Loe raamatut: «Горькая доля детства. Рассказы о днях оккупации»

© Емельянов Л. Г., составление, 2017

© РУП «Издательский дом «Беларуская навука», 2017

* * *

Играйте же, дети! Растите на воле! На то вам и красное детство дано…

Н. А. Некрасов. Крестьянские дети.

Дети и война – нет более ужасного сближения противоположных вещей на свете… Призванные самой сущностью детства жить на воле, в 41-м они в одночасье потеряли это свое законное право.

Александр Твардовский. Военный дневник.

Война переехала и через меня и если не запахала, не искалечила, не задушила, тяжесть ее все равно невозможно сбросить с плеч. Она – во мне, часть моего существа, обугленный листок биографии.

Борис Васильев. Летят мои кони. Повесть о своем времени.

– Мама, мы успеем вырасти? – спросили девочки-близнецы, имея в виду войну.

Даниил Александрович Гранин. Причуды памяти.

Под стопой войны

Знакомым и незнакомым моим ровесникам – детям Второй мировой, ставшими ее невольными свидетелями и заложниками, посвящается

Минуло 70 с лишним лет, как отгремели последние залпы Второй мировой – самой ужасной из всех случившихся на Земле войн. В развязанной Гитлером бойне погибло 58 миллионов человек, в том числе 28 миллионов советских граждан. Такой страшной ценой, морем пролитой крови досталась нашему народу победа над немецким фашизмом.

О войне принято писать ее непосредственным участникам. Но самым юным из них в начальный ее период – девятнадцатилетним – сейчас уже девяносто четыре и лишь малая толика их перешагнет этот почтенный рубеж. Рассказывать о тех днях, которые человечество не должно забывать, скоро станет просто некому.

Но тот военный пожар и разруху видели и расширенные от страха детские глаза, впитывала впечатлительная детская память. Им тоже есть что вспомнить. И надо поспешить услышать их голоса, пока они еще звучат во Вселенной. Ведь это последние, тоже уже быстро уходящие из жизни, свидетели той далекой трагедии и ее невольные заложники. Война калечила их души и судьбы, многих забрала с собой навсегда, когда они еще не выросли из коротких штанишек. В каждые из 1418 ее грозных дней погибало по статистике 13000 детей, женщин и стариков, не говоря уже о многочисленных калеках. А выжившие поднимали страну из руин вместе со стареющими матерями и израненными отцами. Часто и без последних. При этом росли и учились сами, становились строителями, инженерами, учеными, кадровыми военными и другими полезными стране людьми. Как пел Владимир Высоцкий: «Дети бывших старшин да майоров до ледовых широт добрались». А затем и до космоса.

В книге собраны воспоминания тридцати трех военных малолеток, сполна хлебнувших горестей оккупации и ставших впоследствии исследователями в разных областях отечественной науки. Многие из них смогли достичь в ней значительных успехов. А ведь этого могло и не быть, попади они под каток смерти еще в босоногом детстве. Страшно подумать, сколько еще даровитых людей наша страна потеряла в этой кровавой мясорубке. Они умерли на заре жизни, так и не утвердившись на земле, не успев раскрыть свои способности и таланты.

Несколько особняком стоит в книге рассказ летчика-истребителя, полковника Алексея Кондратенкова. Но он здесь не случаен. Профессиональный рост этого хорошо знакомого мне человека показателен для нашего поколения, стремившегося несмотря ни на что к знаниям, и это прекрасный пример настойчивости для нынешних мальчишек, вступающих в жизнь. Война повлияла на выбор его трудового пути. Лежа в сорок первом вместе с мамой и другими беженцами под обстрелом «мессершмиттов» на стратегической дороге Витебск-Смоленск, он сполна ощутил, что значит быть беззащитным от вражеских осколков и пуль, в любую минуту готовых пронзить твое легкоразрушаемое тело. И уже тогда решил, что если выживет, непременно пойдет в авиацию, чтобы охранять мирное небо от таких вот незваных гостей. Вопреки всем трудностям он осуществил свою мечту.

Не раз приходилось слышать и читать, что ветераны Второй мировой неохотно рассказывают о военных буднях. Даже спустя десятки лет, тяжел для них этот кровавый след в памяти. Похожие чувства испытывают и дети войны. Страхи от бомбежек, артналетов, перестрелок, от растерзанных взрывами тел, от неприятных встреч с самими завоевателями до сих пор живут в их израненных душах. Кому охота снова окунаться в перенесенные некогда страдания? Один из моих близких товарищей, не склонный к эмоциям, рассказывая о тех суровых годах, дважды начинал плакать. Так сильно переживал. До слез волновались и другие.

Ушедшая в историю война не перестает тревожить тех, кто в ней участвовал или видел ее последствия. Я сужу об этом и по собственным ощущениям. В дни наступления на Смоленск, подавляя огонь советских зениток за околицей, немецкие самолеты сбросили восемь авиабомб и на нашу крошечную деревеньку. Жуткий их визг помнится всю жизнь. Казалось, что они летят прямо на голову и через какую-то секунду от тебя, сжавшегося от страха живого комочка, ничего не останется. Запечатленная картина не раз потом воскресала ночами и мать долго не могла меня успокоить. Даже теперь, когда смотрю фильм или военную хронику и вижу, как на мирные селения сыплется сверху смертоносный груз, становится не по себе. Потому как знаю, что чувствуют под ним люди. Врагу такого не пожелаешь!

Чем дальше уносятся военные годы, тем тягостнее память о них, особенно в свете кровавых событий в теперешнем мире. У состарившихся детей тех лет подрастают уже внуки и правнуки. Пусть же рассказы о том, что такое враг в родном доме, услышат наши новые поколения – наследники отцов и дедов Второй мировой, выросшие без страха быть убитыми или искалеченными. Возможно, это кому-то поможет лучше понимать и ценить главное, что теперь имеем – мир и спокойствие на родной земле.

Надеюсь на дальнейшее продолжение работы, если, конечно, не помешают годы и здоровье. Тема великого человеческого бедствия того заслуживает. Для миллионов наших граждан это одна незаживающая рана. О военном времени, разумеется, будут писать и после нас, но лучше знать правду из первых уст. Это последний шанс ее услышать в таком виде, не надо ничего домысливать. Люди моего поколения, к сожалению, стремительно уходят в мир иной. Только за год работы над рукописью не стало троих из моих рассказчиков. Светлая им память.

И огромная благодарность всем, кто поделился своими впечатлениями от увиденного в черные дни фашистского нашествия, об изломанном войной детстве. Очень хорошо о нем сказал знаменитый наш современник Роберт Рождественский в одном из своих стихотворений:

 
А мы не станем памяти перечить
и вспомним дни далекие,
                                 когда
Упала нам на тоненькие плечи
огромная
недетская беда.
Была земля и жесткой, и метельной,
была судьба
                  у всех людей одна.
Для нас и детства не было отдельно,
а были вместе –
детство и война.
 

Не дай бог, чтобы это кошмарное видение когда-нибудь повторилось на нашей земле и без того обильно политой человеческой кровью! Думаю, об этом мечтает в душе каждый наш соотечественник, зная о тех страшных событиях. Как символичен в этом плане поступок поэта-фронтовика, коренного сталинградца Михаила Луконина! Будучи после войны на одном из заводов Круппа в Западной Германии, производившем для гитлеровских войск смертоносное оружие, он вытащил из кармана пиджака заржавленный осколок и произнес: «Вот, возвращаю вам с Мамаева кургана. Больше не разбрасывайте!»

Услышат ли зачинатели войн этот благоразумный призыв?

Леонид Емельянов

В оккупированном городе (вспоминает Евгений Бабосов)

Родился 23 февраля 1931 года в городе Рязани. Исследователь в области философско-методологических проблем научного познания. Академик HAH Беларуси, доктор философских наук, профессор, заслуженный деятель науки Республики Беларусь.

Л. Е.: – Евгений Михайлович, помните ли тот черный для страны июньский день 1941 года, когда немецкие войска вторглись на нашу территорию?

– Еще бы не помнить! Перед войной я, десятилетний пацан, посещал Дом пионеров, где, обладая неплохим голосом, пел в детском хоре. 22 июня мы должны были собраться, чтобы выступить с очень популярной тогда песней про танкистов: «Броня крепка и танки наши быстры…» По этому случаю оделся, как было принято, в парадную форму: белая рубашка, черные брючки. Все тщательно выглажено. А дальше вот такая картинка: мать идет с тарелкой супа, чтобы меня накормить перед уходом, тем более, что близится время обеда. И оба мы слышим из динамика чеканный голос Молотова, возвещающий о начале войны (он, кстати, а не Сталин произнес тогда впервые фразу: «Наше дело правое, победа будет за нами!», высеченную потом и на медали).

При этих словах мама выронила из рук тарелку с супом, которая шлепнулась об пол и разбилась…

Л. Е.: – Минск, если я не ошибаюсь, немцы начали бомбить уже на второй день войны. Как спасалась ваша семья?

– Отец, работавший в партийных органах, находился в это время в командировке. Назавтра соседи стали собираться в эвакуацию. Папа появился только 25 июня. Поехал в обком партии, а там никого, один дежурный милиционер. Сидит на месте, поскольку не получил никаких указаний и не может без этого покинуть свой пост. Отец его отпустил, написав от своего имени письменное разрешение.

После этого мы всей семьей тоже пошли на товарную станцию (жили мы от нее неподалеку), где с большим трудом втиснулись в последний вагон товарного поезда, отправлявшегося в Могилев. На станции в это время горели склады с горючими материалами в больших емкостях. Подожгли свои, чтобы не досталось врагу. За Смолевичами налетели немецкие самолеты и состав наш разбомбили. Паровоз и три вагона полетели под откос… То, что я увидел после, трудно вспоминать и теперь: искореженные вагоны, трупы детей, женщин и стариков, кровь и стоны раненых. Долго снился потом и свист бомб, казалось, над самой головой, и вой сирен, которые летчики включали для большего устрашения, и груды мертвых и израненных человеческих тел. Впервые в своей жизни я столкнулся с такими ужасами.

Выбрались на шоссе Минск-Могилев. Видим, солдаты. Человек тридцать, в колонне по три. Отец к командиру с вопросом: «Что делать?» – и начинает объяснять ситуацию. «А ваши документы?» – слышит от командира. И тут же следом: «Стрелять умеете?»

– Конечно, – отвечает отец. – У меня воинское звание лейтенант.

– Тогда вот вам пистолет. Военной формы у меня нет. Ее и дополнительное оружие добудете со временем сами.

А дальше такое видение: уходит на восток отряд в красноармейской форме и замыкает его мой папа в темно-синем костюме. Вернется или нет? Всю войну нас мучил этот вопрос. Много раз после освобождения я бегал на товарную станцию в надежде увидеть его среди возвращающихся, но все напрасно…

Следующее острое ощущение, которое постоянно преследовало меня: желание жрать. Не просто есть, а именно жрать. Жили-то в абсолютной, можно сказать, бедности. Все время хотелось кушать. Крошку хлеба я потом никогда не выкинул. Все, что было в хате, кроме книг, мать меняла на еду. С этой целью вместе с другими женщинами доходила даже до Мирского замка на Гродненщине. У немцев иногда удавалось выменять за десяток яиц ведро картофельных очисток из столовой. Тогда мама делала из них так называемую «бабку». После войны я не то что есть, смотреть на нее не мог, хотя сделана она уже была из настоящего картофеля.

Какое-то время побыли в деревне (не помню в какой) и вернулись домой. Тем более, что хозяин торопил. Прибыли в Минск, а квартира занята немецкой прислужницей. Командует матери с ходу: «Забирайте свое и щенка своего с собой забирайте и уходите!» Делать нечего, собрали пожитки и переселились на Грушевский поселок.

Жили в оккупации впроголодь. Донимал и холод. Зимою спал в пальто, только ботинки снимал. Одно из стекол в окошке было разбито. Дыру закрывали подушкой до тех пор, пока мама не упросила кого-то вставить стекло. Несмотря ни на что, читал запоем книги, которых было много. Даже «Краткий курс истории ВКПБ» прочитал. В главе об историческом и диалектическом материализме ничего, конечно, не понял. Но вот, как интересно, судьба повернулась. Окончил БГУ, а в дипломе было написано: «Преподаватель философии. Диалектический и исторический материализм».

– На улицу при немцах, наверное, вас старались не пускать?

– Нет, почему же. Видел, как на Суражском рынке вешали наших – молодого парнишку в кепочке (так в ней и повесили) и девушку, у которой спереди был прикреплен плакат: «Мы стреляли в немецких солдат». А всего тогда казнили шесть-семь человек. Причем не немцы, а полицаи. Немцы только смотрели и руководили. Многие жители при этом плакали, хотя плакать не разрешалось. Того юношу в кепочке и сейчас вижу, как живого…

Позже, на улице Энгельса, неподалеку от теперешнего театра имени Янки Купалы вешали Казинца и членов его подпольной группы. Согнали народ для обозрения.

Осталась в моей памяти и еще одна казнь. Особая. Когда освободили Минск. В военном трибунале рассматривалось дело о зверствах фашистов. Вешали их на ипподроме, который располагался на излучине Свислочи возле улицы Лодочной. Все, кто мог, пришли на эту казнь. Было холодно, ветрено, но народ не уходил. В толпе стоял гул одобрения. Сначала повесили двух, если не ошибаюсь, генералов, потом трех или четырех офицеров по убывающему рангу. Все они были эсэсовцами. Последним, я это хорошо запомнил, был казнен обер-лейтенант Вильгельм Кох. Он лично уничтожил 147 детей при карательных операциях в белорусских деревнях и поселках. Брал ребенка за ноги и об угол хаты. Настоящий фашист.

– А каким запомнилось освобождение?

– Перед освобождением Минска начались уже наши бомбежки. Немцы шарили по небу прожекторами и иногда ловили советские самолеты в перекрестие лучей. Но им каким-то образом удавалось ускользнуть из зоны обстрела. И лишь однажды я видел, как наш бомбардировщик сбили. Он упал где-то за городом.

А накануне праздника 8 Марта скопления немецких войск на Товарной станции и на территории Белполка атаковали с воздуха женщины-летчицы под командованием знаменитой Валентины Гризодубовой, Героя Советского Союза. Бомбили хорошо. И сбросили листовки, в которых поздравляли женщин с наступающим праздником. В конце было написано: «Ждите нас и надейтесь. Мы вернемся с победой! С большевистским приветом Валентина Гризодубова». Цитирую по памяти. Листовка эта долго хранилась у меня, но где-то затерялась.

Ну и последний аккорд войны в Минске. Ночь 3 июля. Много бомбила наша авиация, мы прятались в землянках. А утром – рокот. Какой-то мужчина, видать, бывший военный, говорит: «А ведь это наши танки грохочут по развалинам». Что в хронике показывали – вранье. Помните, на танке стоит подполковник и над ним Красное знамя развевается. Такого не было. Танки шли в боевом порядке с задраенными люками и на большой скорости. Можно сказать даже, что не шли, а мчались по улице Советской, мимо Дома правительства, за западный мост и далее в направлении аэропорта, где колонна разделилась надвое. Они рвались вперед, чтобы замкнуть котел окружения.

Когда колонна проследовала, минут через семь показался еще один танк с солдатами на броне и среди них седеющий пожилой дядька без каски, похожий по знакам отличия на старшину. Женщины ринулись навстречу. Дарили солдатам цветы и все, что могли. Обнимали и целовали, улыбались и плакали одновременно. Пожилой дядька соскочил с брони и взял девочку-малышку на руки. Он гладит ей волосы, целует и плачет, а на груди его, на правой стороне отчетливо выделяется значок «Гвардия». Может быть, были и медали, как и у других, но я почему-то запомнил именно этот знак. Женщина подарила ему кусочек сахара. И где только она его нашла?! Может забрала у этой вот девочки, своего ребенка? Но, что убеленному сединами бойцу сахар, когда на руках такая драгоценность – дитя. Может он вспомнил, что и своя такая вот крошка его дожидается и никак не дождется…

– А как сложилась судьба ушедшего на фронт отца?

– Наконец-то он подал весточку. Получили от него письменный треугольник, а в нем такие слова: «Не волнуйтесь, все нормально. Нахожусь на берегу моря».

– Какое в Германии море? – удивилась мама.

– Балтийское и Северное рядом, – пояснил я. – Посмотри на карту.

Но мы оба заблуждались. Он был на Дальнем Востоке в распоряжении маршала Василевского. Участвовал в разоружении Квантунской армии и передаче оружия армии Мао Цзэдуна. Задержали там его до марта 1946 года.

Помню, как он и с ним трое офицеров сидят у нас за столом и выпивают. Комната полна народу. Один из фронтовиков говорит: «Давайте споем нашу, любимую?» И затянул, а друзья тут же подхватили:

 
Бьется в тесной печурке огонь,
на поленьях смола, как слеза.
И поет мне в землянке гармонь
про улыбку твою и глаза.
Про тебя мне шептали кусты
в белоснежных полях под Москвой.
Я хочу, чтоб услышала ты,
как тоскует мой голос живой…
 

Знаменитые слова Алексея Суркова, написанные в трудном сорок первом. Отец любил эту песню и всю войну пел, кроме дней, когда лежал раненым в госпиталях. И вот они, обнявшись, поют за столом, а женщины рыдают в голос. Настолько за душу берет. Ведь у многих мужья так и не вернулись с фронта.

А отец вспоминал, как воевал в этих самых белоснежных полях под Москвой и едва там не погиб. Когда отступали в сорок первом, рядом разорвалась мина и перебила обе ноги. Солдат, рядовой, молодой парнишка лет восемнадцати из ополчения сказал тогда: «Старлей! Я вам помогу!» И понес на своих плечах. Папа видит, что тяжело ему двигаться по снегу, не донесет, а немцы уже близко. И приказывает: «На пистолет, пристрели!»

Взял тот пистолет, навел и тут же опустил. «Не могу, – говорит. – Снимай шинель!» И поволок его дальше на шинели по морозу. Дотащил до медсанбата и спас. Правда, отец при этом сильно простудился. Получил воспаление легких.

Но это еще не конец истории. После войны этот парень нашел отца и они встретились. Виделись не раз и потом. А когда папа умер, я отыскал адрес его спасителя и сообщил ему об этом. Он приехал на похороны. Говорил речь и плакал. Крепкий широкоплечий мужик стоял у гроба и плакал. Такой вот был человек… Он родом из Подмосковья. Приезжал и на сорок дней, и еще один раз. Потом наши связи разорвались, но вспоминаю я этого человека с большой теплотой и уроки фронтовой, бескорыстной дружбы, крепче которой, наверное, нет ничего на свете.

Когда в доме враг (вспоминает Иосиф Богдевич)

Родился 28 августа 1937 года в деревне Василишки Щучинского района Гродненской области. Исследователь в области почвоведения и агрохимии. Академик HAH Беларуси, доктор сельскохозяйственных наук, профессор, заслуженный работник сельского хозяйства Республики Беларусь, лауреат Государственной премии Республики Беларусь в сфере науки.

В нашем местечке, бывшем одно время даже центром района, до войны насчитывалось 3,5 тысячи жителей, из них около 2000 евреев, проживавших в каменных домах и занимавшихся в основном торговлей. Остальные – поляки и белорусы. Можно сказать, интернационал. Каждый молился своему богу и ходил в свою церковь.

О том, что началась война, узнал от взрослых. Немцы впервые появились в деревне на мотоциклах. Репрессии в первое время не проводили. Они начались, когда возникло партизанское движение. А зародилось оно быстро, где-то в 1942 году. В наших местах действовали как польские партизаны из армии Крайовой, получавшие указания от эмигрантского правительства в Лондоне, так и советские. Те в разговоре утверждали, что командиры у них из Москвы. В этой боевой коалиции существовал как бы нейтралитет – между собой не враждовали, хотя и дружбы особой не чувствовалось. Враг у них в то время был один – фашистская Германия. Наши сельчане воевали в обеих лесных группировках.

Немцы в период оккупации появлялись обычно днем. Установили населению какие-то налоги, но не брезговали и прямыми поборами в деревенских хатах. Всеми делами заправлял немецкий комендант с помощниками-полицаями. Партизаны (и наши, и польские) приходили по ночам. С оружием. Вели себя вежливо, не грабили. И те, и другие деликатно просили еды – не просто поесть, а с собой. Родители давали.

Первое время партизаны коменданта с его командой не трогали, но в сорок втором расстреляли. И в тот же день нагрянули каратели. Это были эсэсовцы, их уже все хорошо знали по особым мундирам. Мы с отцом (невоеннообязанным по состоянию здоровья) и старшим братом сразу же бросились в лес, который начинался за околицей. Они смогли проскочить незамеченными, а передо мной во ржи вырос эсэсовец с автоматом. Повел назад в дом. До сих пор помню, как мне было тогда страшно. А в доме мать с грудным братиком на руках, поэтому никуда и не побежала. Командует ей: «Собирайся! Пошли на площадь!» И уже по пути спросил: «Где твой муж?»

– Уже на площади, – не растерявшись, соврала мама.

– Тогда возвращайтесь!

А на площадь уже сгоняли всех мужчин, чтобы расстрелять. Но новый комендант сказал: «Тогда расстреливайте и меня!» Понимал, что партизаны после этого его непременно тоже убьют, как и его предшественника. И казнь отменили. Редкий случай в карательной практике.

После этого народ убегал в лес, как только каратели появлялись на горизонте. Хотя, конечно, и там не было спасения.

Евреев немцы сразу же взяли на учет и через какое-то время согнали в гетто. За укрывательство их грозил расстрел, но у нас был схрон, закрытый сверху землей и со входом со стороны сарая. Там около недели прятались несколько евреев, а потом куда-то ушли.

А старший мой брат Иван, подросток в возрасте 15 лет, ушел в партизанский отряд, как только он образовался. Ночами иногда приходил домой, ставил автомат в угол и мне всегда так хотелось хотя бы погладить настоящее оружие. Но он не разрешал к нему прикасаться.

Однажды в 1942 или в 1943 году во время его ночного визита и разговора с родителями раздался стук в дверь. Брат, не дожидаясь кто там, отодвинул штору и сиганул в окошко. В дом вломились немцы с полицаем. Все вверх дном в нем. а также в погребе и сарае перевернули. Кто-то высмотрел и сообщил оккупантам о ночном госте. Знали, зачем шли.

Перед приходом наших мы уехали на хутор. В доме осталась только бабушка, отказавшаяся покинуть жилище. Немцы, уходя, прошлись по центральной улице с огнеметами и выжгли каменные еврейские дома (такие были только у них). Самих евреев еще раньше угнали в гетто. Может и остальные бы сожгли, да времени не хватило. За Василишки уже шел бой. Бабушка под вой снарядов и в огнях пожарищ поливала водой крышу и деревянные стены.

Артогнем была сбита башня с костела. Говорят, что на ней сидел немецкий корректировщик. Выгорел и сам костел, остались одни стены.

Дом наш, благодаря бабушке, остался цел. Какое это было счастье, когда мы вернулись! Пожар вокруг был настолько сильным, что треть яблок в саду попеклась. Берешь яблоко с ветки, ешь, а оно печеное.

После освобождения брата забрали в армию. Он погиб уже после взятия Берлина. Где-то в 1946 году. Переселяли поляков туда, где раньше были немцы. Там его и нашла чья-то пуля.

Помню еще, как немцы убили моего дядьку, брата отца. Поляка по национальности. Поймали и расстреляли. Он был в советских партизанах. До войны работал на руководящей должности в райкоме партии. Запретили хоронить на католическом кладбище. Могилу вырыли за его пределами, на самом конце. Отец пошел на похороны, несмотря на предупреждения. Мол, хлопнут и тебя там. И взял меня с собой. Мать решила остаться дома.

После войны мы, наверно, как и все мальчишки того времени, любили возиться с оставленными в разных местах боеприпасами, выплавлять из снарядов тол и пускать ракеты. Однажды это привело к трагедии – ученику нашей школы оторвало руку. Война продолжала свое черное дело.