Несовершенная публичная сфера. История режимов публичности в России

Моральные качества Александра, сыгравшие в свое время важную роль в легитимизации его правления и работы комитета, теперь стали оправданием для разрыва с ним. Еще в 1801 году Строганов выражал опасение насчет слабости характера императора, пассивность и леность которого позволят другим подчинить себе его волю^[277]. В 1806 году слабость характера Александра стала красной нитью проходить через всю переписку с Чарторыйским, пока они обсуждали отставку. «Он стал как никогда непредсказуем. Это смесь из слабости, неуверенности, страха, несправедливости и бессмыслицы, которая удручает и лишает веры»^[278].

Свое всевозрастающее презрение к пассивности Александра Чарторыйский и Строганов начали выражать, называя императора местоимением первого лица множественного числа – мы («nous»), говоря будто бы за него: «Наше чувство собственного достоинства и силы достаточно велико для того, чтобы не вмешиваться» или «Мы всего опасаемся»^[279].

Общественное мнение также подверглось переоценке. Самым восторженным образом они ссылались на него уже после своей отставки. В своем письме к Строганову от 9 августа 1806 года Чарторыйский описывает сложение с себя полномочий министра иностранных дел как своего рода победу в глазах у публики: «[Н]аша отставка вызвала бурю поддержки от общественного мнения («l’opinion public»). Поднялся общественный протест, в ходе которого нас превозносили до небес, а императора и его нового министра поносили»^[280]. Месяцем ранее Чарторыйский поздравлял Строганова, который в декабре 1805 года отправился на дипломатическую службу в Англию, а потом отказался вернуться: «Все восхищены вашим поведением»^[281].

Кочубей ссылался на общественное мнение, когда в 1806 году снова написал черновик письма с просьбой об отставке, на этот раз оправдывая свое решение «недовольством, ропотом, недостатком доверия к правительству, которые проявляются везде, и я ничего не могу в этом изменить». И далее: «Ропщут везде. – Отчего это происходит? Главным образом, оттого, что нет доверия к правительству. – Почему нет этого доверия? Я думаю потому, что нет единства между его органами. Всякий понимает вещи по-своему. Немногие считаются с видами императора…»^[282]. Косвенно Кочубей ссылался на недостаток общественного сознания, которое могло бы соединить правящие элиты, потерявшие доверие монарха.

Один Новосильцев остался на государственной службе, но после того, как оказался жертвой придворной интриги в 1808 году, и он начал ссылаться на разрозненность государственного аппарата и также на предполагаемое враждебное общественное мнение. В своих письмах к Строганову он замечал: «Везде вы увидите последствия самого непоследовательного управления, в котором цели и средства воюют друг с другом». От этого водворяется «всеобщее презрение» к правительствующим лицам^[283]. Ярость, вызванная тем, как с ним обращались, вскоре уступила место шоку от атмосферы пренебрежения к авторитету двора, с которой он столкнулся во время своей поездки по российским провинциям.

Повсюду правительство пало под напором презрения. Народ открыто высмеивает глупые выходки Аракчеева, Куракина, Румянцева и Чичагова. Я лишился дара речи, услыхав анекдоты и язвительные шутки, которые они позволяли себе отпускать в адрес этих господ, когда я присутствовал на обеде на двадцать пять человек в резиденции коменданта Нарвы, никого там не зная^[284].

Так совпало, что Новосильцев перечислил тех, кто заменил Негласный комитет в роли конфидентов императора.

Таким образом, желание Новосильцева и бывших соратников Негласного комитета признавать существование общественного мнения целиком зависело от двух взаимосвязанных обстоятельств: от утраты ими доверия императора и замены их в 1805–1806 годах, а также от глубокого недовольства политикой Александра, в особенности внешней, которое широко распространилось по всей России. А посему неожиданная готовность группы признать роль общественного мнения в политической сфере была лишь временной мерой и не являлась показателем окончательного переосмысления его роли.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Общественное мнение, как оно понималось правящей элитой России в начале XIX века, включало в себя множество институтов от салонов и добровольных ассоциаций, таких как театры, клубы, литературные общества и масонские ложи, на которые так часто ссылаются историки, до самого двора и государственного аппарата. Литературные ассоциации XVIII века распространяли научное знание, утонченность и вкус, но были важны и тем, что предоставляли образованному обществу возможность для обмена мнениями. Посетители салонов и других общественных установлений могли делиться новостями и мнениями, что само по себе является залогом функционирования любой политической системы. Общительность ценилась приверженцами сентиментализма за свою способность взрастить определенное чувственное и моральное расположение, ощущение общего блага в индивидах. Попадая на благодатную почву, общительность должна была обуздывать личные интересы, страсти и желания в пользу общественного сознания (esprit public), определяя суждения индивидов и по отношению к правительственной политике.

Члены Негласного комитета смотрели на нравственные качества как на необходимое условие для участия в политической жизни. Такое требование предъявлялось как к государственным служащим высшего эшелона власти – включая членов Государственного совета и Сената, их самих и императора, – так и к более широкому кругу общества, которое вращалось вокруг салонов, театров и торжественных приемов при дворе. Слухи и толки трансформировались в «общественное мнение», получая таким образом легитимацию.

Как бы то ни было, различие между «шумом» и общественным мнением само по себе стало оружием в борьбе за влияние и власть при дворе, еще более усугублявшейся непостоянством, которое император демонстрировал в своих благосклонностях. Присвоение набору высказываний статуса общественного мнения – вопрос субъективного выбора. В худшем случае оно использовалось в качестве весьма спорного инструмента для легитимизации личных предпочтений. Для того чтобы всерьез учитывать общественное мнение в процессе политических дебатов, требуются пристальное внимание, терпение и доверие, острая нехватка которых так сильно ощущалась в Санкт-Петербурге при дворе в первые годы правления Александра I.

Члены Негласного комитета стали жертвами собственных представлений о роле «шума» в политике. Страх перед «шумом», внушенный сентиментальными воззрениями, лишил их возможности действовать в направлении собственных целей, включая отмену крепостного права. Благоговение перед общественным мнением появилось у них только тогда, когда они сами оказались на изнаночной стороне придворной политики.

Перевод с англ. Галины Бесединой

Кирилл Зубков
Литературные премии эпохи «великих реформ» в компаративной перспективе
Уваровская награда для драматургов как институт публичной сферы^[285]

В работах, посвященных публичной сфере в России XIX века, период «Великих реформ» обычно трактуется как особо значимый. Исследователи ссылаются прежде всего на такие способствовавшие формированию и развитию публичной сферы институты, как популярная печать, ограниченная цензурой в меньшей степени, чем в предыдущие десятилетия, и развивавшуюся конкуренцию различных проектов общественной и политической жизни, таких, например, как «нигилизм» в литературе и жизни^[286]. Значимость формировавшихся институтов публичной сферы в России, конечно, невозможно переоценить. Стоит, однако же, учесть и тот факт, что многие современники, даже явно принадлежавшие к образованному «обществу» этого периода, скептически относились к их возможностям. В рамках этой работы мы рассмотрим альтернативный проект формирования публичной сферы, который попытались реализовать члены Академии наук, считавшие именно свою организацию наилучшей площадкой, на базе которой могла бы сформироваться публичная сфера.

В отличие от преподавателей университетов, академики в России XIX века были практически лишены прямого контакта с относительно широкой публикой: в их официальные обязанности входили исключительно публикация научных исследований и экспертные функции, в основном связанные с реализацией «государственного заказа». При этом многие члены Академии наук были не только отлично образованны, но и считали свою деятельность общественно значимой и желали оказывать влияние на публичные процессы в России. В первую очередь это относится к специалистам в области истории и филологии, которые часто были склонны воспринимать свою работу как форму служения российскому обществу. Разумеется, невозможность воплотить это желание воспринималась ими тяжело. Так, в прошлом известный педагог и литературный критик, академик А. В. Никитенко записал в своем дневнике 27 мая 1856 года, что несколько лет пытался убедить министра народного просвещения провести либеральные реформы, в том числе «дать разумное и сообразное с требованиями просвещения направление цензуре», однако «почти все это и многое другое было гласом вопиющего в пустыне». И добавил: «Министр довольствовался тем, что поговорит со мной о высших предметах – и довольно»^[287].

Время «Великих реформ» стало для таких академиков возможностью оказать прямое воздействие на широкую публику. Сама по себе работа Академии в этот период не слишком изменилась: преобразования в этой организации сильно запоздали на фоне, например, введения нового университетского устава в 1863 году^[288]. Однако публичная роль этой государственной организации неожиданным образом начала повышаться благодаря частной инициативе. В 1856 году известный археолог А. С. Уваров учредил в честь своего покойного отца, министра, идеолога николаевского царствования С. С. Уварова награду, вручавшуюся в номинациях за лучшее историческое сочинение и за лучшее драматическое произведение. В рамках этой работы мы обратимся именно к анализу премий для драматургов и попытаемся показать, каким образом сотрудники Академии наук пытались создать своеобразную альтернативу активно формировавшейся в этот период публичной сфере и какое значение могут иметь подобные случаи для истории публичной сферы в России в целом.

Ю. Хабермас, как известно, предостерегал против применения категории «публичная сфера» к анализу исторических ситуаций, напрямую не связанных с европейским поздним Средневековьем^[289]. В самом деле, не всегда возможно говорить о действительно независимом общественном мнении, которое могло бы восприниматься как альтернатива государственной власти и оказывать влияние на развитие России, по крайней мере до конца XIX века. Исследователи активно обсуждают, существовала ли публичная сфера в России, в каком смысле целесообразно о ней говорить, через какие понятия можно ее определять^[290].

Понятие «публичная сфера» как аналитическая категория все же, как представляется, применима к истории литературных премий в России в рамках компаративного подхода к их изучению. Функции этих премий были во многом сходны с их аналогами во Франции и Пруссии – странах, где наличие института литературных премий оказалось во многом связано с развитием публичной сферы. Сопоставление российских, французских и немецких премий могло бы свидетельствовать о приложимости к отечественному материалу категорий, используемых для анализа «публичной сферы». В то же время если рассмотреть институт литературных премий в России на западноевропейском фоне, станет возможно отчасти прояснить, в чем специфика публичной сферы в условиях Российской империи второй половины XIX века.

Основная проблема изучения литературных премий раннего периода связана с тем, каким образом в рамках этого института соотносятся государство и общество и насколько вообще можно говорить о независимом от государства функционировании этого института. Как показывают исследования, в зависимости от страны и исторического периода ответы на эти вопросы могли оказываться разными.

Во Франции многочисленные литературные и научные премии стали одной из форм, в которых публичная сфера могла развиваться как альтернатива центральной власти, связанной с именем короля. Впоследствии французский образец повлиял и на другие страны Европы, хотя, разумеется, в ходе трансферов он существенно преображался. В XVII–XVIII веках многочисленные французские академии – преимущественно провинциальные – организовали несколько тысяч конкурсов, в которых приняло участие от 12 до 15 тысяч человек^[291]. Награды вручались в самых разных номинациях: за рассуждения на философские темы, научные трактаты, достижения в механике. Разумеется, премировались и авторы литературных произведений^[292]. Именно благодаря разного рода наградам создавались новые формы социальной коммуникации – торжественные церемонии награждения, обсуждения конкурсов в печати. В результате премии создавали исключительно демократическое, по меркам французского Старого режима, сообщество литераторов и ученых: в конкурсах принимали участие не только аристократы и представители третьего сословия (хотя они, разумеется, составляли большинство), но и самые разные люди, включая даже крестьян. Своеобразная демократия существовала и в среде экспертов, набор в число которых преимущественно проводился с опорой не на их сословный или имущественный статус, а на основании авторитета в литературном и научном мире^[293]. В результате французские награды оказались среди наиболее значительных институтов, обеспечивших становление сети социальных отношений, благодаря которой стало возможно европейское Просвещение. Именно конкурс Дижонской академии открыл путь в литературу Ж.-Ж. Руссо; участие (правда, неудачное) в знаменитых Играх цветов, которые устраивала Тулузская академия, стало поводом к созданию первого значительного произведения Ж. Ф. Мармонтеля и причиной его знакомства с Вольтером. «Просвещенческая» сеть коммуникаций привела к распространению практики различных конкурсов за пределы Франции. Так, знаменитая статья И. Канта «Ответ на вопрос: что такое просвещение?» (1784) была написана в ходе обсуждения, начатого Берлинской академией по инициативе Фридриха II, стремившегося подражать французским практикам того времени.

Деятельность распределявших призы комиссий и экспертов, на мнение которых опирались эти комиссии, в целом не контролировалась королевской властью^[294]. Академики сами воспринимали свою деятельность по организации и проведению многочисленных конкурсов как служение именно обществу, а не государству^[295]. Более того, постепенно премии стали настолько влиятельным институтом, что сама власть вынуждена была обратиться к этому механизму в поисках наилучшего способа реализовать некоторые свои инициативы. Таким образом, в дореволюционной Франции сформировавшаяся благодаря литературным премиям публичная сфера не противостояла государству, но, напротив, пополняла корпус экспертов по различным вопросам.

Многочисленные конкурсы продолжались во Франции и во время Великой французской революции, однако в этот период их влияние становится намного менее значительным. Это связано в первую очередь с намного более жестким государственным контролем, под воздействием которого свободное обсуждение общественных и политических вопросов стало фактически невозможно^[296]. Еще менее заметной стала роль литературных премий в период после революции. Основной причиной этого стали другие формы производства знания, которые быстро распространялись во Франции. Академии, особенно Королевская академия, должны были представлять «науку» вообще, а не специализированные и забюрократизированные группы ученых, которые в этот период набирали вес и влияние в научном поле^[297]. Университеты и научная периодика оказались в конечном счете более эффективными формами производства и распространения знания, а появление современной, хорошо образованной и подготовленной бюрократии позволило сделать фактически ненужным обращение к академиям и тем более к широкой публике с вопросами относительно того, каким образом было бы возможно применить вновь полученное знание. В области литературы, впрочем, премии во Франции продолжали существовать и активно развиваться, а также служить предметом для подражания в других странах.

Организаторы Уваровской премии, в том числе сам Уваров, судя по всему, прямо ориентировались именно на типичное литературное состязание во Франции^[298]. Сама процедура конкурса была настолько схожа с французской, что практически не остается никаких сомнений в прямом заимствовании. Как и в России, источником средств для французских конкурсов были частные благотворители, которые финансировали награду, но практически не участвовали в организации процесса и распределении призов. Академия объявляла конкурс, оповещая о нем читающую публику через печать. Все претенденты на награду должны были представить свои сочинения, причем возможно (а подчас и обязательно) было участвовать в конкурсе анонимно. В этом случае представленная на конкурс работа обозначалась девизом, а документ с именем автора подавался в конверте, который запечатывался и помечался тем же девизом. Из числа своих членов академики выбирали небольшую комиссию, которая должна была определить победителя. К оценке представленных на конкурс произведений привлекались разнообразные эксперты, преимущественно известные в литературных и научных кругах. Все эти правила, характерные для французских конкурсов^[299], использовались и в Уваровской премии^[300].

Разумеется, невозможно было скопировать такой специфически французский феномен, как разветвленная сеть провинциальных академий. В российской ситуации академическая деятельность была централизована, что во многом сближало Россию с Францией не XVIII, а XIX века, когда Парижская академия играла более значительную роль в научной жизни. Императорская академия наук в Санкт-Петербурге во многом воспроизводила свой парижский образец даже на организационном уровне. Второму отделению Французского института, занимавшемуся литературой, соответствовало Второе отделение Императорской академии, преобразованное из Академии Российской в 1836 году по распоряжению С. С. Уварова (в честь которого, напомним, была учреждена награда). Во Франции в начале XIX века именно Второе отделение зачастую должно было выдавать призы за литературную деятельность. В качестве примера можно привести конкурс премий за лучшую таблицу, отражавшую достижения французских писателей предыдущего, XVIII столетия^[301]. Конкурс, впрочем, окончился принципиальным спором среди академиков, неспособных выработать общее мнение относительно оценки авторов-просветителей. В этом случае параллели с российским учреждением просто не могут быть случайными: академики должны были выдать 1500 франков награды и золотую медаль автору лучшего сочинения; в России награда составляла 1500 рублей, а золотая медаль вручалась автору лучшего экспертного отзыва^[302].

Впрочем, аналогий с французскими премиями в случае российской награды недостаточно – для понимания некоторых механизмов, связанных с функционированием Уваровской премии, необходимо сопоставление также с литературными конкурсами в Пруссии и Австрии. Современники, вообще несклонные воспринимать Уваровскую премию в широком контексте, обратили внимание именно на параллели с немецкими наградами. Е. Ф. Розен, дважды не получивший награды и недовольный премией драматург, ставил академикам в пример конкурс трагедий в Мюнхене, проводившийся по случаю открытия местного театра. Ссылаясь на «Аугсбургскую общую газету», Розен особенно акцентировал исключительное внимание, проявленное немецким жюри к пьесам. На конкурс поступило 102 трагедии, по прочтении которых отложили 19 пьес, отличавшихся «прекрасными стихами и живописностью действия», из них девять оказались «достойными тщательного исследования и изучения». Далее специальная комиссия внимательно рассмотрела эти произведения. Розена, судя по всему, особенно раздражало отсутствие публичности: русская комиссия, в отличие от немецкой, отзывов не печатала. В то же время драматургу, видимо, хотелось увидеть в печати похвальный разбор своей пьесы:

О каждой из тех девяти пьес комиссия отдает образцовый отчет, кратко и ясно означая идею, содержание, архитектуру, драматический ход, отличительные свойства и наконец то, чего недостает; но этот недостаток, вызнанный тончайшим чувством критическим, почти исчезает перед классическими, ярко выставленными достоинствами, так, что каждый из этих девяти конкурентов мог принять такую оценку за лестный похвальный отзыв^[303].

Интересным образом русский критик не упомянул еще одну существенную особенность конкурса в Мюнхене – значимую роль в этой процедуре государства. Мюнхенский театр, о котором шла речь в статье, – это, вероятно, Резиденцтеатр, придворный театр, существовавший с XVIII века и вновь открытый в 1858 году по повелению короля Баварии Максимилиана Второго.

В описании Розена, однако, немецкое награждение выглядит как триумф автономной литературы, не зависящей ни от какой правительственной власти и связанной с виртуозной работой рационально мыслящих и критически настроенных представителей независимого общества – именно с тем, что Хабермас описывал как «буржуазную публичную сферу». Впрочем, некоторая доля правды в словах Розена была. Награждение в Мюнхене не входило в число регулярных и значимых событий в литературной жизни немецких стран. Оно относилось к очень распространенному в немецких государствах типу специальных конкурсов для драматургов, которые могли проводиться при театрах и без прямой государственной инициативы или поддержки^[304]. Эти конкурсы, однако, были быстро заменены более централизованной и как раз прямо правительственной наградой.

Вообще современный справочник указывает лишь две немецкие литературные премии, учрежденные до Уваровской, причем обе они едва ли могли хоть сколько-нибудь сильно повлиять на награду Уварова. Первая из них – это Поэтическая премия города Гальберштадт (Halberstadt), основанная по завещанию писателя Йохана Вильгельма Людвига Глайма (Gleim) в 1803 году и ежегодно вручавшаяся городским магистратом поэту, приславшему лучшие песни на местный праздник. Денежный эквивалент составлял два фридрихсдора, то есть 33 марки. Вторая немецкая награда – Верденская премия, учрежденная в 1844 году в честь тысячелетия немецкой истории королем Фридрихом-Вильгельмом IV. Она контролировалась министром науки, воспитания и образования, который также определял состав комиссии, включая членов академии наук и профессоров университета. Премия вручалась каждые пять лет за лучшую работу по немецкой истории и в денежном отношении составляла 1000 талеров золотом^[305].

Серьезный отсчет литературным наградам в немецких странах принято вести с 1859 года, с момента появления в Пруссии премии Шиллера, с которой и целесообразно типологически сопоставлять Уваровские награды^[306]. В отличие от подавляющего большинства ранних европейских премий и в полном соответствии с правилами Уваровской награды, премия Шиллера вручалась исключительно за драматические произведения. Награды распределяла Берлинская академия наук, очень престижное ученое заведение. В целом правила конкурса были до некоторой степени близки к французским истокам, однако имелись и очень существенные отличия. Во-первых, единственным учредителем награды был король Пруссии. Во-вторых, никакой общественной церемонии награждения не предполагалось – публичные формы в этом действии не приветствовались. В-третьих, она не предполагала поддержку частной инициативы – оценку произведений только тех драматургов, которые сами подавали свои сочинения на конкурс. Напротив, премия могла быть вручена любому немецкому драматургу, чьи произведения увидели свет. Награда вручалась каждые три года, и предполагалось, что занятые оценкой академики внимательно ознакомятся с каждым немецким драматическим произведением.

Создавая премию Шиллера, прусское государство претендовало на тотальный контроль над всей немецкой драматургией и монопольное право оценки ее произведений, а вместе с тем и на власть над всей национальной литературой. Судя по всему, премия Шиллера была создана в пику писательскому Обществу Шиллера, появившемуся незадолго до нее и отличавшемуся до некоторой степени оппозиционными наклонностями. Неудивительно, что многие немецкие литераторы, такие как К. Гуцков, очень резко выступали против нового учреждения, а ближе к концу XIX века в противовес премии Шиллера была создана частная Народная премия Шиллера. Естественно, в условиях Пруссии учреждение, подобное премии Шиллера, не могло не восприниматься как попытка правительства монополизировать немецкий национальный театр и крепко связать его именно с той версией Германии, которую предлагало прусское государство. Критику вызывало среди прочего и отсутствие в числе членов немецкой комиссии представителей литературного сообщества: журналисты, осуждавшие премию Шиллера в момент ее возникновения, могли идентифицировать как критика только одного из вручавших ее экспертов – Г.-Г. Гервинуса. Среди членов комиссии были известные деятели немецкой науки и культуры, такие как Леопольд Ранке, однако они едва ли могли претендовать на собственно литературное значение.

Именно как одновременно специфически немецкую и специфически прусскую восприняли премию Шиллера в Австрии, где вскоре начали возникать собственные награды, предназначенные преимущественно для австрийских драматургов и призванные подчеркнуть суверенность австрийской национальности и культуры^[307]. При этом Венская академия наук не всегда могла справиться с выбором лучшего драматурга и предпочитала вообще никого не награждать. Серьезную поддержку в этом отношении оказывали приглашенные в комиссию представители театров, значительно облегчавшие работу прочих членов. Впрочем, влияния, значения и длительности премии Шиллера австрийские награды не достигли.

Итак, положение Уваровской награды оказывается одновременно и тесно связанным с ситуацией в Западной Европе, и специфичным. Во Франции XVIII века премии были мощным инструментом, позволившим публичной сфере сформироваться в рамках институтов централизованной монархии и даже прямо повлиять на деятельность этой монархии. В Германии, напротив, премии были прямо ориентированы на государственную политику, направленную на строительство национального немецкого государства, и в то же время против растущего влияния публичной сферы. Уваровская награда, с одной стороны, распределялась, как и во Франции веком ранее, посредством правительственного учреждения, которое взаимодействовало преимущественно с частными лицами, финансировавшими его деятельность и формировавшими экспертное сообщество. Премия требовала для своего существования одновременно свободной инициативы драматургов и добровольного участия многочисленных оценивавших пьесы представителей литературного и научного сообщества. С другой же стороны, Уваровские награды были названы в честь государственного идеолога и министра, распределялись одной из наименее открытых научных организаций в России своего времени и вызывали осуждение прессы именно в связи с недостаточной открытостью. Ориентация на строительство нации тоже была не чужда Уваровской премии: «Положение…» о премии прямо требовало, например, чтобы содержание участвующих в конкурсе пьес «было заимствовано из отечественной истории, из жизни наших предков или из современного русского быта»^[308]. В сочетании с названием награды это не могло не восприниматься как прямое указание на идею государства как одного из строителей нации, одним из наиболее значительных сторонников которой был С. С. Уваров. Публичная сфера и государство оказались в этом институте сложным образом соединены.

Чтобы понять, каким образом стало возможно такое сочетание разных моделей, необходимо обратиться уже к российскому контексту премий. В России западноевропейские принципы организации награждения стали хорошо известны благодаря Демидовским премиям, которые вручались с 1832 по 1864 год и также явно ориентировались на французский образец. Эти премии хотя и предшествовали Уваровским, однако не вручались за литературные достижения – их получали исключительно ученые, зато в самых разных областях. Краткое сопоставление Уваровских наград с Демидовскими позволит показать, как методы вручения премий, возникшие во Франции XVII века, прилагались к российским условиям.

Демидовские награды были в целом менее похожи на французский образец, чем Уваровские: например, полная премия составляла громадную сумму в 5000 рублей^[309] (П. Н. Демидов, учредитель этой награды, ежегодно вносил 20 000 рублей^[310] – очевидно, младший Уваров в этом отношении не мог сравниться с одним из богатейших российских предпринимателей). Эта сумма была, видимо, призвана соответствовать особому значению награды, которая рассматривалась как действительно высшая оценка научных достижений. Демидовская награда могла вручаться даже тем авторам, которые сами не подавали своих произведений на конкурс, – предполагалось, что ученые оценят все научные сочинения, выходившие в России. Академия могла не только награждать ученых, но и вручать медали рецензентам – практика, перенятая Уваровской премией. Еще один организационный прием, заимствованный новой организацией у Демидовской премии, – обязательное участие непременного секретаря Академии наук в работе распределявшей награды комиссии, обычно в качестве председателя^[311].

Современники могли воспринимать Уваровскую награду в области истории и Демидовскую премию как в целом аналогичные и скорее конкурирующие в пределах одного поля. Даже в «Положении», принятом в 1857 году и определившем порядок распределения Уваровских премий, пришлось специально подчеркнуть, что новая награда не дублирует уже существующую:

Награды графа Уварова не состоят ни в какой связи с Демидовскими премиями. Сочинения, увенчанные сими последними премиями, могут быть представляемы на соискание Уваровских наград, если подходят под условия настоящего Положения. Равномерно не лишаются права представления своих трудов те авторы, которые не получили Демидовских премий^[312].

С самого начала своего существования Уваровская награда воспринималась именно на фоне Демидовских премий и казалась современникам намного менее успешной. Так, И. И. Давыдов в годовом отчете по Отделению русского языка и словесности за 1857 год, во главе которого он стоял, утверждал, что литературная премия в принципе не способна быть настолько успешной именно в силу меньшей, с его точки зрения, публичной значимости литературы по сравнению с наукой: