Loe raamatut: «Пути России. Народничество и популизм. Том XXVI»

© ФГБОУ ВО «Российская академия народного хозяйства и государственной службы при Президенте Российской Федерации», 2020

Народничество

Михаил Гефтер¹. Постановка проблемы

Пожалуй, ни одна проблема в истории русской общественной мысли не порождала в последние десятилетия столько споров и таких расхождений, как проблема генезиса народничества. При этом полемика вызывалась отнюдь не недостатком или неразработанностью фактической стороны дела. Если фактическая часть проблемы и не была в достаточной мере освоена в 30-50-х годах, то в настоящее время собран и обработан огромный эмпирический материал. И тем не менее удовлетворительного теоретического решения проблемы нет, это чувствуют все; даже самым лучшим исследованиям, выражаясь словами Герцена, «чего-то недостает, чего-то, не заменяемого обилием фактов; в истинах им раскрытых есть недомолвка»².

Мы стали сейчас ближе, особенно после дискуссий, прошедших в связи с выходом работы Б. П. Кузьмина «Народничество на буржуазно-демократическом этапе освободительного движения в России» (1957), к постижению этого таинственного ignotum, но путь еще полностью не пройден. Как это часто бывает в дискуссиях, итогом споров было не решение вопроса, а самоопределение сложившихся точек зрения, опробование «своей» аргументации, выяснение позиций оппонентов. Несмотря на такой, по-видимому, малоутешительный финал, дискуссии не прошли даром: они продемонстрировали, какие вопросы разделяют наших исследователей, с какими методологическими трудностями предстоит еще справиться нашим историкам и философам при изучении и оценке народничества. Вот почему мы считаем, что к научному решению проблемы генезиса народничества исследователи сейчас гораздо ближе, чем двадцать лет назад.

В одном из своих писем Маркс отмечал, что «самые замысловатые экономические проблемы выясняются просто и почти наглядно благодаря только тому, что они становятся на надлежащее место и в правильную связь…»³. Так дело обстоит и с изучением народничества: многие трудные вопросы проясняются или затемняются в зависимости от того или иного принципиального подхода к постановке проблемы. Нужно только добавить, что «надлежащее место» и «правильная связь» выявляются в ходе длительного и сложного развития теории.

Выработку научного подхода к народничеству значительно облегчает наличие богатого ленинского наследия по истории революционного движения в России, ленинская традиция изучения народничества. Освоение этого наследия не просто долг марксистов-историков русской общественной мысли – без глубокого проникновения в суть ленинского метода не может ныне существовать научная концепция народничества. С этим согласны все, однако, к сожалению, сплошь и рядом это поверхностное, непродуманное согласие. Оперируя ленинскими цитатами, некоторые исследователи не дают себе труда проследить связь тех или иных положений Ленина о народничестве с конкретными историческими условиями, породившими их, с определенным этапом русской революции, с борьбой против меньшевизма. Вырванные из исторического контекста принципы и схемы расчленения материала превращаются во всеобщие абстрактные максимы, которые используются затем в самых неопределенных теоретических и исторических границах. Так рождаются ложные «концепции», освободиться от которых бывает гораздо сложнее, чем сконструировать их.

Какая же связь при изучении народничества является, на наш взгляд, «надлежащей» и научно продуктивной? Абстрактного, годного на все случаи и ситуации ответа здесь существовать не может. Однако если принять во внимание нынешний этап изучения народничества, то последнее, по нашему мнению, должно быть рассмотрено под углом зрения закономерностей перехода от одной идеологии к другой: от утопического социализма к научному, от системы воззрений крестьянской демократии к идеологии пролетарской демократии. Другими словами, мы считаем насущным делом, наиболее плодотворным в научном отношении, рассмотреть внутреннюю эволюцию народничества до 1883 года как проблему предыстории научного социализма в России.

Анализ народничества под этим углом зрения связан с решением ряда трудных вопросов:

– Каким образом могла выделиться из общего потока народничества пролетарско-демократическая струя еще до возникновения массового рабочего движения в России?

– Почему русский марксизм как идейное течение возникает там, где, по-видимому, условия для него наименее благоприятны, – на траектории движения народнической мысли, траектории, удаленной, а главное, все более удалявшейся от действительности, где верность принципу, доктринерская слепота исключают саму мысль о повороте к чему-то иному, пусть даже правильному?

– Имел ли в виду Ленин, называя революционных народников 70-х годов предшественниками русской социал-демократии, только хронологическое повествование? Или предшествование означает нечто большее, чем хронологический факт?

– Наконец, каков механизм преодоления старой идеологии в общественном сознании, каким путем можно было «увидеть» общественные изменения, происшедшие в России после крестьянской реформы?

За два десятилетия (1860-1880-е) передовая русская мысль пробежала путь, равный смене эпох в развитии общественной теории. В начале этого пути стоит колоссальная фигура социалиста и революционного демократа Чернышевского, в конце – Плеханов и его товарищи по группе «Освобождение труда», первые в России поднявшие знамя революционного марксизма. Феномен Плеханова возник в русле революционного народнического движения как научный ответ на его вопросы и коллизии. После Плеханова движение развивается: одна его ветвь уходит к марксизму и рабочему движению, другая вырождается в пошлый мещанский оппортунизм. Таким образом, именно в русле народнического движения и мысли зарождается самоотрицание русского крестьянского социализма, поворот к действительности, более того, открытие теоретическим путем тенденций, еще не проработанных русской действительностью.

Двадцать лет – исторически срок ничтожный для того, чтобы исчерпало себя и пришло к краху какое-либо идеологическое построение. Тем более что историческая проверка народничества действиями классов и масс была еще далеко впереди.

Что же послужило причиной такого крутого поворота в теории? Знакомство с Марксом и марксизмом? Но, начиная еще с Шелгунова, русская революционная мысль развивается, испытывая воздействие со стороны европейского социалистического движения и марксизма; более того, к 1869-1870 годам «относятся попытки русских социалистов-народников перенести в Россию самую передовую и самую крупную особенность „европейского устройства“ – Интернационал»⁴.

В 1872 году в России выходит 1-й том «Капитала», первый перевод бессмертного произведения Маркса за рубежом. И на защиту его от нападок либеральных критиков встает не кто иной, как Михайловский, теоретик народничества, один из авторов «субъективного метода в социологии». Конечно, революционная сторона марксизма оставалась для Михайловского «книгой за семью печатями». Главным в «Капитале» было для него обличение капиталистического рабства. «Прочтенный глазами народника, „Капитал“ становился еще одним и самым веским доказательством пагубности, неприемлемости для России западноевропейского буржуазного строя»⁵. Другими словами, марксизм преспокойно приспосабливали к народничеству, добросовестно (пока еще добросовестно!) доказывая «по Марксу» неприменимость Марксовой теории к русским условиям. Таким образом, одним фактом влияния марксизма на народников еще нельзя объяснить крах народнической доктрины и возникновение нового направления в русском социализме.

Развитие капитализма в России и появление рабочего класса? Конечно, однако социально-экономические изменения создают лишь возможность истолкования действительности в духе марксизма, научного социализма. Чтобы научиться понимать ход событий, надо было сначала революционизировать головы. На это указывал еще Плеханов в своей работе «Социализм и политическая борьба». Так или иначе, попытка объяснить переход Плеханова и его друзей от народничества к марксизму возвращает добросовестного исследователя вновь и вновь к необходимости понять логику движения общественной мысли, процесс развития противоречий народнической доктрины, ибо никакие идейные влияния и социально-экономические сдвиги сами по себе не способны породить новую теорию, если старая в ходе своего внутреннего развития не подошла к кризису, к некоей критической точке, делающей дальнейшее движение в старом русле невозможным.

С этой точки зрения мы рассматриваем движение народнической мысли как прогрессивный процесс, поскольку выявление иллюзий и их крушение – это положительное завоевание, притом, как показала дальнейшая история, наиболее важное⁶. Итог народнических исканий – крах всех надежд на крестьянскую социалистическую революцию, однако не только крах, простое перечеркивание прошлого, но и движение, поиск, изживание иллюзий, запрос научной теории, то есть все то, что подготовило восприятие марксизма. Без внутреннего самоотрицания народничества как социалистической доктрины был бы невозможен Плеханов, равно как и ход развития народнической мысли, его основные фазы и форма не могут быть правильно поняты, если абстрагируются от основного направления процесса – поиска правильной революционной теории и его итога.

Мы неслучайно берем «пробег» мысли от Чернышевского к Плеханову за единую скобку. Потеряв из виду картину целого, легко сбиться с дороги, потерять основную нить, запутаться в многоразличии фактов. Так, собственно, и случилось с исследованием трудного вопроса о снижении теоретического уровня народнической доктрины 70-х годов по сравнению с Чернышевским.

Начнем с установления бесспорного: с факта идейного расхождения между революционерами эпохи первой революционной ситуации и их преемниками по революционной борьбе, действовавшими в следующем десятилетии. Отличие народнической идеологии 70-х годов от предшествующей (эпохи 60-х годов) с формально-теоретической стороны шло по линии нарастания субъективистских тенденций в доктрине крестьянского социализма. Если Чернышевский стремился соединить призыв к социалистической революции с опорой на реальные отношения с идеей исторической необходимости, то революционерам 70-х годов эта идея кажется оправданием данного – начавшегося развития в направлении капитализма⁷. Их подход к общественному прогрессу с точки зрения «субъективного метода в социологии» страдал, как выражался Ленин, «узко интеллигентным самомнением». Надежда на революционную инициативу интеллигенции, от которой якобы зависит ход исторического развития страны, недоверие к «самостоятельным тенденциям отдельных общественных классов, творящих историю сообразно с их интересами»⁸, невыгодно отличает философско-историческую теорию народников от социалистического реализма Чернышевского.

В концепцию некапиталистического пути не было внесено существенных изменений, однако, в отличие от 60-х годов, для народников-семидесятников социализм – это уже вопрос не перспективы, а сегодняшней революционной практики. Крестьянская социалистическая революция объявляется непосредственной целью движения, определяющей его тактику и организационные формы, в частности, воздержание от собственно политической борьбы⁹. Только в самом конце 70-х годов народничество приходит к осознанию задачи демократических преобразований как особой и первоочередной, однако и тогда политическая борьба мыслится как индивидуальный террор и захват власти группой революционеров.

И наконец, в философии большинство новых теоретиков перешли от материализма к позитивизму.

Различия между Чернышевским и его соратниками, с одной стороны, и идеологами народничества 70-х годов – с другой, бесспорно, существуют и являются достаточно серьезными. Однако чем и как объяснить эти различия, этот несомненный «срыв в субъективизм» людей, которые искренне считали себя последователями и продолжателями Чернышевского? В каких понятиях эти теоретические различия получают рациональное толкование?

Длительное время в нашей исторической литературе бытовала точка зрения, которая в этих идейных различиях усматривала отражение некоего общественно-политического сдвига в сторону от революционного демократизма к мелкобуржуазности (?!). Соответственно этому революционеры 60-х годов определялись как «революционные демократы», семидесятники же – как «народники». Как справедливо указал еще Б. П. Козьмин, противопоставлять, например, Чернышевского как революционного демократа народникам – значит давать неполное, одностороннее представление о Чернышевском, изображать его искаженно, замалчивая ту сторону его мировоззрения, которая позволяла ему поставить вопрос о капитализме и развернуть в своих работах жесткую критику капиталистического строя и буржуазной политической экономии¹⁰, то есть игнорировать, по существу, Чернышевского – социалиста-утописта, ближе всех из социалистов до Маркса подошедшего к научной теории. Такое противопоставление («тоже» опиравшееся на Ленина) совершенно чуждо всему духу ленинских работ, не говоря уже о том, что понятия «революционный демократ», «революционная демократия» Ленин употреблял в совершенно ином значении, исключающем всякую мысль о противопоставлении революционных народников революционным демократам¹¹. Но дело заключается не только и не столько в неправильном употреблении терминов. Корни этого противопоставления народников революционным демократам восходят к традиции 30-х годов нашего столетия, когда народничество рассматривалось нашими исследователями в одной-единственной проекции – как злейший враг марксизма, и только¹². Соответственно, сумма проблем, относящихся к марксистскому анализу происхождения народничества, ограничивалась доказательством без дальнейших околичностей мелкобуржуазного характера народнических идеей и народнической тактики. С тех пор прошло немало времени. В связи с общим прогрессом советской исторической науки гигантски возросли наши требования к научному анализу. Метод историзма для нас уже не исчерпывается сведением той или иной идеологии к ее земному ядру, к жизненным условиям определенных классов. Мы ждем сейчас от исторического анализа большего – выведения из данных отношений общественной жизни соответствующих им идеологических форм, что сделать гораздо труднее, но зато и гораздо ценнее в научном отношении.

К сожалению, в области изучения народничества отдельные исследователи до сих пор не идут дальше бесспорного, правильного, но первичного, элементарного в научном отношении, подхода, когда в сведении идеологии народничества к мелкобуржуазности видят вершину теоретического анализа.

Сторонники этой точки зрения обосновывают свой подход к народничеству марксистским методологическим требованием сведения общественных идей к общественно-экономическим отношениям для раскрытия действительного содержания этих идей и анализа их развития¹³. Однако для марксиста этот принцип – начало работы. Отталкиваясь от него, он обязан исследовать, причем в деталях, общественно-экономические условия, конкретную обстановку данного исторического периода и лишь затем пытаться раскрыть действительное содержание идей, анализировать их генезис.

«…Наше понимание истории, – подчеркивал Энгельс, – есть главным образом руководство к изучению, а не рычаг для конструирования на манер гегельянства»¹⁴. Соответствует ли данному движению общественной мысли социально-экономический и политический сдвиг? Ответ на этот вопрос можно получить только путем кропотливых конкретно-исторических исследований. В противном случае принцип рассмотрения и интерпретации незаметно для самого исследователя превращается в причину конкретного идеологического образования. Анализ направляется по линии выведения форм общественного бытия из заведомо известных и «понятных» с точки зрения ретроспективы форм сознания. Собственно, так и получилось с теоретическим обоснованием противопоставления народничества 70-х годов «революционным демократам» 60-х. Зафиксировав существенные изменения, происшедшие в идеологии на грани 60-70-х годов прошлого века, часть исследователей попыталась подвести под эволюцию демократических идей «социально-экономический фундамент»: снижение теоретического уровня народнической доктрины, срыв в субъективизм были «увязаны» с развитием капитализм после реформы 1861 года и разложением крестьянства на буржуазию и пролетариат.

Нетрудно, конечно, на современном уровне развития науки понять ошибочность этого подхода, несовместимость его с принципом историзма. Труднее выработать марксистский подход к проблеме, памятуя, что слово «материалистический» в применении к истории означает нечто большее, чем просто желание того или иного исследователя.

Историзм в подходе к проблеме генезиса народничества как доктрины предполагает, как нам представляется, введение в анализ проблемы дополнительных расчленений.

Прежде всего необходимо учитывать, по-видимому, различие «интеллигентской» и массовой идеологии, «высшей» философии и житейского смысла.

Бесспорно, что устойчивое общественное движение не может существовать без единства между интеллигенцией и простыми людьми, между теорией и практикой. Только разрабатывая и приводя в более или менее стройную систему проблемы, поставленные практической жизнью масс, образуя с ними единый культурный и социальный блок, та или иная «интеллигентская» идеология становится «практикой», то есть культурным, политическим движением, вызывающим к жизни практическую деятельность и волю масс. «Поддержка массой той или иной идеологии или нежелание поддержать ее, – подчеркивал А. Грамши, – вот каким способом проверяется реальная критика рациональности и историчности образа мыслей»¹⁵. Если идеологическое построение органически соответствует требованиям определенного исторического периода, оно в конечном счете всегда берет верх, какими бы сложными и извилистыми путями ни приходилось ему развиваться, прежде чем одерживать победу. Однако это единство теории и практики интеллигенции и масс не существует изначально, оно не исходный пункт, а результат исторического процесса, порой очень длительного. В ходе его, с одной стороны, философия одиночек или узкой группы интеллигенции подвергается суровым испытаниям, в результате чего или исчезает, или превращается в идеологию (понимая под последней, вслед за Грамши, мировоззрение, объединяющее определенный социальный блок), с другой – происходит развитие самих масс, которые поднимаются на более высокий политический уровень, выделяют из себя одиночек или группы людей, способных влиять на интеллигенцию¹⁶.

В России путь от первоначальной, интеллигентской фазы единства теории и практики к его «массовой» фазе, к созданию идеологического контакта между «верхами» и «низами» в силу целого ряда причин оказался достаточно длинным. Необходимым условием достижения этого единства оказалось размежевание ранее единого «народа», формирование пролетариата и переход революционной интеллигенции на позицию пролетарского социализма. Что же касается крестьянства, то только крутая ломка после 1861 года всего устоявшегося уклада жизни деревни в результате развития капитализма, бурное развитие городов, появление современного пролетариата и рост его классовой борьбы подвинули крестьянскую массу на борьбу.

Революция 1905-1907 годов деятельностью классов доказала, что «группа народничествующих интеллигентов есть крайне левое крыло чрезвычайно широкого и, безусловно, массового народнического или трудовического течения, выразившего интересы и точку зрения крестьянства в русской буржуазной революции»¹⁷.

Таким образом, «интеллигентская» стадия развития народничества оказалась чрезвычайно растянутой во времени – от конца 60-х годов вплоть до революции 1905-1907 годов. На протяжении всего этого периода народническая интеллигенция предпринимала самоотверженные попытки разбудить крестьянскую массу, просветить народ, поднять его на борьбу, однако «сила идей» оказывалась бессильной перед ходом вещей: крестьянство оставалось неподвижным.

Интеллигентский фазис развития народничества имеет свою специфическую логику движения, не сводимую к законам развития общественной системы в целом. Этого понимания, а главное – умения учесть специфическую форму общественного движения в его неразвитой стадии не хватает как сторонникам, так и противникам обрисованной выше точки зрения. Прогресс народнического движения в этой стадии совпадает прежде всего с развитием вширь и вглубь доктрины с ее конкретизацией применительно к пореформенным условиям, с превращением народничества в концепцию практического действия. Иными словами, исследователь имеет здесь дело с фактами особой реальности, с историческим движением познания, с формированием идеологии, анализ которых требует особых средств и особой концепции. Как раз этих-то особых средств и особой концепции не хватает многим исследователям.

Изучая происхождение и развитие идеологии народничества, как, впрочем, и всякой другой идеологии, следует, как нам кажется, различать по крайней мере три разных уровня, в которых происходит процесс идеологического воздействия. Первый уровень – новая идеология возникает в головах особо одаренных одиночек-мыслителей, теоретиков, философов. Создатели новой системы воззрений идут непроторенными путями, сплошь и рядом невыводимыми непосредственно из логики движения предшествующей мысли. На первый план здесь выдвигаются черты индивидуально разработанной мысли; облик творца во всей своей уникальности является в этом случае столь же существенным компонентом понимания возникающей идеи, как и предшествующее мыслительное движение. Сравнение концепций мыслителей затруднено. Оригинальность каждого из них кладет печать неповторимости на его взгляды. Конкретный анализ слишком часто превращает их в галерею обособленных, подчас взаимоисключающих портретов (например, Чернышевский, с одной стороны, и Лавров, Бакунин, Ткачев – с другой). Однако несмотря на трудности теоретического постижения, сведение к единству все же имеет место: революционное движение причудливо соединяет в идеологии «действенного народничества» самые, казалось, противоположные идеи. Лавров, Бакунин и Ткачев оказываются соединенными в головах революционеров с Чернышевским и даже «с Марксом».

Второй уровень – это распространение уже открытых истин, их, так сказать, «социализация», выражаясь современным языком. На этом этапе теория становится достоянием более или менее широкого слоя интеллигенции. Распространение учения почти неизбежно приводит к его вульгаризации, но это неизбежные издержки «социализации», которая, несмотря ни на что, есть шаг вперед в развитии идеологии. Принимая систему идей, разработанную без ее участия, интеллигенция приспосабливает, большей частью бессознательно, к данным общественным условиям, суживает, упрощает, фальсифицирует, хотя и вполне добросовестно, миросозерцание. Зато начиная с этого момента, идея обретает реальную жизнь, превращается «в основу практической деятельности, в элемент координации людей, в элемент их духовного и нравственного уклада»¹⁸. Поэтому совершенно бессмысленно искать в народнической системе взглядов цельность и широту концепции Чернышевского, черты его индивидуально (и гениально) разработанной мысли. Слой разночинной интеллигенции, приведенной к единому и последовательному образу осмысленной реальной действительности, – вот в чем выразился (и единственно мог выразиться) в тех условиях прогресс теории Чернышевского. Кого это не устраивает, тому уже трудно помочь: развитие мысли «по прямой», прогресс «крестьянского социализма» по пути марксистских поправок к социалистическому реализму Чернышевского – факт невозможный в условиях русской действительности 70-х годов XIX века.

Развитие общественной мысли здесь, как и везде, совершается диалектически по спирали с отступлениями и возвратом к якобы старому, с воспроизведением, казалось бы, уже пройденных (гением пройденных) ступеней, с потерей старого единства, с перерывом постепенности, сплошь и рядом в одном-единственном направлении, а не фронтальном продвижении вперед. Как правило, теоретический задел, созданный прорывом гения в направлении к более высокому миросозерцанию, не реализуется его последователями, и не потому что не хватает талантов повести мысль дольше в этом направлении, – движение вперед предлагает самокритику теории, а исторические условия для этой самокритики вызревают с большим опозданием. Вот почему не народники, непосредственные последователи Чернышевского, а русские социал-демократы на ином этапе освободительного движения явились хранителями и умножателями лучших сторон теоретического наследства великого русского демократа и социалиста – его исторического реализма, веры в данное общественное развитие, стремления к европеизации России, намеченной в его концепции точки зрения классовой борьбы.

Но вернемся к основной нити рассуждения.

Третий уровень функционирования идеологии – народные представления и верования, совокупность разрозненных мнений, большей частью неосознанных и неоформленных, составляющих мироощущение масс. Однако философию, которой не удается создать идеологическое единство между «низами» и «верхами», народом и интеллигенцией, ожидает крах. Интуитивно это чувствовали народники 70-х годов, участники «хождения в народ» и члены «Земли и воли». И народовольцы, идя в народ, стремились пробудить ото сна крестьянскую массу, поднять ее на уровень сознательного действия во имя социализма. В 1870-х годах они еще не видели действительных путей к интеллектуальному и политическому подъему массы. И не могли видеть их, пока оставались в системе мышления Чернышевского, – значение развития капитализма для «воспитания» массы, историческую миссию пролетариата как могильщика буржуазного строя можно было осознать только в совершенно иной концепции действительности – на основе пролетарского социализма. Тем не менее следует признать большой заслугой революционного народничества, что, несмотря на все теоретические зигзаги и практические трудности, оно создало в среде передовой русской интеллигенции прочную традицию решения общественных вопросов путем обращения к массам, к самостоятельности низов.

Итак, если на уровне мыслителей, философов мы видим определенное снижение теории – здесь, несомненно, сказались и личные потери, которые понесло освободительное движение (хотя и не только они), то на уровне формирования собственно идеологии происходит явный прогресс. Несмотря на спад крестьянского движения, в целом для общественной жизни России во второй половине 1860-1870-х годов характерен рост демократических сил, более резкое размежевание революционного течения от либерализма, напряженные поиски путей в народную массу, поворот к боевым действиям против самодержавия¹⁹.

Революционно-демократическое движение вступает в свой воинствующий фазис, ставит на повестку дня вопрос о непосредственном революционном действии. То, что Чернышевский намечал как теоретически возможную альтернативу капиталистическому пути, рассматривается теперь революционерами как вопрос непосредственной практики.

Мы не будем сейчас касаться причин, обусловленных возникновением идеологии действенного народничества²⁰. Для нас здесь важно другое: демократическое движение на грани конца 1860-1870-х годов втягивается в новую фазу, ставит перед общественной мыслью новые, специфические вопросы.

Настроение и проблемы разночинной интеллигенции того периода хорошо передаются словами Салтыкова-Щедрина, сказанными им, правда, в другой связи: «Когда действительность втягивает в себя человека усиленно, когда наступает сознание, что без нашего личного участия никто нашего дела не сделает, да и само собою оно ни под каким видом не устроится, тогда необходимость сознать себя гражданином, необходимость принимать участие в общем течении жизни, а следовательно, и иметь определенный взгляд на явления ее представляется настолько настоятельною, что едва ли кто-нибудь может уклониться от нее»²¹.

Речь шла о том, чтобы превратить социалистическую доктрину Чернышевского в революционную практику, сделать миросозерцание активной нормой поведения, перейти от философии к политическому действию, обусловленному этой философией. Перед теорией ставится задача доказать, что условия, необходимые для успеха революционного действия, уже существуют, что воля не только соответствует исторической необходимости, но и сама является «историей» в момент ее прогрессивного развития.

До сих пор роль теории сводилась в основном к объяснению происходящего, к обоснованию необходимости и неизбежности социализма. Теперь от теории требуют такого истолкования социальных процессов, которое позволило бы революционерам действовать. Теорию «крестьянского социализма» нужно было воплотить в систему принципов политической стратегии и тактики, способных реализовать выдвинутую доктриной цель. В общую картину действительности вводился новый компонент – «воля человека», который существенно менял всю перспективу: исторические расстояния сокращались, далекое становилось близким, фактор времени начинал играть все более важную роль.

Новый тип мышления – его можно назвать практически-политическим – исходит из реальности, однако «исходить из реальности» означает для новых идеологов народничества не приспособление к ней, а прежде всего учет возможностей, возникающих в ходе сознательного вмешательства человека в действительность. Критикуя механистический детерминизм, Ткачев, например, материалист по своим взглядам и противник «субъективного метода в социологии», видит специфику исторической действительности как раз в том, что она не существует вне и помимо деятельности людей. Вне практики, вне воли человека мир нельзя правильно понять. Социальная реальность, по Ткачеву, обладает значительной «степенью свободы». Пределы возможного в истории настолько подвижны, что люди, активное меньшинство, способны вносить «в процесс развития общественной жизни много такого, что не только не обуславливается, но подчас даже решительно противоречит как предшествующим историческим посылкам, так и данным условиям общественности»²².

Правда, освобождаясь от абстрактного противопоставления человека окружающему миру, протестуя против исторического фатализма, провиденциализма, идеологи действенного народничества сплошь и рядом оказываются не в состоянии создать научную и материалистическую философию практики – они подходили к действительности как «идеологи» с точки зрения «истины», «справедливости», еще не умея обнаружить в самом историческом мире глубокие корни его преобразования. Эту концепцию революционного действия, исторической инициативы – явления нового по сравнению с Чернышевским – нельзя упускать из виду, критикуя с марксистских позиций ее субъективистскую (и активистскую) форму.