Loe raamatut: «Политическая наука №4 / 2014. Массовый фактор в современной политике»

Представляем номер

Выбор темы представляемого вашему вниманию номера «Политической науки» обусловлен остро проявившимся в последние годы несоответствием между ходом событий в общественно-политической жизни и теоретико-методологическим аппаратом, предлагаемым политической наукой для изучения текущих политических процессов. Начало 2010‐х годов ознаменовалось резким и для многих неожиданным подъемом массовой политической активности в самых разных регионах мира, причем в некоторых случаях массовые акции сопровождались обострением социальных и политических противоречий вплоть до вооруженных конфликтов и свержения действующих властей. Вместе с тем в политической науке – как зарубежной, так и отечественной – проблематика участия масс в политике в последние несколько десятилетий ушла даже не на второй, а на гораздо более дальний план. Российские политологи, как и их зарубежные коллеги, были склонны рассматривать политику как сферу взаимодействия элит, а рядовым гражданам отводить роль аполитичного, безликого «населения». Невозможность применения доминирующих подходов для адекватного осмысления происходящих событий ставит вопрос о реактуализации и реконцептуализации понятий «масса», «массовое участие», «массовая политика».

Очевидно, что сейчас уже можно говорить о процессе «реабилитации» анализа политики как пространства взаимодействия «широких народных масс», однако этот процесс далек от своего завершения. Отсутствие устоявшихся, общепризнанных теоретических схем объясняет неоднородность материалов, представленных в данном номере журнала, – многие из них являются «незавершенными» в том смысле, что они скорее ставят вопросы о роли массового фактора в политике, нежели дают на них ответы. Некоторые из направлений, по которым может развиваться анализ форм и способов массового вовлечения граждан в политику, освещены в первом разделе номера.

Реконцептуализация понятия «массовая политика» на основе типологизации самого феномена позволила С.В. Патрушеву и Л.Е. Филипповой предложить читателям опыт разграничения понятия и явления – «массовой политики» и «политики масс», раскрыть логику противопоставления массовой политики – массового политического участия и действия, осуществляемых на основе универсальных норм и ценностей, формирующего и структурирующего политическое пространство – и политики масс – потенциально деструктивного «вторжения» масс в политику. Продолжая традиции С. Роккана и с учетом его достижений, авторы разработали теоретическую модель, позволяющую эмпирически оценить состояние и тип массовой политики в России.

Необходимость наполнить новым смыслом само понятие «масса» предполагает, в первую очередь, его «очищение» от негативных коннотаций, уход от отождествления «массы» с «толпой», т.е. с сущностью исключительно иррациональной и деструктивной. Попытку раскрыть содержание понятия и зафиксировать описываемую им реальность предпринимает в своей статье Ю.М. Баскакова. Когда масса выступает как объект управления со стороны элит и когда она действует как самостоятельный участник политики, непосредственно влияющий на принятие решений, на первый план выходят разные ее количественные и качественные характеристики. По мнению автора, имеет смысл говорить о различных «массах», которые могут сосуществовать в одном обществе; для анализа того, как масса может «запускать» радикальные политические и социальные трансформации, особое значение приобретает понятие «критическая масса».

Механизмы демократического представительства в первую очередь задают условия осуществления массовой политики, поэтому трансформации, которые претерпевают эти механизмы в современном мире (снижение эффективности традиционных форм политического представительства и распространение инновационных форм), являются значимым фактором, во многом определяющим содержание и направление политической активности масс. В России, как отмечает в своей статье Т.В. Павлова, в условиях рутинизации электоральной активности, преобладания ориентаций на «сильную руку» и снижения запроса на политическую конкуренцию, формирование институтов демократического представительства едва ли возможно.

С.Г. Айвазова обращается к рассмотрению массового вовлечения граждан в политику как процесса, в ходе которого различные социальные группы, изначально лишенные возможности заявить о себе в рамках существующих структур господства – подчинения, обретают политическую субъектность и идентичность. Ключевую роль в этом процессе играет стратегия «эмпауэрмента» – осознание людьми собственных возможностей влияния на политику и освоение способов такого влияния. Массовая политика, осуществляемая на основе стратегии «эмпаурмента», формирует в конечном итоге демократическую политику. Анализируя результаты массовых опросов, автор дает оценку политической компетентности российских граждан, их готовности включаться в различные практики воздействия на власть, и делает вывод о том, что в настоящее время стратегия «эмпаурмента» не определяет формы и содержание массовой политики в России.

В.А. Быкова обращается к концепции коммуникативной власти Ю. Хабермаса и возможности ее адаптации для анализа новых форм массового протестного действия, в том числе движения Окупай, возникшего в США и распространившегося на ряд европейских и азиатских стран. Несмотря на существенные отличия проводившихся в российских городах акций «Оккупай Абай» от зарубежного образца, воспроизводство в России нетрадиционной, новаторской стратегии позволяет ставить вопрос о том, возможно ли становление в нашей стране коммуникативного пространства, в рамках которого формируется политическая субъектность масс и актуализируются новые основы солидарности.

В следующих двух разделах представлены материалы, посвященные различным формам политической активности масс и мобилизационным стратегиям, используемым различными акторами. Очевидным объектом внимания стали протестные выступления, в значительной степени обусловившие сегодняшнее возрождение интереса к проблематике участия масс в политике – события так называемой «арабской весны» (А.Р. Шишкина) и протест 2011–2012 гг. в России; в разделе представлено региональное измерение массовой политической активности в России на примере выступлений под лозунгом «За честные выборы!» в Тюмени (О.Ю. Лобанова, А.В. Семенов). Материалы раздела, таким образом, позволяют увидеть сходства и различия в социально-политическом контексте, в мотивациях и установках участников протестов в странах арабского мира, с одной стороны, и российских граждан – с другой.

Столь же необходимым представляется обращение к анализу спектра институционализированных и неинституционализированных форм политического поведения, бытующих в современной России, и факторов, определяющих выбор гражданами тех или иных форм из этого спектра (О.А. Мирясова). Проблематика представительства на новейшем эмпирическом материале рассмотрена Г.Л. Кертманом, анализирующим отношение российских граждан к избирательной системе, политическим партиям и представительным органам различных уровней. Т.Б. Рябова и О.В. Рябов исследуют место антизападничества в структуре российской национальной идентичности и показывают, каким образом различия гендерных порядков в России и европейских странах актуализируются в российском публичном дискурсе и становятся мобилизационным «лейтмотивом» для поддержки действующей власти.

В уже традиционной рубрике «Первая ступень» публикуется очерк студента МГУ А.М. Кучинова, посвященный теоретическому наследию русского социолога Н.К. Михайловского. Заголовок его главного произведения – «Герои и толпа» – вновь начинает звучать вполне злободневно. А.М. Кучинов указывает на то, что «социология толпы» Н.К. Михайловского предвосхитила некоторые положения современных социологических теорий и может быть реактуализирована и применена для объяснения условий, продуцирующих толпу в современном мире (в частности, в виртуальном пространстве современных средств массовой коммуникации). Магистр политологии М.В. Туровец представляет результаты собственного полевого изучения протестов против медно-никелевых разработок в Воронежской области как формы рационального действия. В рубрике «С книжной полки» представлены обзор ряда работ датского социолога К. Борка, переосмысливающего в приложении к современности различные версии теории толп XIX–XX вв., а также реферат книги об альтерглобалистском движении бельгийского социолога Дж. Плейе. Номер завершает коллективная рецензия на вышедшую в 2013 г. монографию «Гражданское и политическое в российских общественных практиках».

Состояние дисциплины: исследования массового фактора в политике

Массовая политика в России: к проблеме изучения и концептуализации¹

С.В. Патрушев, Л.Е. Филиппова

Постановка проблемы

Волна протестных выступлений в разных регионах мира, включая Россию, в первые десятилетия XXI в. вновь ставит вопрос о значении массового фактора в политическом процессе. Ответ на него предполагает концептуализацию и реконцептуализацию самого явления. Теоретические дебаты сопровождаются попытками актуализации и реконцептуализации понятий «масса», «массовое участие», «массовая политика»².

Феномен массового вторжения в политику далеко не нов. Не уходя глубоко в историю, напомним, что обсуждение проблем, связанных с «неожиданным появлением» большого количества людей в политической жизни, которое получило название «массовая политика», шло чрезвычайно активно по крайней мере с начала XIX в., создав плотную сеть понятий и концепций, за которыми не всегда проглядывала реальность.

Понятие «масса» начало широко употребляться во время Великой французской революции. Именно здесь государство впервые сознательно мобилизовало народные массы в собственных целях [Кревельд, 2006, с. 246]. Исторический опыт коллективного действия масс, сложившийся в ходе Великой французской революции (1789–1799), затем был многократно повторен и умножен социальными конфликтами, революциями и войнами XIX и XX вв.

Возникновение массовой политики нередко относят к началу XIX века и связывают, в частности, со временем Эндрю Джексона, американского президента «демократического перелома» (1829–1837). При нем люди, которые были официально исключены из политики (женщины, представители низших классов или этнических и религиозных меньшинств), получили возможность активно участвовать в политической жизни страны [Согрин, 2001, с. 100–130].

В свете позднейших дискуссий интересны оценки внимательного наблюдателя – А. Токвиля. Французский аристократ обнаружил в Америке Джексона «огромную массу людей, у которых сложилось почти одинаковое понимание религии, истории, наук, политической экономии, законодательства, государственного устройства и управления» [Токвиль, 1992, с. 60]. По его мнению, «чем больше расширяются избирательные права граждан, тем больше потребность в их дальнейшем расширении, поскольку после каждой новой уступки силы демократии нарастают, и одновременно с упрочением новой власти возрастают и ее требования. Чем больше людей получает право избирать, тем сильнее становится желание тех, кто еще ограничен избирательным цензом, получить это право. Исключение становится наконец правилом, уступки следуют одна за другой, и процесс развивается до тех пор, пока не вводится всеобщее избирательное право» [Токвиль, 1992, с. 63]. Без такого понятия, как «народ», пишет Токвиль, остаются лишь «отдельные, равные между собой граждане, сливающиеся в общую массу» [Токвиль, 1992, с. 90]. И дальше формулирует «золотое правило»: «Все, что оказывается успешным без прямого участия в этом народа, с трудом обретает его поддержку» [Токвиль, 1992, с. 162]. Этот вывод, видимо, опирался и на опыт Франции.

Исторически появление «массовой политики» сопровождалось образованием (или обновлением) институтов политического представительства, в частности в виде избираемых всеобщим голосованием парламентов, а также институтов политического участия и политического действия в виде, прежде всего, массовых партий, опосредованных институтами политической мобилизации. По существу, речь шла, с одной стороны, о конституировании политического поля и разворачивании политического процесса, того, что называется политикой модерна, а теперь современной политикой, а с другой стороны, – о формировании национальных государств и политических систем.

В 1870–1914 гг. политическая жизнь Европы испытала влияние экономических изменений, включая технологические сдвиги в ходе второй промышленной революции и глобализации производства, торговли и потребления. Все это повлияло на демографические процессы, рост иммиграции, урбанизацию и усилило социальную напряженность. Столкновения между социальными группами изменили характер европейской политики³. Во многих европейских государствах рабочий класс добился права голоса. Это подтолкнуло и женщин к выдвижению тех же требований. Расширение франшизы создало «эру массовой политики», когда наблюдался рост социалистических партий слева и расистских, радикальных националистических партий справа. Триумф демократии и личных свобод в конце XIX в. во многом обязан современной промышленной экономике, увеличившей численность и экономическую власть обычных рабочих, которые объединились с промышленниками, чтобы повергнуть старый режим [The coming of mass politics, 2010; Голдстоун, 2014, с. 188].

Под влиянием этого нового опыта слово «масса» («массовый») приобрело широкое употребление, стало едва ли не ключевым для характеристики социальных явлений и событий новейшей эпохи. За исключением понятия «массовый митинг», появившегося в Америке в 1773 г., большинство слов вошли в лексикон, например английского языка, сравнительно недавно: массовое убийство – в 1880 г., массовое движение – в 1897, массовая истерия – в 1914 г., массовая культура – в 1916, массовое захоронение – в 1918, массовое производство – в 1920, массмедиа – в 1923 г. [Online etymology dictionary, б. г.].

Слово «масса» было известно еще римлянам (лат. massa – совокупность вещества в известном теле, глыба) и даже, вероятно, античным грекам. Однако существовало и другое слово – «множество» (лат. multitudo (multus) – большое количество, толпа, простые люди, много). «Масса» стала научным понятием в 1704 г. в механике Ньютона как мера инерции и тяготения. Выявляя одно общее свойство различных тел, физическое понятие «масса» уравнивает их в отношении других свойств. Поэтому «масса» характеризует единства, структура которых либо предельно неустойчива, либо не имеет значения [Найдорф, 2013]. К ХХ в. понятие «масса» практически вытесняет понятие «множество».

В теоретической традиции массы трактуются либо позитивно как субъект и основание политического действия, либо негативно как опасный феномен «естественного состояния». Истоки этого противостояния уходят в позиции Б. Спинозы и Т. Гоббса⁴.

Для Б. Спинозы термин «народная масса» (multitudo) означает множественность, которая существует как таковая на общественной сцене, в коллективном действии, по отношению к общим делам. Множество – форма общественного и политического существования многих в качестве многих. Это постоянная, не эпизодическая и не промежуточная форма, краеугольный камень гражданских свобод.

Для Гоббса опасным является недостаточно четкое отличие народной массы, или толпы, от народа [populus]. Народ есть нечто единое, обладающее единой волей и способное на единое действие. Масса (multitudo) – это граждане, т.е. подданные. При демократии и аристократии граждане – это масса [multitudo], но собрание (curia) – это уже народ.

Спиноза вскрывает необходимую связь, которая существует между индивидом и государством: «Если государство уступает кому-либо право, а следовательно, и власть… то тем самым оно отказывается от своего права и переносит его на того, кому дало такую власть. Если же оно… дало эту власть каждому из граждан, то тем самым оно разрушило само себя и нет уже более государства, но все возвращается в естественное состояние» [Спиноза, 1999, с. 260].

Э. Дюркгейм применил термин «масса» в отношении гипотетически простейшей форме общности, основанной на абсолютном сходстве ее членов: «…социальная протоплазма, зародыш, откуда возникли все социальные типы». Французский социолог назвал подобный агрегат ордой [Дюркгейм, 1990, с. 167]. Дюркгейм использует слово «масса» и в значении неразличенного множества, как результат простого сложения не подлежащих учету однотипных элементов. Понятие «масса» описывает самую простую форму человеческих ассоциаций, все случаи множеств, имеющих сходство, однотипность поведения людей, их личных свойств, которые проявляются в рамках этих массовых ассоциаций и взаимодействий; «масса» характеризует также мощность этих множеств с точки зрения их численности и плотности скопления на определенной территории [Найдорф, 2013].

Углублению этого противостояния в ХХ в. немало способствовали талантливые книги «Восстание масс» Х. Ортеги-и-Гассета и «Масса и власть» Э. Канетти [Ортега-и-Гассет, 2002; Канетти, 1997].

Заметный вклад в негативное восприятие понятия «массовая политика» внесла книга У. Корнхаузера «Политика массового общества» [Kornhauser, 1959]. Американский социолог дал такие определения: «Массовая политика возникает, когда большое количество людей занимается политической деятельностью вне процедур и правил, учрежденных обществом для того, чтобы управлять политическими действиями. Массовая политика в демократическом обществе, следовательно, является антидемократической, так как она противоречит конституционному порядку» [Kornhauser, 1959, p. 227]. По мнению Корнхаузера, наиболее удовлетворительной теорией уязвимости социальных систем к массовой политике является концепция массового общества, под которым понималось общество, где участие в политике носит массовый характер, но мало развит плюрализм (pluralism) или слабо гражданское общество⁵. Итоговый вывод автора прост: современная демократия уменьшает легитимность элит, но она также поощряет множество конкурирующих элит, которое является ограничением их действий.

Судьба понятия «массовая политика» была во многом сходной негативистское понимание преобладало и продолжает преобладать [Государство и «народные» массы в России, 2009]. Хотя акценты начинают смещаться [Коткин, 2001].

«Считается, – пишет американский исследователь Д. Слейтер, – что европейские государства были построены прежде всего благодаря централизованному налогообложению и воинскому призыву, а также войнам. Но именно активное вовлечение простых людей в большую политику в Европе сделало возможным высокое налогообложение богатых, а также формирование национальной системы управления и распределения» [Слейтер, 2006]. И продолжает: «Требования европейских народных масс после Первой мировой войны были выражены в основном реформистским языком демократического социализма. Политическим языком азиатских народных масс стали радикальные коммунистические призывы. Сильные государства в Европе и Азии, независимо от того, были они демократическими или авторитарными, возникали, чтобы противодействовать массовым политическим движениям. Если массовая политика отсутствовала, политические и деловые элиты были склонны использовать власть для обслуживания собственных интересов и пренебрегать работой по формированию эффективного государства и распространения госуслуг на низший уровень» [Слейтер, 2006]. Очевидно, что для американского исследователя массовая политика, в частности массовые политические движения, несут угрозу себе и государству. Но одновременно она же, массовая политика, побуждает государство к изменению [см. также: Slater, 2010].

Как следствие, исследователи используют это понятие двояким образом.

Когда речь идет о политико-историческом анализе, массовая политика как понятие чаще всего применяется в негативном смысле, как фактор разрушения существующих институтов и государства.

Альтернативная точка зрения означает важность массовой политики для формирования политического пространства, для становления национального государства

Пространство политического и массовая политика

Правила, конституирующие институты, действуют в трех взаимозависимых «мирах» (уровнях). Это «мир действий» (оперативный уровень), в котором осуществляются действия и принимаются стратегии относительно будущих выборов и действий; «мир коллективного выбора», в котором принимаются обязательные коллективные решения о политике и оперативных механизмах; «мир конституционного выбора», в котором формулируются правила, регулирующие процесс достижения коллективных решений, – «правила о правилах принятия решений» [Kiser, Ostrom, 1982]. Дизайн конституций, государственной политики и административных процедур может быть понят как коллективные решения. Коллективные решения по этому поводу основаны на способах, с помощью которых люди формируют суждения и делают выбор. Решения и выбор связаны со специфическими институтами, полезными при обобщении, экстраполяции или проектировании индивидуальных интерпретаций специфических состояний мира. Эффективность управления, в том числе государственного, обеспечивается коллективными решениями, согласованными с индивидуальными решениями, включая проблему примирения эффективности и народной демократии, баланса элитных и массовых ролей в процессе принятия решений.

Это рассуждение подводит нас к выяснению специфики политического и демократии и связи между ними. Нам представляется значимой позиция французского политического философа Ж. Ран-сьера, продолжающего в интересующем нас вопросе аналитическую традицию Спинозы.

По мнению Рансьера, политика должна определяться не через власть, а сама собой, как особый образ действия, используемый индивидом и подлежащий ведению особой рациональности. Для Аристотеля, напоминает Ж. Рансьер, политическая власть есть власть над равными, поскольку гражданин – это индивид, «который как властвует, так и подчиняется» [Рансьер, 2006, с. 195]. Политика как целое заключается в этом особом отношении, в этом участии, смысл и условия возможности которого надо определять. По Платону, напоминает Рансьер, права управлять и быть управляемым даны традиционными правами авторитета на основании различий по природе, т.е. по рождению – это власть родителей над детьми, старых над молодыми, хозяев над рабами и благородных над простолюдинами; далее, это власть высшей природы – сильнейших над слабейшими, она ничем не обусловлена, это власть знающих над незнающими и, наконец, «выбор бога», решение судьбы, режим, который может спасти лишь демократия, – выпадение жребия при отсутствии права управлять, право того, кто бесправен. Демократия есть особая ситуация, где отсутствие права дает право на осуществление власти, это власть того, кто не властвует [Рансьер, 2006, с. 202–203]. Реальное содержание аксиомы демократии – «свобода» народа – это разрыв аксиоматики господства, т.е. соотношения между способностями властвовать и быть подвластным.

Гражданин, участвующий во власти, мыслим, только исходя из демоса. Поэтому демократия не является политическим режимом, способом собирать людей под общей властью, но есть институт политики, институт ее субъекта и формы ее отношений. Парадокс понятия «власть демоса» в том, что властвуют те, особенностью коих является отсутствие всякого права управлять. «Это недифференцированная масса тех, кто “не считается”, кто говорит, когда не имеет права говорить; кто принимает участие в том, в чем он не имеет права принимать участие». Народ (демос), полагает Рансьер, «является субъектом демократии и, следовательно, субъектом политики». Это – не совокупность членов сообщества и не трудящийся класс населения, но дополнительное существование, подсчет неучтенных или доля обездоленных, т.е. равенство существ, наделенных даром речи. Структурный смысл состоит в том, что не чернь, трудолюбивая и страдающая, занимает территорию политического действия и отождествляет свое имя с именем сообщества. Посредством демократии с сообществом отождествляется некая дополнительная часть, которая отделяет сообщество от суммы частей социального тела. «Политика есть действие дополнительных субъектов, некоего излишка при подсчете частей общества» [Рансьер, 2006, с. 205].

Торжество «чистой политики» отсылает добродетель политического блага к правительственным олигархиям, консультируемым их специалистами. Мнимое очищение политического – домашних и социальных потребностей – сводит политическое к государственному.

«Демократия, – пишет К. Лефор, – сопротивляется всем попыткам свести ее к совокупности институтов или к набору правил поведения, которые можно было бы без проблем определить путем сравнения с другими известными режимами. Она требует, чтобы народ был ей привержен. Причем эту приверженность нельзя охарактеризовать исключительно с помощью политических категорий. Человек, проявляющий гражданскую ответственность, вовсе не обязан присягать на верность форме правления. Вполне возможна ситуация, когда человек будет щеголять своим пренебрежением к выборам, к решениям большинства, к партийной демагогии и в то же самое время проявлять стремление к независимости, к свободе мысли и слова, чувствительность к другим и рефлексивность по отношению к себе самому, а также будет стремиться узнать побольше о чужих и древних культурах. Все эти черты несут на себе печать демократического духа» [Lefort, 2000, р. 266].

Кризис демократических форм легитимации насилия и собственности усиливается вследствие глобализации. Предлагаемые меры как слева, так и справа противоречат идее подлинной демократии, поскольку пытаются навязать ее сверху. Незавершенность демократического проекта эпохи Модерна показывает, что демократия как власть каждого в интересах всех может появиться только снизу [Кильдюшов, 2006].

Возрастание интереса к новым акторам глобального политического процесса, к диффузному, гетерогенному множеству, молчаливому до сих пор большинству, не воспринимавшемуся ранее в качестве потенциального субъекта политики, крайне актуально. Множество нуждается в радикальном понятии демократии: глобальный запрос на демократию уже существует [Хардт, Негри, 2006, с. 326]. Кризис репрезентации и требования демократизации – это аспекты процесса политической эмансипации множества. Поэтому столь важна реактуализации массовой политики как практики и ее теоретического осмысления.

Институциональная модель массовой политики: Типология политики

Мы предлагаем анализировать массовую политику (и политику масс) как процессы, разворачивающиеся в институциональном пространстве мобилизации, представительства, участия и действия (см. табл. 1).

Мобилизация рассматривается нами как процесс включения индивидов в институты участия, действия и представительства, иными словами, в политику; представительство – как совокупность механизмов, позволяющих индивидам трансформировать свои интересы в управленческие решения, участие – как деятельность, связанная с воспроизводством политического порядка и обеспечивающая социальную и политическую стабильность, а действие – как деятельность, направленная на трансформацию порядка.

Определение предметного поля исследования массового фактора предполагает различие между массовой политикой (= массовое вовлечение граждан в политику, политика массового политического участия) и политикой масс (= прямое вторжение масс в политику, прямое, нередко стихийное / спонтанное массовое действие).

«Классическая» массовая политика в условиях структурированного общества означает конституирование политического, институтов представительства, политического участия и политического действия и потому императивна политической демократии. Для нее эффективна стратегия «empowerment» («эмпауэрмент»), которая начала формироваться в конце 1960‐х годов в русле массовых студенческих волнений и новых социальных движений [Alexander, Welze, 2011]. Обоснование и содержательное наполнение массовой политики обусловлены тремя темами: идентичность и политическая субъектность; разнообразие и право на различие; новая парадигма власти. Они заложили основу для демократического вектора массовой политики – в сторону «умной толпы» и ее «цивилизационной компетентности» [Штомпка, 2012].

Таблица 1

Массовая политика в России: Институциональные основания мобилизации, представительства, участия и действия

«Классическая» политика масс возникает в условиях слома социальных структур, сопровождает (или инициирует) деструктивные процессы и ведет к деинституционализации, упразднению политического с возможной перспективой его восстановления в новых формах и с новым содержанием. Феномены массы и массового сознания ситуативны, они возникают как признаки и последствия кризисных процессов и проблем формирования нового порядка.

Существующий в России порядок уже не является традиционалистским, но и не стал современным [Гражданское и политическое, 2013]. Большинство населения занимает по отношению к модернизационным новшествам в лучшем случае безразличную, а в худшем – оборонительную позицию [Модернизация и политика, 2012].

Наличие не вполне социально, политически и идеологически определенного индивида создает предпосылки для его массовизации и включения в этом качестве во властные практики. Стремление власти сформировать свою опору, сдерживая процесс самоорганизации, по существу – социального и политического структурирования, создает предпосылки для политики внеклассового, надполитического популизма. Если в массовую политику индивиды вовлекаются как граждане, то политика масс обращается к «базовому» человеку; соответственно, формируется не дискурс реализации гражданских, политических и пр. прав или борьбы за них, а дискурс потребностей выживания, не допускающий формулирование различных политических платформ.

Проблема модернизации становится проблемой структуры и ответственности власти – станет ли запрос на изменения и инновации массовым, в значительной мере зависит от возможностей открытого и равноправного диалога власти и общества.

Пока «политическое» в российском контексте представляет собой не публичное пространство диалога и институционализированного конфликта по поводу устройства и развития общества, а «место» действия власти, по отношению к которой происходит идентификация «своих» и «чужих» [Гражданское и политическое, 2013]. Отсутствие основ для политических размежеваний и реальной политической борьбы упраздняет ключевое для демократии различение «большинств» и «меньшинств», заменяемых ситуативными общностями.