– Желаю от всего сердца, Вилл! – горячо выдохнула в ответ Марианна и на миг прижалась губами к его щеке.
Он окинул ее долгим взглядом, выпустил руку Марианны и, подхватив поднос, ушел из трапезной своей обычной стремительной и бесшумной походкой. Не замечая взгляда сэра Ричарда, не слыша окликов стрелков, Марианна смотрела ему вслед.
Она никогда не видела такого умиротворенного и одновременно яркого света в глазах Вилла. Давно уже не видела его такой пленительной улыбки, мгновенно скользящей по губам и исчезавшей в уголках рта. Но пронзительная боль сжала ее сердце. То, как он поцеловал ей на прощание руку, было слишком похоже на поцелуй в день ее венчания с Робином, когда Вилл так же припал к ее ладони горячими губами, словно мучимый смертельной жаждой путник припадает к долгожданному роднику и позволяет себе сделать только один глоток.
Глава двадцать девятая
Крепкие, рослые лошади, впряженные в громоздкие, богато украшенные носилки, ровной рысью бежали по дороге, размокшей от недавних обильных летних дождей. Впереди носилок ехали верхом два ратника с гербами Ноттингемшира. Два десятка ратников окружали носилки – по десять всадников с каждой стороны. Процессию замыкали слуги на мулах и еще пять ратников, к седлам которых были приторочены поводья сменных лошадей для носилок. Повозки, ехавшие навстречу, торопились свернуть на обочину, едва лишь возчики узнавали гербы. Ратники, сопровождавшие носилки, принимали подобные знаки почтения как должное, и мчались, не придерживая лошадей и щедро забрасывая грязью сторонившихся путников. Бархатные занавеси на окнах носилок были приподняты, и тот, кого шериф Ноттингемшира приказал ратникам доставить в Йорк в целости и сохранности, надменно и рассеянно скользил взглядом по зеленым холмам, редким рощам и полям, на которых колосился ячмень. Узнавая епископа Гесберта, все почтительно обнажали головы и склонялись в поклонах, провожая глазами вооруженный до зубов отряд.
Не обращая внимания на приветствия простого люда, епископ откинулся на обитую тисненой кожей стенку носилок и жестом указал служке опустить занавеси. Служка – двенадцатилетний мальчик в одеждах монастырского послушника – немедленно исполнил волю епископа и, не дожидаясь приказа, укрыл его ноги меховым покрывалом. Епископ благосклонно улыбнулся и, достав четки, погрузился в размышления, забыв о существовании послушника. Видя, что указаний больше не последует, мальчик, стараясь не потревожить покой епископа, свернулся клубком в углу носилок и задремал.
Мерное покачивание носилок, ровный перестук копыт, негромкая монотонная перекличка ратников навеяли сон и на епископа. Он вздохнул, отложил четки и, спрятав руки в широких рукавах, закрыл глаза. Но едва он почувствовал сладкое приближение сна, как снаружи раздались смех и громкие возгласы. Носилки дернулись: лошади замедлили бег и перешли с рыси на шаг. Среди голосов епископ различил звонкий девичий голос и приподнял занавесь.
Возле дороги, предусмотрительно уступив путь носилкам, стояла девушка и держала в поводу мула. Налетавший теплый ветер откидывал полу ее плаща, забрызганного грязью, и открывал взорам одежды монахини. Ратники, следовавшие впереди носилок, остановились возле путницы и что-то говорили ей, то и дело обрывая себя громким хохотом. Носилки поравнялись с ними, и девушка, пунцовая от назойливости гарцевавших вокруг нее всадников, беспомощно оглянулась. Епископ приказал совсем остановиться и принялся медленно и внимательно разглядывать девушку, улыбнувшись ее смущению, которое она явно испытывала под его беззастенчивым и властным взглядом.
Епископ пришел к выводу, что девушке не больше шестнадцати лет. Длинный плащ из плотной шерстяной ткани, ниспадавший с ее плеч широкими складками, смутно обрисовывал линии стройной фигуры. Руки девушки, сжимавшие поводья, были так нежны и изящны, что навели епископа на мысли о праздной и роскошной жизни, а не о лишениях плоти в суровых монастырских стенах. Черты лица путницы были тонкими и красивыми, безмолвно указывая на несомненно благородное происхождение. Девушка растерянно переводила взгляд с епископа на ратников, и епископ вдруг понял, что она или не слышит их сальных шуток, или не понимает. Прикусив алую, как лепесток розы, нежную губу, прекрасная монахиня нетерпеливо перебирала тонкими пальцами поводья и, успокаивая заволновавшегося мула, гладила его по лбу. Наконец девушка в упор посмотрела на епископа, и в ее глазах мелькнул едва приметный огонек сдерживаемого гнева. Епископ махнул рукой, приказывая ратникам замолчать, и ласково обратился к путнице:
– Куда ты держишь путь, дочь моя, и где твоя охрана?
Казалось, она не поняла смысла и его слов, сказанных на диалекте, с помощью которого изъяснялись между собой норманны и саксы. Слегка выгнув тонкую изящную бровь, девушка вопросительно посмотрела на епископа. Зная, как сильны саксонские настроения на севере Ноттингемшира, епископ повторил вопрос на саксонском наречии.
– Я не понимаю вас, мой господин! – потеряв терпение, воскликнула девушка на чистейшем французском языке. – Велите своей страже оставить меня, наконец, в покое, и позвольте мне продолжить путь!
Теперь для епископа пришел черед удивляться.
– Ты родом из Франции, дочь моя? – медленно проговорил он, не спуская с девушки желтых, как у рыси, глаз.
– О! Наконец-то я слышу человеческую речь! – девушка вздохнула с глубоким облегчением и посмотрела на епископа куда приветливее, чем прежде. – Хвала святой Марии! Простолюдины этих мест или не понимают, или не желают понимать меня, когда я обращаюсь к ним с вопросами, да еще смотрят так странно, что поневоле начнешь избегать разговоров с ними! Скажите вы, господин, верной ли дорогой я еду, чтобы попасть в Кирклейскую обитель?
– Мое имя – лорд Гесберт епископ Герефордский, – не отвечая на заданный вопрос, сказал епископ, пристально глядя в гордые глаза незнакомки. – Известно ли оно тебе, дитя мое?
Губы девушки изумленно и испуганно округлились, и она поспешила склониться в почтительном изысканном поклоне.
– Вы – мессир епископ Герефордский? – повторила она и, когда епископ в подтверждение склонил голову, воскликнула с неподдельной горячностью: – Простите мне дерзость, с которой я обратилась к вам! Поверьте, что я…
Улыбнувшись, епископ знаком прервал ее извинения и велел девушке приблизиться к носилкам. Она небрежно бросила поводья мула ближайшему из ратников и, подойдя к дороге, в нерешительности остановилась, не зная, куда поставить ногу. Рослый ратник немедленно спрыгнул с коня, подхватил девушку на руки и перенес через лужу. Подобрав полу плаща, опираясь на руку ратника, который стал предупредительным и любезным, как и остальная свита, девушка подошла к дверце носилок и прикоснулась губами к перстню на холеной руке епископа.
– Назови свое имя, – приказал епископ, когда девушка степенно выпрямилась и замерла перед ним. – Что тебе надобно в Кирклейской обители и почему ты путешествуешь одна?
– Меня зовут сестра Аделина, – послушно ответила девушка. – Я монахиня из обители в Байе. В Англию я приехала в свите нашей настоятельницы – преподобной матери Женевьевы.
Епископ бросил взгляд на добротную ткань плаща, монашеские одежды из дорогой и тонкой шерстяной ткани. Из-под капюшона плаща выглядывало тонкое шелковистое полотно головного покрывала, которое по монастырскому обычаю плотно облегало подбородок и щеки девушки. Мул юной монахини был ухожен, на вид крепок и вынослив, и сбруя на нем была украшена медными бляшками и бубенчиками.
– Хорошо быть любимицей настоятельницы, дочь моя? – улыбнулся епископ, не спуская глаз с девушки.
– О святой отец! – воскликнула она и густо покраснела. – Мать Женевьева очень добра ко мне!
– Добра или потому, что у тебя ангельское сердце, дочь моя, или потому что ты принесла обители очень щедрый дар, – усмехнулся епископ. – Не смущайся так сильно! Я пошутил. Я знаю мать Женевьеву, она была в Ноттингеме по пути из Лондона, но тебя в ее свите я что-то не приметил.
– Мне нездоровилось, мессир епископ, – ответила девушка, – и матушка оставила меня в Лестере, боясь, что я совсем расхвораюсь по дороге. Она ждет меня в Киркли, откуда мы должны будем отправиться в Скарборо, а из него – кораблем во Францию. И вот я уже пятый день в пути, но, боюсь, что мне и сегодня не успеть добраться к ночи.
Она замолчала, кротко потупив глаза. Выслушав ее, епископ молча распахнул дверцу носилок.
– Что вы, мессир! – воскликнула девушка и смущенно отступила на шаг, но ратник, стоявший у нее за спиной, взял ее за руку и подвел к носилкам.
– Садись, дитя мое, и не смущайся! – весело сказал епископ, подавая ей руку.
Он толкнул носком башмака служку, приказав ему уступить место в носилках девушке, а самому пересесть на ее мула. Подозвав старшего ратника, епископ велел повернуть отряд к дороге, которая вела в Киркли.
– Как будет угодно вашей милости, – склонил голову ратник. – Но я осмелюсь заметить, что мы уже оставили эту обитель в стороне, и, чтобы вернуться, нам придется свернуть с равнинных мест в леса, чего вы, милорд, настрого приказывали нам избежать.
– Пустое! – отмахнулся епископ, в то время как спрыгнувший с подножки носилок служка закрывал дверцу за девушкой. – Мы проедем по самой окраине леса, где сквозь деревья видны поля.
– Как будет угодно вашей милости! – повторил ратник и, стегнув коня, поскакал вперед – передать указание разворачивать лошадей.
Отряд свернул на развилке дорог к синевшей вдали гряде леса. Епископ, проследив, как исполняется его приказ, отпустил занавеси и обернулся к попутчице.
– Удобно ли тебе, дочь моя? – осведомился он, ласково глядя на девушку.
– Право же, мессир епископ! – откликнулась она, застенчиво улыбнувшись. – Я не осмелюсь указывать вам… О, не указывать – прекословить, – немедленно поправилась девушка, очаровав епископа пленительной улыбкой. – Но мне неловко разделять путь в одних носилках с такой важной особой, как вы. Взгляните, мой плащ так испачкан, что грязь с него неминуемо перейдет на обивку.
– Так сними его! – предложил епископ. – Здесь достаточно тепло, чтобы ты не озябла без плаща.
Увидев, что она от смущения неловко запуталась в замке плаща, он сам помог ей снять плащ, не слушая робких возражений. Белое покрывало, ниспадавшее с ее головы на плечи, сбилось, открыв взгляду епископа светлые волнистые волосы. Когда девушка наклонила голову, сворачивая и откладывая в сторону плащ, густая прядь крылом отбросила на ее лицо нежную тень.
– Как тебя зовут, дитя мое? – спросил епископ, откровенно любуясь нечаянной спутницей.
Удивленная вопросом, девушка посмотрела на епископа и повторила:
– Сестра Аделина, мессир.
Епископ отрицательно покачал головой.
– Нет, дитя мое. Я спрашиваю о мирском имени. Как тебя нарекли при крещении, а не постриге?
Удивленная еще больше, она тем не менее не стала спорить и, помедлив, сказала:
– Клеманс де Вир, святой отец.
– Клеманс де Вир, – медленно повторил епископ так, словно пробовал на вкус нежное имя. – Значит, я не ошибся, предположив, что ты дочь знатного рода.
Девушка гордо выпрямилась и ответила звучным голосом:
– Имя моего отца – графа Филиппа де Вира – известно всей Франции, да продлит Спаситель его годы! Но, конечно, я не смею надеяться, что оно так же известно и вам, мессир епископ, – поспешно договорила она.
– Наверное, Англия, которую тебе довелось посетить впервые, показалась тебе убогой провинцией в сравнении с королевством, откуда ты родом? – усмехнулся епископ. – Я угадал?
– Как можно, мессир! – горячо запротестовала девушка, но, заметив снисходительную улыбку епископа, смущенно пожала плечами: – Впрочем, судите сами, какое впечатление должно было у меня сложиться об этой стране! Я несколько дней в пути, и каждый вечер с трудом нахожу ночлег. Хозяева придорожных гостиниц пускали меня очень неохотно. Когда я спрашивала ужин, они делали вид, что не понимают меня. Хотя мне кажется, что они отлично понимали, о чем я им говорила! Моему бедному мулу тоже пришлось попоститься. Каждое утро оказывалось, что ему забыли насыпать в кормушку зерно и даже положить сено, хотя лошади по соседству с ним ели вволю и то и другое! А здешний люд? Я никогда не встречала во Франции таких хмурых и неприветливых лиц. Никто не согласился проводить меня до обители, а ведь я предлагала деньги в обмен на помощь! Я даже пыталась разговаривать с местными жителями на их невозможно грубом языке, помня из него пару десятков слов. А они хохотали и снова делали вид, что не понимают меня, хотя не отказывались объяснить дорогу. Но вот я, действительно, не смогла понять ни одного слова из их лающей речи!
– Как же ты решилась отправиться в столь небезопасное путешествие, не зная ни местности, ни языка, одна, без провожатого? – с искренним недоумением спросил епископ.
– У меня был провожатый, – с досадой ответила девушка, – но он оказался так неловок! На второй день его лошадь умудрилась повредить себе ногу, а он сам полетел с седла и так расшибся, что мне пришлось оставить его в первом попавшемся селении. Там же мне указали наикратчайший путь в Киркли – я боялась опоздать к сроку, назначенному матушкой. Но дорога, по которой меня направили, шла через дремучие леса, и я едва выбралась из них на равнины, окончательно заблудившись и совершенно растерявшись, когда повстречала ваш отряд.
Рассказывая о своих злоключениях, девушка оживилась. Епископ, пряча улыбку, не мог оторвать взгляда от ее тонких изящных рук, которые жестами сопровождали ее слова. Когда она замолчала, он снисходительно улыбнулся.
– Да, дитя мое, – протянул он, – ты должна возблагодарить Господа за свое везение! Оказаться в здешних лесах и покинуть их целой и невредимой! – он усмехнулся и неожиданно предложил: – Не откажись выпить вина, дочь моя.
Отмахнувшись от ее застенчивых и вежливых возражений, он достал из дорожного погребца два кубка, небольшой серебряный кувшин и разлил вино по кубкам.
– Вы так добры ко мне! – с признательностью сказала девушка, принимая кубок и поднося его к губам, и спросила с веселым любопытством: – А как вы догадались, что я впервые в Англии?
Она вопросительно посмотрела на епископа, а тот обратил внимание, насколько переменчив цвет ее больших, чуть удлиненных глаз. Под яркими солнечными лучами они казались лазурными, сейчас в приглушенном свете носилок ее глаза остались яркими, но стали темнее, в них, как в морской воде, смешались синие и серебристые оттенки. «Что за прелестное создание!» – подумал епископ и, сделав глоток, отставил кубок.
– Как я догадался? – переспросил он. – Пей вино, дочь моя. Только тот, кто незнаком со здешними нравами, рискнет отправиться в путешествие по этим краям без охраны, по лесам, да еще станет удивляться неприветливости простонародья, которое в большинстве своем саксонского происхождения. Ведь саксы, а саксы Средних земель в особенности, не жалуют тех, кто обращается к ним на французском языке. Для них он остался языком завоевателей.
– Неужели вы говорите о походе герцога Вильгельма? – изумленно воскликнула девушка. – Но ведь с тех пор прошло больше полутора веков!
– Слишком малое время, чтобы покоренный народ смог забыть о былой независимости, дочь моя, – вздохнул епископ. – Требовать от этих людей любви так же глупо, как требовать от лошади, чтобы она полюбила кнут. Но требовать от них повиновения можно и должно. То, что они позволили победить себя, свидетельствует об их неспособности быть свободным народом. Наши законы и порядки, привнесенные в их жизнь, – благо для них. Эти законы усмиряют их дикий, необузданный нрав. Те, кто понял, смирились. Те, кто еще не понял, огрызаются, подобно строптивым псам. Но придет и их черед понять, что они отталкивают не столько строгую, сколько заботливую руку.
– И так во всей Англии? – тихо спросила девушка.
– Да, дитя мое, – печально подтвердил епископ, – особенно сейчас, когда в королевстве нет твердой власти.
Девушка поежилась, словно от холода, и покачала головой, размышляя над словами епископа.
– А почему именно Средние земли особенно опасны для таких, как я, для кого язык Франции – родной язык? – спросила она.
– Видишь ли, дочь моя, – обдумывая ответ, произнес епископ, – я рассказал тебе о тех, кто смирился, и о тех, для кого эта пора еще не настала. Но есть и третьи – те, кто не смирится до самой смерти. Свобода и независимость – их идолы, которые ничем не лучше грязных языческих идолов. Такие не огрызаются тайком, не ропщут, выполняя повинности. Они берутся за оружие и погибают, так и не выпуская его из мертвых рук. И вот таких нет смысла увещевать, напрасно тратя время. Их следует выжигать каленым железом, как заразу, уничтожать, как заболевших чумой, ради здоровья и блага остальных. Неразумные строптивцы, они приносят много вреда нам и еще больше своим собратьям, препятствуя тем жить спокойной и добродетельной жизнью, привыкнуть к подчинению законам и послушанию сеньорам. Они пренебрегают традициями, которые необходимы людям, чтобы мир оставался упорядоченным. Преступая моральные законы, они превращаются в диких зверей и губят свои души, думая, что служат свободе. Они проливают кровь, посягают на чужое добро, развращают девиц. Морок независимости застилает им глаза и опьяняет умы. Они скорее умрут, чем откажутся от этого морока! И они умирают, дочь моя. Закон отвергает их, они оказываются вне закона. Их вправе убить любой, но как же непросто их убить!
– Мессир, – еле слышно сказала девушка, – странно слышать из ваших уст призыв к жестокости. Вы словно желаете смерти этим заблудшим, а не спасения.
Епископ задумчиво посмотрел на нее, не рассердившись за робкий упрек.
– Смерть и есть спасение для них, дочь моя, – ответил он. – И чем более жестокой будет смерть, тем больше грехов они искупят на эшафоте своими страданиями. Да, тело пострадает от мук, но муки тела спасут грешную душу.
– Страдания тела, – эхом повторила девушка и вскинула на епископа вдруг повлажневшие глаза. – Вы уверены в том, что этим людям неведомы и страдания души?
Сухой отрывистый смешок прокатился по горлу епископа. Его тонкие губы презрительно покривились:
– Как ты снисходительна, дочь моя! Но это только по неведению. Я стал рассказывать тебе об этих людях, потому что ты спросила меня, чем так опасны Средние земли. Так знай же, что в лесах Ноттингемшира обитают знаменитые разбойники, именующие себя вольными стрелками. Их предводитель из графского рода Рочестеров, известный как господин Шервуда, является подлинным воплощением образа, который я сейчас описал тебе.
– Мне известно о шервудских стрелках! – оживилась девушка. – Мы во Франции много слышали о том, кого называют первым лучником Англии. Но неужели он так ужасен?
– Ужасен? – переспросил епископ и усмехнулся: – Внешне, дитя мое, он весьма привлекателен и, наверное, разбил немало девичьих сердец. Но его душа – настоящая бездна мрака, в которой гнездятся все пороки, существующие на этом свете!
– Как же так? – растерянно спросила девушка. – Ведь вы сами назвали его графом, а имя Рочестеров известно во Франции как имя одного из самых благородных родов. Может быть, цепь случайностей вынудила его вести жизнь вне закона?
– Цепь случайностей – уже закономерность, – отрезал епископ, – а его благородное происхождение в данном случае не достоинство. Напротив, оно усугубляет падение. Тот, кто пренебрегает долгом, налагаемым титулом и знатным рождением, преступен вдвойне!
– Неужели в нем нет ни одного достоинства? – с неожиданной печалью спросила девушка, с волнением прижав ладонь к груди.
Епископ украдкой проследил глазами движение ее руки, окинул взглядом высокую грудь, на которую легли длинные тонкие пальцы, и его глаза подернула пелена тумана.
– Достоинство? – сказал он внезапно севшим голосом. – Я понимаю твое волнение, дитя мое. Сколько тебе лет?
– В марте минуло пятнадцать, мессир.
– Я думал, ты на год старше: высока ростом и хорошо сложена! Но тогда тем более – в твоем юном возрасте еще кажется, что тебе под силу возвести на трон Добродетель, чтобы она правила миром. И в каждом человеке ты пытаешься видеть только хорошее, наивно полагая, что если и есть в нем дурное, то оно исправимо. Так вот нет, дочь моя! В этой душе ты не нашла бы ни одного проблеска! Низкий и подлый, забывший о рыцарской чести, закореневший в преступлениях – вот каков этот лорд Шервуда из рода Рочестеров! Твое счастье, что тебе удалось выбраться из лесов, не повстречавшись ни с ним самим, ни с его людьми. Окажись ты у них в руках, то быстро бы убедилась в правоте моего суждения о нем, ибо твоя участь была бы ужасна!
Девушка молча слушала его, грея в ладонях почти полный кубок, низко склонив голову так, что епископ не мог видеть выражения ее лица.
– Но что взяли бы с меня эти люди? – спросила она, пожимая плечами. – Несколько монет и мула? Едва ли такое добро представляет собой заманчивую добычу для знаменитого разбойника!
– Дитя мое! – воскликнул епископ и неожиданно коснулся ладонью нежной и теплой щеки девушки. – Разве ты не знаешь, что можно взять с красивой девицы? Неужели ты настолько наивна и несведуща? И разве тебе никто не говорил, что ты очень красивая?
Высокие скулы девушки полыхнули багровым румянцем.
– Что вы, мессир! – с осуждением сказала она. – Ведь я дала обет, приняла постриг! Как бы они посмели коснуться меня, видя, что на мне монашеские одежды?
– Что им за дело до твоего обета? – цинично усмехнулся епископ. – Разве твои одежды не скрывают под собой обычную девицу, ничем не отличающуюся от тех, кто не принимал постриг, который запрещает познать мужчину? Только ты красивее многих знатных и простых девиц, дочь моя. Именно твою красоту и юную свежесть, а не монашеское покрывало и заметили бы разбойники. Но ведь ты не хотела бы стать очередной игрушкой для лорда Шервуда?
– Нет, конечно! – с ужасом воскликнула девушка и посмотрела на епископа с горячей признательностью. – О мессир! Я не знаю, как мне благодарить вас! Вы спасли меня от смертельной опасности!
– Я не заслужил таких горячих похвал! – рассмеялся епископ и, заметив, что кубок спутницы остался почти нетронутым, взял ее руку в свою и заставил поднести его к губам. – Допей же вино, дочь моя! Право, оно стоит того, чтобы его отведали столь прелестные губки!
– Мессир! – смутилась девушка. – Мой постриг не позволяет сожалеть о мирской суете, а ваши слова напоминают о светской куртуазности!
– Ничего! – прервал ее епископ и снова наполнил кубки. – Я разрешаю тебе немного вспомнить о мирских наслаждениях. Ведь мой сан и высокое положение что-нибудь да значат для простой монахини, дочь моя? – и он выразительно посмотрел на девушку.
– Безусловно, мессир епископ, – ответила девушка, потупив глаза, и приняла от него вновь наполненный вином кубок.
Она прислонилась спиной к стенке носилок. От выпитого вина в ее движениях, ранее сдержанных и осторожных, проступили раскованность и непринужденная грация. По губам епископа, который не сводил с нее глаз, скользнула довольная улыбка.
– Твое покрывало сбилось, – шутливо воскликнул он и, когда девушка подняла руку, чтобы поправить головной убор, покачал головой: – Нет, нет! Не поправляй – сними совсем! Здесь тепло, а путь впереди еще долгий.
– Но мессир! – робко запротестовала девушка.
– Сними покрывало, дочь моя, – повторил епископ, и в его негромком голосе прозвучали неожиданно суровые нотки, а желтые глаза недобро сверкнули.
Помедлив, она подчинилась и покорно стянула с головы монашеское покрывало. Волны густых светлых волос обрушились на ее тонкие плечи. Смягчившемуся взгляду епископа открылась высокая шея до самой ямки между ключицами в пене узкой, но пышной полоски кружева, которым был оторочен ворот нижней сорочки, выглядывавшей из-под верхнего платья. Епископ ласково провел рукой по рассыпавшимся волосам девушки. Какие они густые и шелковистые! Он медленно пропустил сквозь пальцы прядь волос и нехотя выпрямился.
– Я испугал тебя, дитя мое? – спросил он со снисходительной улыбкой. – Не бойся. Ты простая монахиня, я епископ, и ты не должна возражать мне.
– Я послушна вам, мессир, – дрогнули губы девушки.
– Тогда пей вино.
Некоторое время они сидели в молчании, в котором чувствовалась напряженность. Девушка медленными глотками пила вино, но по ее отрешенному лицу было ясно, что она не замечает его вкуса. Рысьи глаза епископа укрылись в ресницах, продолжая пристально наблюдать за девушкой. Почувствовав на себе его неотрывный взгляд, девушка подняла голову.
– Мессир, вы говорили, что на традициях держится порядок, и не должно их преступать, – сказала она, и по взволнованному голосу епископ понял, что она затронула то, что почему-то беспокоит ее душу. – Разве грешно жить так, как велит душа и требует сердце? Неужели это такой тяжкий грех?
– Весьма тяжкий, дочь моя, – твердо сказал он. – Жить следует так, как велит закон и диктует общество. Представь, что твое сердце вдруг возжелало мирских радостей. Разве ты вправе позволить себе увлечься сердечными желаниями, забыв об ограничениях, наложенных на тебя обетом? Как ты последуешь зову сердца, не погубив при этом душу? Впрочем, может быть, тебе неведомы соблазны, если ты оказалась в монастыре по собственной воле?
Он вопросительно посмотрел на девушку, и она отрицательно покачала головой.
– На то была воля моих родителей, – просто и покорно ответила девушка. – Еще до моего рождения отец обещал, что следующую дочь он посвятит Богу. И этой дочерью оказалась я.
– Вот видишь! Воля отца была для тебя священна. Ты не посмела воспротивиться ей. А ведь это тоже традиция!
– Но есть традиции и условности, которые продолжают существовать, давно утратив смысл. Они только обременяют жизнь, словно тяжелые оковы, и есть святые заповеди, следовать которым должен каждый, – возразила девушка и глубоко вздохнула, опечаленная своими мыслями.
– Не тебе судить, дитя мое, какая из традиций отжила свой век, а какая нет, – строго возразил епископ.
Снаружи раздались громкий треск, крики и конское ржание. Впряженные в носилки лошади рванулись и понесли. Епископ и девушка, не ожидая рывка лошадей, упали на пол.
– Ральф! – крикнул епископ, поднимая опущенную занавесь. – Что случилось?! – и он увидел круп скачущей во весь опор лошади.
Не сдерживая коня, всадник ответил:
– Дерево упало, ваша милость! Прямо на дорогу! Лошади испугались и понесли!
– Так придержите их! – раздраженно приказал епископ. – Кто-нибудь пострадал?
– Не беспокойтесь, милорд! Задело двоих, но все обошлось.
– Что ж, возблагодарим Господа, – смягчившись, сказал епископ, отпуская занавесь. – Я уже было подумал о худшем!
Он поспешил обернуться к девушке и подал ей руку, помогая сесть.
– Ты не ушиблась, милая Клеманс?
– Нет, мессир, – ответила она, опираясь на руку епископа, – но вино пролила.
– Не волнуйся, есть еще! – рассмеялся епископ, неохотно отпуская ее пальцы, когда она робко высвободила руку.
– Я испачкала вином обивку! – виновато сказала девушка.
– На то есть слуги, чтобы исправлять оплошности такой прелестной путешественницы, Клеманс.
– Сестра Аделина, – поправила девушка с внезапной строгостью и с едва заметным осуждением посмотрела на епископа: – Клеманс – мое мирское имя, и мне не следует вспоминать о нем!
– Почему? – вдруг спросил епископ, скользя по ее тонкой фигуре горячим взглядом. – Разве оно не прелестно, не нежно, как и ты сама? Дурно же поступил твой отец, дав дочери такое благозвучное имя, чтобы после безжалостно упрятать под монашеское покрывало столь совершенную красоту!
– Мессир! – негромко сказала девушка, не спуская с собеседника глаз, в которых появилась суровость. – Вы только что твердили мне о традициях и условностях, говорили, что не должно их нарушать. Как же мне понимать то, что вы сказали сейчас?
– Я сказал то, что сказал бы любой мужчина, оказавшись в обществе такой красивой девицы, как ты, – небрежно ответил епископ.
Он неожиданно ухватил девушку за руку и, притянув к себе, сдавил ее в сильных, грубых объятиях.
– Что вы делаете, мессир?! – шепотом воскликнула пораженная девушка, отчаянно пытаясь высвободиться. – Как вы можете?! Ваш сан, ваше положение!
– Мое положение и дает мне право забыть на время об условностях, – страстным шепотом ответил епископ, пытаясь преодолеть ее сопротивление. – Будучи епископом, я все же остаюсь мужчиной. Какой у тебя тонкий стан, Клеманс! Я даже боюсь переломить его!
– Мессир! – задыхаясь, прошептала девушка, безуспешно силясь оттолкнуть епископа. – Вы сами говорили, что чем выше положение, тем глубже падение! Если вы немедленно не оставите меня в покое, я пожалуюсь на вас матери Женевьеве. Я всем расскажу о вашем поведении, которое позорит вашу мантию и крест на вашей груди!
– Расскажешь? Правда? И кому поверят? – рассмеялся епископ, стягивая с ее плеч платье вместе с нижней сорочкой. – Тебе или мне? Будь умницей, Клеманс, и перестань упрямиться! Тогда я покажу тебе, какие радости бывают в мирской жизни. А твой грех я возьму на себя и замолю его перед Всевышним, так что ты останешься чиста!
Окончательно утратив власть над собой, он припал страстным поцелуем к шее девушки и, просунув руку под подол платья, больно стиснул ее колено.
– Как ты хороша, малютка! – прошептал он, наваливаясь на нее всем телом и пытаясь уронить спиной на пол. – Не бойся! Никто ни о чем не узнает!
– И вы еще упоминаете о Всевышнем! – возмущенно крикнула девушка во весь голос.
Она неожиданно ловко вывернулась из-под епископа, вырвалась из кольца его рук и отпрянула к стенке носилок. Выхватив из просторных монашеских одежд длинный нож, девушка заслонилась им от епископа. Не сводя с него гневных глаз, она торопливо затянула ворот платья, одернула подол и, брезгливо поморщившись, провела ладонью по шее, стирая следы поцелуев епископа. Он же пришел в себя и лениво передернул плечами.
– Оказывается, у тебя есть коготки, милая кошечка? – насмешливо сказал епископ и, подавшись к девушке, с угрозой процедил сквозь зубы: – Брось нож, глупая девчонка! Не то я позову стражу, скажу, что ты покушалась на меня, и разрешу ратникам и слугам сделать с тобой то, что собирался сделать сам. Выбирай, что тебе больше по вкусу!
Минуту они смотрели друг на друга, одинаково тяжело дыша, потом девушка улыбнулась, покивала головой и сказала:
– Я выбрала, мессир! Мы позовем стражу!
Она рывком сорвала с окошка занавесь и громко крикнула, поразив епископа звучным саксонским наречием, как раньше поразила чистым произношением уроженки Франции:
– Остановите лошадей!