Loe raamatut: «Волки на парашютах»

Ася Петрова

Font:

Серия «Волки на парашютах»

Книга издана в рамках партнерской программы ТД «БММ» и издательства «Омега-Л»

Иллюстрации: Татьяна Стадниченко

Что смешного?

Витя догола

– Нет! Лучше я не пойду! Лучше я навсегда останусь дома и умру дома, лишь бы вы меня не заставляли!

Этот вопль раздаётся в нашей квартире каждый день ровно в 15:20, и вылетает он, как водится, из моего рта. Каждое утро, надраивая зубы в ванной перед зеркалом, я обещаю себе не кричать. И вот я съедаю завтрак и читаю тридцать страниц из книги про рыжую Пеппи, которую папа заставляет меня читать. По мне, так это самая нудная нудятина на свете!.. Затем бабушка приносит мне красное яблоко, учит выкладывать из английских букв разные слова и мы идём обедать. И после обеда, как я себя ни уговариваю, как плотно ни смыкаю губы, как ни задерживаю дыхание – бац! – это случается.

– Убери от меня эти гадкие рейтузы, они мне живот сдавливают! Я ненавижу колготки! Сними с меня майку, она меня душит! Расстегни эту кофту! Я ненавижу одеваться, не-на-ви-жу!

Я плачу, бьюсь в своих одёжках, как пойманный зверёк в капкане, обижаюсь на всех, кто рядом (обычно это бабушка), у меня начинает чесаться попа, ноет в груди, звенит в ухе, я весь потный, как лошадка на бегу, румяный и очень злой.

После таких мучений с переодеваниями, слезами и криком бабушке иногда всё-таки удаётся вывести меня погулять в парк. Когда мы возвращаемся, мама обычно уже дома.

– Ну что, опять было? – спрашивает она.

– Ох, не то слово, – вздыхает бабушка, – опять догола раздевался и вопил, как будто его режут.

Все были мною недовольны. А я только и мечтал о том, чтобы быть догола. Догола, и всё тут. Я завидовал грудным младенцам, которых возят в колясках. Им там удобно. Закутались в одеяльца и лежат себе. Те, кто сидит, тем похуже. Ну а мне совсем плохо. Я не могу двигаться, мне всё давит, жмёт, натирает! Ещё ладно, если б я был толстяком, каким-нибудь невообразимо пухлым гигантом, но ведь я совершенно обычный, даже худой.

Когда на меня надевают колготки, мне кажется, что резинка слишком низко, я натягиваю их повыше, но тогда резинка слишком высоко. Однажды я так разозлил бабушку, что она взяла меня за эту резинку и подняла вверх – колготки оказались натянутыми до подмышек. Я не понимаю, почему вся одежда такая неудобная, честное слово. И не понимаю, почему мне нельзя ходить голеньким. «Замёрзнешь, если разденешься догола», – говорит бабушка. Ну, зимой я правда замёрзну, а летом? А когда жарко? Почему я не могу выйти на улицу догола, когда жарко?

– Так не делают. Так не принято. Люди должны ходить одетыми. Иначе неприлично, – торопливо объясняла мама. – Неприлично ходить без трусов.

– А мне неудобно в трусах! Мне жарко и тесно!

– Ты когда-нибудь видел хоть одного голого человека на улице?

Голого человека я не видел, зато видел одну телепередачу про змей. Там змеи сбрасывали старую кожу. Я их очень понимаю, змей. В коже ходить удобно. Никаких лишних тряпок.

– Мам, но ведь все животные, все-все, ходят голыми!

– У них есть шёрстка.

– А у лысых кошек нет.

Мама не нашлась, что ответить.

Меня не понимали. Мама советовалась с папой, но папа ничего толкового не придумал, кроме как разрешить мне ходить голым, а на это мама ну никак не могла согласиться. Мы рождаемся голыми, моемся голыми, спим голыми. Быть голым весело, приятно и надёжно. Вещи, напротив, пачкаются, рвутся, изнашиваются, их ест моль. Каждый раз, как я опрокидываю на рубашку какое-нибудь варенье, мама сердится. А зачем? Если можно решить все проблемы просто: раздевшись.

Как-то ночью я вскочил с постели и побежал в туалет. Я юркнул в туалет очень быстро, но заметил краем глаза что-то необычное. Когда я вышел, я понял, что это было: за кухонным столом, при тусклом свете торшера, на деревянном стуле сидел абсолютно голый папа и читал газету. Я остановился перед ним всего на секунду, но и секунды хватило, чтобы почувствовать: что-то было не так. Я сто раз видел его голым, когда он мылся, но на кухне впервые. От удивления я забыл, что уже ходил в туалет, и возвратился туда снова. А когда вышел, то на кухне была мама. Она присоединилась к папе и тоже была абсолютно голая. На этот раз я не задержался ни на секунду, убежал в комнату, прыгнул в кровать, натянул одеяло до самого подбородка и решил, что, пожалуй, одетыми мне мои родители нравятся больше.

Да и вообще, иногда, чтобы обновиться, можно не только сбросить старую кожу, но и надеть новую. Змея ведь тоже обрастает новой кожей перед тем, как выйти на улицу и отправиться на прогулку в мой парк.

Я хочу какать

У нас в школе недавно случилась странная история. Один мальчик из параллельного класса на уроке захотел какать. На самом деле это не странно. Сейчас объясню. Он поднял руку и сказал, что ему надо выйти. А Марина Станиславовна, учительница, которой я не нравлюсь, не хотела его отпускать, занимается-то он не ахти. Она, наверное, думала, он пойдёт по коридорам слоняться. Ну и привязалась к нему: зачем тебе выходить? Куда? Почему? Мальчик помялся и честно заявил:

– Какать хочу.

Что тут началось! Говорят, Марина Станиславовна покраснела, закричала, выбежала из класса, хлопнула дверью. Кто-то утверждал, будто она даже рыдала в учительской, но это не подтвердилось.

Зато она бегала по всей школе и всем учителям и детям рассказывала о случившемся и восклицала:

– Какой позор!

Собственно, так я обо всём и узнал. В нашем классе Марина Станиславовна тоже рассказала о том, что мальчик посмел захотеть какать.

– Нет, ну представляете! – горячилась она. – Это как надо расслабиться! На моём уроке! Значит, он совсем меня не слушал! Какать захотел! Маленький негодяй.

Слов «маленький негодяй» она не произносила, это я додумал, но всё остальное сказала, честное слово.

Вся школа бедного мальчика заклеймила. Заклеймила за то, что он хотел какать. Эту постыдную потребность обсуждали который день.

Поскольку меня Марина Станиславовна всегда не любила, мне было нечего терять, и я спросил:

– А что такого?

– В каком смысле? – спросила она.

– Ну, я имею в виду, что такого ужасного в том, что кто-то хочет какать?

Было видно: вопрос Марине Станиславовне, мягко говоря, не понравился. Но она почему-то решила на секунду задуматься и сердито ответила:

– Нет, в том, что кто-то хочет какать, нет ничего ужасного. Все люди какают.

– И писают, – подытожил я.

Класс заржал.

Марина Станиславовна недовольно кивнула и хотела перейти к другой теме, но я спросил:

– Так что же всё-таки плохого?

– Слушай, Витя, ну не на моём же уроке! – возмутилась Марина Станиславовна.

– То есть хотеть какать можно когда угодно, только не на вашем занятии?

Мои одноклассники хохотали как ненормальные. Марина Станиславовна покраснела и смотрела на меня ненавидящим взглядом.

– К директору! – скомандовала она.

Я встал, и меня сопроводили к директору.

Директриса сидела в большом кресле и читала газету. Когда она спросила, что случилось, Марина Станиславовна ответила:

– Витя грубит.

– Ты зачем учителю грубишь? – с любопытством спросила директриса.

– Я не грублю. Просто Марина Станиславовна сказала, что у неё на уроке нельзя попроситься в туалет.

Директриса вопросительно посмотрела на Марину Станиславовну.

– Я такого не говорила! – спокойно произнесла Марина Станиславовна. – Я сказала только про покакать!

– То есть пописать можно? – не выдержал я.

– Вот опять! – Марина Станиславовна всплеснула руками и с негодованием посмотрела на директрису.

– Витя, – мягко сказала та, – не надо спрашивать Марину Станиславовну про такие вещи. Понимаешь, дорогой? – она по-доброму улыбнулась и подмигнула мне.

Я тоже улыбнулся и кивнул. Вздохнул:

– Извините, пожалуйста, Марина Станиславовна.

В тот день я наконец всё понял. Вот почему она такая злая! Вот почему с ней ни о чём нельзя поговорить. Просто-напросто моя учительница никогда не какает.

Что смешного?

Когда у нас в школе один мальчик на уроке пукнул, все смеялись. Просто умирали от хохота. Он, кстати, сам сначала посмотрел на нас испуганно, а потом засмеялся. А Марина Станиславовна, учительница литературы, которая меня не любит, разозлилась. Она сказала:

– Что смешного?

И почему-то посмотрела на меня.

И хотя у меня почти всегда готовы ответы на её вопросы, тут я не нашёлся, что ответить. Я перестал смеяться. С трудом, но перестал.

Паши в тот день в школе не было, обсудить было не с кем, так что я вернулся домой и попросил папу поделиться его мнением. Папа работал и совсем не хотел делиться.

– Ну пап, – приставал я.

Папа сидел за компьютером и звонил по двум телефонам.

– Ну что? – папа как раз набрал номер и включил громкую связь.

– Как ты считаешь, пуки – это смешно?

Папа оцепенел. Стало тихо. Я понял, что его деловой партнёр как раз снял трубку и услышал меня.

– Уйди, – произнёс папа замогильным голосом, и было видно, что ему совершенно не смешно.

Поскольку с папой ничего не вышло, я пошёл к маме. Я знал, что она много знает про пуки. Она рассказывала, что всё время пукала, когда была мною беременна и у неё был большой живот.

В общем, я зашёл на кухню, сел на стул и стал наблюдать за тем, как мама варит борщ. Он был уже почти готов, но мама всё ещё хлопотала, добавляла приправы, пробовала. Когда она поднесла ко рту очередную ложку, я спросил:

– Мам, а пукать – это смешно?

Мама подавилась борщом, кашлянула и сердито сказала:

– Что ты глупости говоришь! Прямо под руку!

На следующий день после того как мой одноклассник пукнул, мой другой одноклассник – Коля – придумал специальный трюк. Он как-то сжимал ладони в замок, между ладонями скапливался воздух, и получался такой звук, как будто кто-то пукнул. Ну и на каждом уроке Коля изображал эти пуки, весь класс сходил с ума от хохота, а учителя сердились, недоумевали, в конце концов биологичка вычислила Колю, выгнала из класса и долго вела с ним воспитательные беседы. Смысл бесед заключался в том, что пуки – это не смешно. Почему не смешно, она так и не объяснила.

– Но почему не смешно? Ведь на самом деле смешно! – я шёл из школы вместе с Пашей, и мы рассуждали.

– Ну, потому что… ну, это как описаться… Вроде как неприлично, потому что… Вернее, нет, это как бы не смешно, потому что указывает на какую-то, – Паша задумался, – аномалию!

Я посмотрел на него в упор, мы оба расхохотались.

– Ага, пукнул – это, конечно, аномалия! – смеялся я.

– Ну, я не знаю, может, звук смешной?

– Абсолютно обычный звук.

– Ну, значит, это и впрямь не смешно. А все, кому смешно, просто дураки. Вот ты сам когда пукаешь, ну, в одиночестве, ты ржёшь?

Я опять захохотал. И хохот не проходил.

– Вот видишь… Почему-то смешно, только когда другие…

Так мы с Пашей ничего и не выяснили, а вечером родители со мной поехали на машине за продуктами. Я хотел сам выбрать себе большие чипсы, мама вечно покупала не те. Папа был не в духе и постоянно огрызался на маму. И заодно мне припомнил, как я подпортил ему деловую беседу.

– Да не обращай внимания, – весело говорила мне мама, идя между полками с сухариками и печеньем. Она всегда подтрунивала над папой, когда тот злился. – Папа наш сноб, его пуками не рассмешишь.

И тут у меня в голове что-то щёлкнуло.

– А кто такой сноб? – спрашиваю.

– Ну-у, – мама взяла с полки хлопья, – это тот, кто всем портит веселье. Не даёт посмеяться над пуками, например.

– Я не сноб! – папа резко обернулся и выронил банку с горошком. – И никому я не порчу веселье!

– Тогда признай, что пуки – это смешно, – сказал я.

Папа отвернулся. Домой мы ехали молча. И вдруг мама случайно пукнула. Пукнула на всю ивановскую. Мы с папой молчали. Я боялся его разозлить. Мама смущённо сказала:

– Извините, пожалуйста, не удержалась.

И вдруг папа как захихикает. И я вслед за ним. А вслед за нами засмеялась мама.

– Вы же говорили, что пуки – это не смешно! – ухохатывался я.

– Конечно, не смешно! – веселился папа.

– Абсолютно не смешно! – выдохнула мама сквозь смех.

«Ну и ладно, – подумал я. – Значит, иногда можно посмеяться на тем, что абсолютно не смешно. И это очень даже весело!»

Я молекула

В школе на биологии рассказывали про страх. Вернее, про то, что страх иногда возникает из-за разных болезней. Вот, например, если надпочечники нездоровы. Надпочечники расположены, по-моему, где-то над почками, ну, в спине. Если они болеют, у человека в организме что-то происходит, повышаются какие-то гормоны, и хоп – он вдруг начинает ужасно бояться. Или, например, если повышается гормон тестостерон, человек становится очень активным, даже иногда агрессивным.

Я испугался, я понял, что я – это не я, а набор молекул, жидкостей, каких-то веществ и тканей. Я – огромная химическая лаборатория, которая сама собой управляет. Так и представляю: в синей колбе запустился процесс – и вот я счастлив; зелёная колба взорвалась – я рыдаю; из розовой колбы идёт дымок – я влюблён. Ужас! Я не мог понять, что чувствую на самом деле.

Однажды после школы мы с моим другом Пашей гуляли в сквере, и я как последний нытик жаловался на то, что учительница литературы меня не любит – опять посмотрела косо, не улыбнулась, ответила холодно. И вдруг Паша говорит:

– Знаешь, а мне многие про тебя рассказывают не очень приятные вещи.

Я остолбенел. Спрашиваю:

– Какие?

– Ну, не хочу это обсуждать. Люди имеют право на своё мнение.

Я почувствовал, как у меня сводит живот, а сердце бьётся в ушах, я почувствовал, что у меня в горле холодно – словно зима наступила, холодный ком, и ментоловые снежинки падают прямо в пищевод.

– Выкладывай, кто это говорит? Сказал «А», говори «Б»! Или ты что, заодно с ними? – проорал я.

– Не надо меня тянуть ни на чью сторону, – возразил Паша с таким умным видом, что руки зачесались ему врезать.

– Ты хочешь меня обидеть, – сказал я.

– Ни капельки, – совсем неубедительно отозвался Паша.

Начинался мелкий дождь. Нам бы разойтись, остыть. Но я не мог понять, почему Паша говорит мне неприятные вещи, он же мой лучший друг. Чего он добивается?

– Просто признайся: у тебя плохое настроение, ты позавидовал, что мне поставили пять за доклад по истории, и теперь ты решил меня обидеть. Признайся, и всё закончится, – спокойно сказал я.

– Ха! Чушь какая!

Паша презрительно задрал голову, а я захлебнулся воздухом и гневом, размахнулся и изо всех сил впервые в жизни двинул человеку кулаком по зубам. Губу я Паше разбил, у него пошла кровь. Он выплюнул в ладонь что-то, похожее на осколок зуба, затем резко развернулся и побежал от меня прочь, не сказав ни слова.

Я был так удивлён – тем, что Паша решил меня обидеть, и тем, что я его ударил… Я был так удивлён, что понял: у меня какая-то страшная болезнь.

Я попросил маму отвести меня к врачу, и мне назначали кучу анализов. Я сдал все гормоны в мире, чтобы проверить, почему ударил своего лучшего друга. Я ждал результатов две недели, и две недели мы с Пашей не разговаривали.

Наконец мои гормоны были готовы. Я открыл в компьютере документ – анализы прислали мне на почту, – и, к своему изумлению, обнаружил, что со мной всё в полном порядке. Все гормоны в норме! Вообще все! На перемене я подошёл к Паше и рассказал об анализах.

– И что? – иронически произнёс Паша.

– А то, что я веду себя безобразно, но я в норме. И мне жаль. Действительно жаль. Извини, что я тебя ударил. Мне просто было очень обидно. Теперь ты скажешь, что́ тогда имел в виду?

Паша подумал, покачал головой и как даст мне кулаком в нос!

У меня пошла кровь. Прибежала медсестра, вызвали скорую.

Паша умудрился сломать мне нос. И я подумал: я – зуб, он – нос, справедливо.

Нос вскоре зажил, зуб починили. О неприятных вещах никто из нас больше не заикался. Мы снова нормально общались. Только спустя полгода выяснилось, что у Паши в семь раз повышен тестостерон. Но к тому времени биология с химией меня уже не интересовали. Я увлёкся телепортацией и планировал в ближайшее время отправить учительницу литературы на Марс.

Не совсем усы

– Не уезжайте! Пожалуйста! Только не бросайте меня здесь одного! Нет! Нет! Нет! – я хватал маму за ноги, тянул за кофту, утыкался лбом ей в живот и обливался слезами до тех пор, пока папа не заводил машину и не обращал на меня свой самый строгий взгляд.

Каждый раз, когда родители после выходных уезжали назад в город и оставляли меня на даче с бабушкой, я думал, что это навсегда. Каждый раз я чувствовал, что они не вернутся, каждый раз я был уверен, что меня бросили.

– Витя, они ведь приедут в субботу! Увидишься с мамой через неделю! – говорила бабушка, похлопывая меня по плечу, но мне было не до субботы.

Мне казалось, что я один на всём свете, и от этого становилось неимоверно страшно. Я садился в гамак, упирался пальцами в шершавый ствол сосны и ждал, когда сердце выйдет из пяток. Если бы кто-то спросил, чего я так боюсь, я бы ни за что не смог ответить. Мне было нечего бояться: на веранде бабушка готовила блины с творогом, где-то по соседству мои друзья играли в казаки-разбойники, стояла тёплая погода, но мне хотелось только одного – к маме.

– Весёлый был мальчик, бегал целыми днями, купался, а в этом году прямо несчастье какое-то, – объясняла бабушка своей подруге, которая по воскресеньям приходила к нам на блины. – Как родители домой – так мы в слёзы и ничем нас не унять.

– Может, он с друзьями поссорился?

– Ни с кем он не ссорился! Совсем маленький был – так не плакал. Ой, ладно, расскажи лучше про гортензии, – и беседа плавно переходила на цветы, сорняки, клумбы, грядки и прочую ерунду.

Я скучал, слушая нудные разговоры, и досадовал на бабушку за то, что она всем про меня болтает. Но однажды во время вот такой болтовни у неё зазвонил телефон. Это был папа, он сказал, что маме дали отпуск, поэтому приедут они не в субботу, как обычно, а в среду. Я чуть не завизжал от радости – впереди было несколько счастливых недель!

– Ну что, Витя, как ты себя вёл? – шутливо осведомилась мама, пока папа вынимал из багажника пакеты с фруктами.

– Я плохо себя вёл, но теперь исправлюсь. Наконец-то вы приехали.

Они приехали. Приехали и останутся надолго. Я миллион раз повторил про себя эти слова, качаясь в гамаке и выплёвывая вишнёвые косточки. Сколько этих косточек! Почему все самые вкусные ягоды так тяжело достаются? Клубники всегда мало, чернику собирать утомительно, крыжовник едят долгоносики, а на красную смородину у меня аллергия. Я выплюнул последнюю косточку. Вишни больше не было. И вдруг я почувствовал, что снова остался один. И никому не нужен. Как это так? Ведь родители приехали. Они приехали! Машина стояла у ворот! Я выпрыгнул из гамака и побежал к маме.

– Ты чего ревёшь? Мы же теперь никуда не денемся. Ты чего?

Я поднял на маму заплаканное лицо и не знал, что сказать.

– Ну-ка, ну-ка, посмотри-ка на меня, – мама наклонилась ко мне и расплылась в улыбке.

– Что? – недоверчиво спросил я.

– У тебя усы растут! Ты только погляди на этот пушок под носом! Рановато. Это ещё, конечно, не совсем усы, но теперь мне понятно, почему ты стал таким плаксой.

– Ну и почему же? – я в упор не видел связи между своей тревогой и какими-то дурацкими усами.

– У тебя просто половое созревание.

– Половое что?

– Созревание! Ты становишься мужчиной. Пока очень маленьким мужчиной, но твой организм перестраивается, понимаешь? Вроде как пианино. Когда пианино перестраивают, оно издаёт неприятные звуки, фальшивые, а потом всё в порядке – снова поёт чистым голосом.

И тут, среди щебета чистых птичьих голосов, я понял, почему мне было одиноко. Я расставался с собой, делая крохотный шаг в сторону взросления.

Тем вечером, после ужина, я вынул из ящика папин пыльный полароид, поднёс к своему лицу и сфотографировал себя крупным планом. На фотографии мои «не совсем» усы совсем не были видны, я обрадовался, вложил снимок в толстую книгу про Винни-Пуха и лёг спать. А наутро мне в голову пришла любопытная мысль. Я взял ручку, достал фотографию и на обороте, обращаясь уже к взрослому Вите, вывел такие слова: «Если тебе когда-нибудь станет одиноко, дружище».

Имя для взрослого

– Кто я?

– Ты маленький зайчик.

– Ага. А кто я ещё?

– М-м-м, – мама задумалась, – ещё ты маленькая собачка.

– Ага, а ещё?

– По-моему, достаточно. Ты уже и так зайчик и собачка.

– Я зайчик и собачка, но я кто-то ещё, кто-то очень-очень маленький, кто я?

– Маленький… крокодильчик?

– Не-е-ет.

– Маленький… слоник?

– Нет, слоник – это слишком банально.

– Ну тогда я не знаю.

– А ты подумай.

– Ну, кто ты?

– Я маленький комочек!

– Комочек – это уже слишком. Давай ты будешь кем-то побольше?

– Нет. Я маленький. Я маленький комочек, зайчик и собачка. И пёсик.

– Пёсик и собачка – одно и то же.

– Нет, не одно.

– Ну ладно.

– Как? И всё? Ну, мам, ну поиграй со мной ещё немножечко!

– Мы и так перебрали всех зверей. Ну, хочешь быть маленькой свинкой?

– Сама ты свинка!

Так у нас дома заканчивался каждый вечер. Перед сном мама приходила меня поцеловать, и мы играли. Мама должна была придумывать для меня разные ласковые прозвища. А я либо соглашался на них, либо не соглашался. В результате у меня набралась целая гора кличек, но мне каждый день требовались новые названия.

– А я похож на маленького кузнечика?

– Нет, кузнечик – это насекомое, – говорила мама.

– Я тоже насекомое!

– Что ты глупости говоришь! – сердилась она.

– Я маленький сверчок.

Кроме кличек, я ещё хотел, чтобы меня называли разными именами: Петя, Вася, Ваня. Мама надо мной подшучивала, мы вместе смеялись, и всё было хорошо, пока однажды не случилось ужасное.

Прошлой осенью в школе новая учительница проверяла, все ли в классе, и когда она сказала: «Петя Лапшин», я автоматически поднял руку.

– Ты Петя Лапшин? – спросила она.

– Нет. Я Витя Петров.

Учительница очень странно на меня посмотрела, а я не знал, как ей объяснить, что мама иногда называет меня Петей.

После урока учительница подошла ко мне и спросила, всегда ли я откликаюсь на Петю. Я сказал, что, в общем, да. Тогда она спросила, откликаюсь ли я на Сашу. И я ответил, что, в общем, тоже да. Она как будто совсем не удивилась и попросила перечислить все имена, на которые я откликаюсь. Я начал:

– Петя, Ваня, Костатин…

– Константин? – повторила она.

– Нет. Костатин. Потому что у меня очень широкие кости.

Учительница прищурилась, внимательно глядя мне в глаза.

– Так доктор сказал, – уточнил я, чтобы она не думала, будто я сочиняю. – Ну так вот…

Но она не дала мне закончить, сказала, что всё поняла. А на следующий день маме позвонила классная руководительница. Я точно не знаю, о чём она беседовала с мамой, но мама была недовольна. Перед сном она, как всегда, пришла ко мне в комнату, но вместо того чтобы поиграть со мной, вдруг сделалась сердитой и заявила, что в имена мы больше играть не будем.

– Почему?

– Так нельзя. Ты так никогда не повзрослеешь.

– Почему?

– Потому что взрослый человек от маленького отличается тем, что понимает, кто он.

– Я понимаю, кто я! Просто меня несколько, я маленький народ!

– Нет. Ты не народ, ты мальчик. Тебя зовут Витя.

– Но я не хочу, чтобы меня звали Витя.

– Меня это не интересует. С завтрашнего дня никаких имён! – мама развернулась и открыла дверь.

– То есть сегодня мы ещё можем поиграть?

Дверь захлопнулась без ответа.

Ночью я не сомкнул глаз. Я не мог расстаться со своими именами. Они были живыми. Они были частью меня – каждое по-своему. Ваня играл на саксофоне. Петя рисовал акварелью море. Костатин занимался борьбой. И вдруг меня озарила гениальная мысль. Что если мне самому научиться играть на саксофоне, заняться борьбой и рисованием?

Утром я вбежал в родительскую спальню и выпалил:

– Мама, мам, я хочу пойти в художественную школу, в музыкальную школу и в спортивную школу! Тогда я все свои имена сведу в одно.

Мама со сна долго не могла понять, о чём я твержу, а потом села на кровати и очень серьёзно произнесла:

– Идея хорошая, но придётся выбрать что-то одно.

– Но мам, я же тебе говорю, в том-то и весь смысл, что я должен заняться всем сразу, тогда мне будут не нужны дополнительные имена.

– А я тебе говорю, что взрослые люди должны выбирать. Ты не можешь делать всё сразу и быть всеми одновременно.

– Но как я выберу?

– Ну, начни с чего-нибудь, а там посмотрим.

С того самого дня прошёл почти год, а я успел перебрать всего два имени. Я попробовал рисовать, ничего не вышло, и я понял, что я не Петя. Затем я начал заниматься борьбой, но мне не понравилось, и я понял, что я не Костатин. Завтра я пойду в музыкальный класс. Я очень боюсь, потому что вдруг окажется, что я не Ваня?

– Мам, а мне жизни хватит, чтобы выбрать себе имя?

– Должно хватить.

– А если не хватит, то ты не расстроишься?

– Я не расстроюсь, но тебе хватит жизни. А теперь спи.

– Мам, подожди, я хотел у тебя ещё кое-что спросить.

– Что?

– А ты не рассердишься?

– Не рассержусь.

– Правда, я похож на маленького сверчка?