.
В Тамбове один институт, и тот педагогический. А Кирюша решил поступить в строительный. Получить мужскую профессию, строить в туманной тайге новые города. Достал справочник учебных заведений, строительный институт оказался в Воронеже, туда он и собрался ехать подавать документы.
– Сынок, а что же ты на учителя не хочешь идти? Работа лёгкая, почётная, всегда чистая. Возвернёшся после окончания института и у нас в школе будешь работать. Со мной жить будешь. Поступай, сынок, на учителя, а…
Кирилл обнял мать за плечи – ой, какая же она маленькая да лёгонькая! Прижал к себе, поцеловал в голову:
– Ничего, мамка, закончу институт и тебя с собой заберу. В Сибири места много. Города новые! Туда уедем! Я инженером буду работать. Деньги там, говорят, хорошие платят. Заживём с тобой!
– Зачем же нам Сибирь, Кирюша? Разве у нас в Бондарях хуже и места мало? Живи – не хочу! А деньги теперь везде платят. Без денег никто не работает. Вон твой дружок, Колька Юрасов, на комбайне за один сезон «Жигули» заработал, а всего семь классов только и окончил! Может, и ты на комбайн пойдёшь? Я с директором совхоза поговорю, он тебя пристроит. Рабочие руки везде нужны. Может, останешься?..
– Не! – помотал упрямой головой сынок её, Кирюша. – Птице даны крылья для полёта, а человеку – молодость! – Вставил он хрестоматийную замыленную фразу. – Завтра еду документы сдавать в Воронеж. Ты мне на дорогу денежек дай!
Кирюшина мать работала дояркой в местном совхозе. Ударницей была. Зарплата хорошая. Один сынок, как зрачок в глазу, неужто откажешь, да на такое дело?! Пусть учиться, ума набирается. Вот не женился бы только рано… А так, что ж, пусть уезжает. Не век ему подолом нос утирать! Вырос. Весь в отца! – Вспомнив про гуляку-мужа, она в испуге перекрестилась. – Не дай Бог, не дай Бог!
Погулял последний вечерок Кирюша в Бондарях, походил по бондарским пыльным улицам. Попрощался с кем надо, а с кем не надо пообжимался за клубом.
– Лялька Айзенберг, – сказал ему «по секрету» Колька Юрасов, – ловить петухов гамбургских в Москву укатила. Вот сука!
Почему Лялька сука, Кирилл допытываться не стал, было и так видно, что Колька не в себе – суетится, словно всё время курево по карманам ищет, и говорит невпопад.
До Воронежа можно доехать только поездом из Тамбова, поэтому Кирюша поднялся утром так рано, как давно уже не поднимался. Сколько себя помнил, учился во вторую смену, уроки делал по вечерам, а утром спал, до тех пор, пока мать позволяла. А, мать, известное дело, – потатчица!
А сегодня Кирюше, по паспорту Кириллу Семёновичу Назарову, надо успеть на первый рейс автобуса до Тамбова. Дорога не то чтобы дальняя, но около сотни километров будет, – по дороге доберёт, что не доспал утром.
Вот и автобус, маленький, межрайонный, дребезжит всеми суставами, но бежит по русскому раздолью резво, беги – не догонишь!
Кирюша уселся у самого окна, настроение лирическое. Бывают у него иногда такие моменты, что рифмы сами в голову как пчёлы в улей лезут, и стишки тогда получаются. Вот и теперь получилось что-то вроде дорожных стансов.
Был когда-то давно, в пушкинские времена, поэтический жанр такой – дорожные жалобы:
«Вот дорожка – стрела калёная!
Только камешки – под откос!
Ах, автобусы межрайонные,
Как печален ваш бывший лоск!
У дорог, знать, крутые горки.
У шофёров – крутые плечи.
Пахнут шины далёким городом
И асфальтом…, и близкой встречей».
Сидит Кирюша, посматривает на привольный зелёный простор и не чувствует, что не более как через сутки, жизнь его перемениться коренным образом.
Освещённый восходящим солнцем Тамбов с золотыми куполами храмов, словно парит в зелёном убранстве парков и раскидистых вётел над высоким левым берегом тихого канала не менее тихой реки Цны.
…Приехали!
Широкие улицы будоражат воображение деревенского паренька неповторимыми запахами разогретого асфальта, бензиновой гари. Кажущаяся праздность, суматоха, многолюдье захлестывают Кирюшу. Всё это так непохоже на будничную степенность его села.
Он даже слегка растерялся, выйдя из автобуса на площадь перед автовокзалом, который тогда располагался в полуразрушенном здании на месте нынешней величественной филармонии с её сказочным фасадом.
Оглянулся выпускник бондарской средней школы вокруг себя и не нашёл ни одного знакомого лица. Пусто и неуютно стало на душе. Гадко, словно набедокурил, сделал что-то нехорошее, противное: не простился, как надо с матерью, вчера в кустах обидел соседку, молодую да раннюю Инку Ёнину. Хотя Инка и сама была виновата, но – малолетка, вот совесть и мучает – зачем тискал там, где совсем не надо было? Сплошной разврат!
Кирилл брезгливо сплюнул себе под ноги и свернул за угол к главной улице города – Интернациональной.
В конце той самой улицы, запирая её с торца, расположился с многочисленными ларьками и пристройками старинный кирпичной кладки железнодорожный вокзал.
Кирилл поспешил туда – надо успеть на поезд до неведомого города Воронежа. Тамбов останется, а поезда уходят. И он, не обращая внимания на местные достопримечательности, прихватив на ходу у мороженщицы стаканчик пломбира, целенаправленно зашагал к вокзалу.
4
Но спешить ему сегодня было уже незачем.
Единственный поезд, проходивший через Воронеж-Тамбов-Новороссийск, час назад как благополучно отбыл от пропахшего мазутом и машинной гарью, истоптанного ногами, перрона.
Ушёл поезд – шпалы, шпалы…
Кирюше Назарову оглядеться бы вокруг себя, остановиться, и тогда у судьбы не было бы соблазна…
Когда Кирилл по дороге на вокзал торопливо покупал у лотка мороженое, за ним незаметно пристроился какой-то малый постарше него, если судить по очень уж уверенной поступи и зоркому глазу, который вряд ли пропустит «случайные черты».
Расплачиваясь с продавщицей, Кирилл вытащил из бокового кармана, пошитой матерью вельветовой курточки, деньги, рассчитанные на дальнюю дорогу, протянул одну бумажку продавщице, а остальные небрежно сунул снова в карман.
Приметливый да липкий глаз мог без труда определить, что деньги лежат не в самом подходящем месте до той поры, пока лежат.
Теперь, в широких дверях вокзала тот малый снова столкнулся с Кириллом. Что-то мыча, стал показывать исписанный газетный лист, тыча пальцем в строчки. Из того, что было написано на листе, Кирилл понял, что парень глухонемой и спрашивает, как доехать до областной больницы.
Малый хватал его за плечи, стараясь развернуть к улице, размахивал руками и вёл себя очень возбуждённо. Попридержав руки глухонемого, Кирилл стал объяснять ему, что сам не знает туда дороги. Жаль было парня.
Тот дружески потряс его за плечи, весело загыгыкал и сразу же скрылся в толпе толкущихся на перроне людей.
И вот, узнав по расписанию, что его поезд ушёл, Кирюша, особенно не расстраиваясь, подался искать кассу предварительной продажи билетов, чтобы заранее заручиться проездной бумагой на завтра. «Как-нибудь день перекантуюсь, ночь можно и на вокзале переспать, а утром как раз – и на поезд!» – бодро решил он, поворачивая по указателю к кассам.
Вдруг, возле пивного ларька он увидел того глухонемого, который теперь весело балагурил с продавщицей, не спеша, отхлёбывая из пенной кружки.
Рядом на шатком столике торчала во всей красе ещё не початая бутылка водки и промасленный свёрток с закуской.
Кирилл машинально схватился за карман, но денег там не обнаружил. Всё стало на свои места – вор ворует, а лох ушами хлопает…
От обиды потемнело в глазах:
– Ах ты, гад! – Кирилл крепким торчком в скулу, сбил обидчика с ног.
Тяжёлого стекла кружка, ударившись о бордюрный камень, разбилась, обдав, брызгами туфли проходившей женщины.
Та, от неожиданности шарахнувшись в сторону, свалила колченогий столик вместе с бутылкой и свёртком.
– Ах! – всплеснула руками и боязливо засеменила к дверям вокзала.
Бутылка, не разбившись, откатилась в сторону.
– Ты чё? Ты чё? – Поднялся с четверенек малый. – Я шутю! Вот твои башли! – Он достал из кармана горсть мятых денег и протянул Кириллу.
Судя по бумажкам, денег было немного поменьше, чем несколько минут назад у нашего путешественника.
На шум подошёл милиционер и схватил обоих за плечи:
– Ну, чего щенки не поделили?
Кирилл хотел было сказать стражу порядка, что вот, мол, задержал вора, но почему-то вместо этого виновато посмотрел на ловкача-карманника.
– Мы, эта… Играли. Друзья! А у столика ножка подвернулась!
– Ну-ну! – Милиционеру явно не хотелось здесь на жаре выявлять виновных, и он молча пошёл в прохладу вокзала доигрывать партию в домино.
Когда милиционер скрылся в дверях, ловкий карманник закрутился возле Кирилла:
– А ты ничего себе, мужик, ломом подпоясанный! Удар – что надо! Ты кто?
– Конь в пальто! – решил поддержать разговор на равных Кирюша. – А ты кто? Спёр деньги, а мне в институт поступать надо! В Воронеж ехать!
– Э, да ты оказывается ботаник! Не школа делает человека человеком, а тюрьма, как говорил великий педагог Макаренко! – Малый поднял руку, показывая, какой большой человек был тот Макаренко. – Давай лучше её, целёхонькую, – он покрутил, неизвестно когда очутившуюся у него в руках бутылку, – раздавим. Всё равно на Воронеж поезда не догонишь! Сам виноват, что мой фокус пропустил! Как тебя матуха звала?
– Какая матуха? Мать что ли? Кирилл я! А ты?
– А! – махнул рукой малый, – Я – Яблон! Так и зови. Кликуха у меня такая – погоняло, – если по понятиям! Парень протянул узкую, как пенал руку. – Держи мосол!
– Держу… – Кирилл неуверенно пожал протянутую худую ладонь.
Вот так и перевела судьба стрелки направляющих рельсов, посчитав, что прямой и накатанный путь – не самый правильный и удачный в жизни сельского парня Кирюши Назарова.
