Loe raamatut: «Один день короля Харууна»

Утро

Король Харуун проснулся как привык – в половину седьмого утра. Он полежал, слушая, как на улице снаружи шаркает метла уборщика, а потом с силой провёл рукой по лицу и резко сел, откинув тяжёлое одеяло.

В такой час можно было не зажигать свечи или плошки с жиром, так как утренний свет уже проникал сквозь узкое окно королевского жилища. Харуун нашарил у кровати домашние туфли и, не переодеваясь после пробуждения, пошёл готовить себе завтрак – повседневная рутина была тем, что ставило перед очагом на колени и короля, и санитарного инспектора, и последнего мусорщика.

Он взял с печи чайник и подставил его под кран бочонка, в котором вода отстаивалась всю ночь, отдавая свой естественный яд толстому слою древесного угля. Нацедив чистой воды сколько было нужно, Харуун водрузил чайник на плоский верх печи и стал высекать искры, чтобы подпалить приготовленные с вечера щепу и куриный пух. Когда пламя наконец занялось и лизнуло подброшенное полено, колени короля уже отдавались привычной болью от стояния на жёстком полу.

Печка у Харууна была хорошая, делал её ему в подарок на коронацию мастер Ниар Белый, прозванный так за то, что его всегда видели осыпанным мельчайшей каменной крошкой или извёсткой. Тело Ниара давно откопали из могилы и сожрали дикие звери, а его творения по-прежнему были центром жизни каждого дома. Приземистые, сложенные из обтёсанных камней небольшие печки оставались источником тепла, когда город укрывало снегом, морозы стояли по четыре месяца подряд, унося самых слабых, а под крепостной стеной кружили рыси и волки в ожидании добычи.

Харуун закрыл железную дверцу, за которой бились оранжевые языки, и занялся приготовлением завтрака. Небо за окном стало совсем светлым, когда на единственной принадлежащей королю сковородке зашкворчала яичница. Ожидая, пока можно будет утолить голод – вчера король о своём ужине не позаботился, занятый государственными делами, – Харуун сидел у печи на табуретке и перебирал в уме дела, которые собирался сегодня сделать.

Необходимо было присутствовать на принятии в ученики и напутствовать детей, которые вот-вот станут полноправными горожанами. Также он был обязан явиться на суд – при этой мысли снова подступила брезгливость и чувство неловкости. Ещё нужно набрать воды, проверить караулы на стенах, озаботиться тем, чтобы на обед раздобыть миску супа. Сходить за яйцами в курятник, раз уж сейчас собрался съесть последние.

Снедь, которая могла храниться долго, раздали ещё вчера, в предпоследний день месяца, и Харуун забрал свой запас муки и чечевицы на следующие тридцать дней. А ещё через неделю Леа сверится со списками и разрешит ему зарезать курицу, вот будет пир, когда он снимет с вертела сочную румяную тушку!

С этими мыслями он сидел и, подпирая голову кулаками, наблюдал в щель между печью и неплотно прилегающей дверцей, как горит внутри огонь. Машинально он окидывал взглядом свой дом, проверяя, соответствует ли он санитарным нормам, нет ли угольной крошки на пластинах возле печи, уличной грязи у порога, не налипла ли шерсть на одежду.

На улице уже раздался звон колотушки о медную дощечку и надсаженный голос старой Ханы, которая уже много лет занимала должность хранительницы времени:

– Семь! Часов! Семь! Часов! – кричала она с равными промежутками между словами, которые придавали её выкрикам изрядную долю неестественности. – Семь! Часов!

Её голос стал удаляться вдаль по улице, и за ней, словно волна, шёл нарастающий шум просыпающегося города: хлопанье дверей, детский голос, топот ног, собачий лай. Он поднимался за стенами королевского дома, постепенно превращаясь в монотонный будничный гул, из которого изредка выделялся какой-то слишком резкий или слишком громкий звук. Прислушавшись, Харуун мог бы определить, кто громко подзывает курицу под окнами, а кто проходит по улице, постукивая по булыжнику тупым концом копья.

Харуун заварил себе чаю – залил кипятком сушёные травы, которые отщипнул из пучка, висящего под потолком, подул на поверхность окрасившейся в зелёный цвет воды и отхлебнул. Тем временем приготовилась и яичница. Король поставил кружку прямо на пол, взял сковородку, грубо выкованную вилку, посыпал яство солью и последними стружками сушёной свинины, которую заранее вытащил из шкафчика, и принялся поедать свой завтрак прямо так, без тарелки, закусывая зачерствевшим позавчерашним хлебом. Ел он с жадностью, торопясь и обжигаясь, так как его мысли уже полностью занимала та суета, которая только и ждала его возникновения на пороге собственного дома. Стоит ему выйти на улицу – и он уже не будет принадлежать самому себе, его поглотит та суматоха, составляющая городскую жизнь, которой он ежедневно управлял и которую поддерживал.

Харуун был молод, у него вполне хватало сил каждый день по несколько раз обегать подчинённый ему город, раздавать распоряжения, присутствовать в общественных местах, помогать в работе и, наконец, заниматься документами и расчётами. Его волосы под осень совсем выгорали под солнцем и становились почти белыми, кожа наоборот круглый год была красной и обветренной, а с рук не сходили мозоли, ожоги и царапины – и это несмотря на то, что благодаря своему статусу он был отстранен от тяжёлой работы, которую выполняли другие его подданные.

Поев, Харуун убедился, что сковорода испачкана только маслом, которого хватит на ещё одно приготовление пищи, и бросил её обратно на печь, туда же кинул вилку, залпом выпил чай, открыл дверцу и выкинул мокрую траву в огонь, который зашипел и тут же проглотил добычу. Затем он принялся одеваться – переменил спальную одежду на уличную, натянул поверх панталон короткие летние штаны, вместо домашних туфель влез в сапоги, состоящие из кожаной портянки с приделанной снизу деревянной подошвой. Через голову он надел рубаху из грубо тканого холста, поверх – жилет из дублёной свиной кожи, завязал шнуровку спереди, проверил, лежит ли в кармашке кусок мела, и вооружился кинжалом, с которым обычно не расставался.

Затем Харуун не глядя сгрёб со стола государственные бумаги, взял их под мышку, захватил флягу с водой, открыл засов на двери и с топотом сбежал со второго этажа по шаткой деревянной лестнице, которая была приделана к дому снаружи.

Первым, кто встретился ему этим утром, был сын соседки снизу, шестилетний Йен, который палкой сгонял курицу с дымовой трубы. Труба выходила с первого этажа через стену и имела удобный выступ, на котором и примостилась пеструшка.

– Доброй воды, – поздоровался Харуун, – ты в школу не опоздаешь?

– Доброй воды, – ответил Йен, который не отрывал взгляд от курицы. – Конечно, опоздаю.

И он обернулся к королю, щуря лиловые глаза и улыбаясь щербатым ртом.

– Мама велела мне её поймать, – добавил он. – На обед зарежет.

– Хорошо, тогда лови, – сказал Харуун. – Пока!

У него мелькнула мысль помочь соседу и зайти с другой стороны, чтобы спугнуть курицу ему в руки, но он остановил себя, помня, что юный житель города уже должен уметь справляться с таким нехитрым делом сам.

Он обогнул дом, зашёл за угол и, поднявшись по разбитому крыльцу, постучал в хлипкую дверь, а затем толкнул её. Харуун попал в такое же помещение, как и у него наверху, разве что немногим побольше. Посередине комнаты тоже стояла печь, хотя и похуже. На ней кипел котелок, а у котелка хлопотала смуглая женщина в подоткнутой под брючный ремень рубашке. Была в комнате и ширма, отгораживающая от общего пространства постель, где спали обитатели дома. Сейчас она слабо шевелилась, но Харуун не стал обращать на это внимание.

– Привет, Офелия! – громко поздоровался король. Женщина вздрогнула и обернулась. В одной руке у нее был нож, который она точила о камень, в другой – поварёшка.

– Харуун! Доброй воды, – ответила она, – я думала, это Йен вернулся.

– Я его встретил, – сказал Харуун, – зашёл спросить, ты получила разрешение?

– На что? – не поняла Офелия. – А, на курицу? Конечно да, спроси Леа, она подтвердит, у неё всё записано.

– Ну тогда ладно, я просто уточнить, ради порядка, – сказал Харуун. Ему было неловко, что он спросил, теперь получалось, что он подозревал Офелию в нарушении. Мог бы действительно зайти к Леа, ведь контролировать её входило в его обязанности.

– Ничего, – ответила Офелия. – Ты сегодня будешь на суде?

– Куда я денусь, и на принятии в ученики буду, – ответствовал Харуун. – Ну, хорошей тебе воды.

– И тебе! – откликнулась Офелия, возвращаясь к своему занятию. – Увидишь Йена – скажи, чтобы не баловал, а то задница отведает ремня.

Харуун кивнул и вышел.

– Мать с тобой слишком строга? – спросил он Йена. Тот играл в охотника, подкрадываясь к успокоившейся было курице, которая теперь клевала что-то посреди двора.

– Это пройдёт, когда я съеду, – серьёзно ответил Йен.

– А ты что, уже собрался?

– Не сейчас, но собираюсь. Я уже большой. И дом себе присмотрел. Либо Хана, либо Мейвас точно зиму не переживут. Но у Мейваса третий этаж, там холоднее, так что пусть лучше Хана прибирается. А ты слышал, что Шуша сегодня съедет?

– Не слышал. – Харуун, который уже направился было к калитке, остановился. – А что, она говорила?

– Она давно всем говорила, ты где был? – тонким от удивления голосом возопил Йен.

– Считал курс муки к курсу металла, – признался Харуун, почёсывая в затылке. – Ладно, нужно будет зайти к ней и поздравить. Спасибо, что сказал. Пока, я побегу, хорошей воды!

Он отворил калитку – шаткую часть заборчика, кое-как подвешенную к остальному забору, и вышел на улицу, минуя кусты, сидящие возле.

Король жил на улице, которую без особой фантазии жители называли Главной. И было за что. Самая длинная и широкая, она начиналась у городских ворот, шла мимо госпиталя, мимо храма и кошачьего дома и возле школы пересекалась со Второй улицей, названной так лишь для того, чтобы её отличать. На перекрёстке Главной и Второй, который образовывал приличных размеров площадь, обычно происходили все главные городские события – торжества, суды, собрания и казни.

Главная была так широка, что посередине неё спокойно уместился бы ещё один ряд домов. Однако её не застраивали в знак уважения к большим людям, которые жили на этом месте когда-то очень давно. Поэтому чтобы дойти до забора на противоположной стороне, нужно было пересечь сначала мощёную булыжником часть, которая была так просторна, что на ней можно было поставить по длине три повозки. Затем – миновать центральную часть, где были устроены огороженные грядки, потом пересечь мостовую шириной в две повозки – и только тогда можно было упереться в забор соседей напротив.

Дома на всём протяжении улицы были двух или трехэтажными, со скособоченными крышами и покосившимися трубами. Построенные из старых кирпичей снизу и новых вверху, из кусков старых зданий, они теснились, налезая друг на друга. Между ними часто зияли зазоры, и через некоторые из них даже при желании взрослый человек не мог бы протиснуться. Они стояли по пять, по шесть, по восемь на том пространстве, которое в прошлые времена, как гласили скудные сведения, занимало одно здание. Теперь же былое величие померкло и всё уменьшилось – и дома, и обжитое пространство, и человеческое могущество, и отведённый человеку срок жизни, и уже никто не задавался вопросом, зачем предыдущие хозяева этих мест строили с таким размахом – ведь ясно же, что они были великанами.

Первым, на кого король наткнулся на улице, оказался огородник Пелле. Он сидел к нему спиной и возделывал грядку с морковью.

– Уже трудишься? – доброжелательно спросил Харуун, подавив желание пройти мимо молча. Пелле дёрнул плечом, не глядя на него. Он ещё обижался на короля за отказ в прошении о переселении.

– Не стоит тебе сердиться, – сказал Харуун, когда молчание слишком затянулось, а стоять как дурак было уже неловко. – Сам знаешь, что нельзя.

– Ларе тяжело ко мне ходить, – глухо отозвался Пелле, – там в горку.

– Так ты к ней ходи, – предложил Харуун, хотя знал, что говорит только из вежливости, ведь всё и так уже было решено.

– Куда уж! Сам знаешь, как она живёт, с двумя детьми, никто ещё не съехал. Предлагаешь нам любиться на полу на глазах у детей?

– Пошлите их куда-нибудь! Или ждите, пока станут горожанами! – не выдержал Харуун. – Почему на меня обижаешься? Не я устанавливал правила.

Пелле выпрямился, посмотрел с прищуром, по его бородатому красному лицу тёк пот. Вся его неприязнь к королю, казалось, скопилась в прищуренных глазах, в поджатых губах. Пелле и Харуун взаимно не любили друг друга, но король старался вести себя со всеми одинаково, а ссориться с государем в открытую было не принято.

– Не ты, – тяжело промолвил Пелле. – Но ты подумай, что надо сначала выполнять – дух закона или букву?

Харуун смолчал, и так понимая, что все знают – он слишком мягкотелый, норовит войти в положение каждого, а отказав, начинает мучиться и думать, правильно ли сделал.

– Что плохого, что жене будет ближе ко мне ходить? – продолжал Пелле, размахивая тяпкой. – Не станем же мы с ней под одной крышей ночевать, в самом деле!

– Зато жить ты собрался через пять домов от её. Так дело не пойдёт, – рассердился Харуун. – Иди и подавай на меня в суд, если думаешь, что я неправильно решил. И Трейвендес тебе скажет, что ты неправ! То и есть дух закона, как ты говоришь: всё ради нашей безопасности!

Пелле в последний раз махнул рукой.

– Это ты на меня взъелся за то, что я тогда тебя за уши трепал, – сказал он. – А что у соседушки твоей творится, не замечаешь, потому что она к тебе подлизываться умеет.

Харуун вспыхнул.

– Если что-то заметил, пойди и позови стражу! – процедил он. – Если бы я что-то видел, я бы и сам позвал!

Пелле окинул его взглядом, в котором Харуун с неприятным чувством заметил настоящее презрение.

– Иди, – промолвил Пелле, не желая связываться. – Если что-то увижу, обязательно кого-нибудь кликну.

Харуун сощурился, отступил от него на шаг, едва сумев удержать себя в руках. Его природный темперамент в делах хитростей и дипломатии был ему вовсе не подмогой, а довольно значительным препятствием. Он хотел ответить что-то подобающее королю, спокойное и величавое, но ответ никак не приходил ему в голову, а Пелле уже вернулся к своей работе, наклонился над грядкой, и Харуун видел только его спину, обтянутую порыжевшей от пота рубахой.

Харуун решил, что с этого поля боя лучше дезертировать, и уже развернулся, чтобы бежать к Леа, но тут, откуда ни возьмись, на него налетел Эндрю Тилен, низкорослый и бодрый старичок сорока двух лет, на ходу чем-то перекусывающий.

– Харуун, как хорошо, что я тебя встретил! – воскликнул он, щеря в улыбке беззубый рот. – А ты отстань от него, бездельник, ишь чего удумал, законы не для того писаны! – попенял он огороднику, который даже ухом не повёл.

Эндрю схватил Харууна под локоть и оттащил в сторону.

– Что случилось? – спросил тот, уловив его тревогу.

– Ведь Нэм и Энни не вернулись ещё! – прошептал Эндрю ему на ухо.

Харуун мгновенно подобрался, и всякие разговоры о допустимости или недопустимости для мужа и жены ночевать в такой опасной близости друг от друга сразу выскочили у него из головы.

– Да ты что! – тихо воскликнул он. – Ведь Хана уже давно рассвет пробила!

– Им под землёй не слышно, – философски сказал Эндрю. – Но они всегда вовремя возвращались. А сейчас что-то нет их и нет. Светили в провал, а всё равно. И верёвка не шевелится.

– Не поднимай шума, – распорядился Харуун. – Просто позови к провалу Эндел, Брайана и Вольтара, я буду там. Всё понял?

И, не послушав, что ответил ему Эндрю, он бросился бегом по улице.

Харууну, тренированному и закалённому трудностями, не составило труда за минуту добраться до провала, где уже собрались люди, тщетно вглядывающиеся в темноту. Видимо, его распоряжение не поднимать шума запоздало: всё новые и новые горожане тянулись к месту происшествия.

– Пропустите, – отрывисто приказал Харуун, подбегая к самому провалу. – Расступитесь!

Провал, как называли обычно в городе вход в подземелье, представлял собой древние, почти полностью раскрошенные ступеньки, уходящие в отверстие в земле. Сухими они были только там, где на них падало солнце, а ниже на них собиралась вода и рос склизкий мох. У провала стоял хорошо укреплённый ворот, на который была намотана пропитанная смолой длинная двойная верёвка. Она помогала охотникам выбираться наверх, держась за неё, в то время как сами они бывали навьючены тяжёлой, ещё тёплой добычей. Сейчас верёвка не шевелилась, а просто лежала на ступеньках и терялась в темноте.

– Король тут! – раздался общий вздох. Санитары, одетые в свои громоздкие костюмы, пытались оттеснить народ подальше, и хотя одно мановение затянутых в кожаные перчатки рук могло заставить отшатнуться любого, сейчас никто и не думал расходиться.

– Кричали вниз? – спросил Харуун. Кричать, склонившись над входом в подземелье, не запрещалось, в отличие от крика на улице.

– Ещё как! – подтвердил за всех Хуанито Эжемаль, который занимался работой по дереву и жил к провалу ближе всего. Голос его был надсажен.

– Бросать факелы побоялись, могли сжечь верёвку, – добавила юная Кристина Гасс, ученица Ханы, которая вместо того, чтобы сидеть в хранилище времени и отсчитывать про себя секунды или быть при наставнице, вертелась на месте происшествия.

Харуун мог бы сам первым очертя голову броситься вниз, но он знал, что у него нет на это права. Из тех, кого он позвал, первым добежал Вольтар, который догадался захватить с собой гарпун. Ему не понадобилось ничего объяснять: для того, чтобы сообразить, что охотники не вернулись вовремя, не требовалось особой смекалки.

– Они выбились из графика всего на пятнадцать минут, – сказал он, растерянно глядя на черноту внизу.

– Четырнадцать минут одиннадцать секунд, – поправила Кристина и закрыла глаза, беззвучно шевеля губами, – она отсчитывала секунды.

Харуун молча указал вниз, кто-то снял ремень и подал Вольтару, и он уже успел закрепить с его помощью спасительную верёвку у себя на поясе, как вдруг через всё сгущающуюся толпу пробралась Эндел, схватила Харууна за рукав одной рукой и Вольтара за пояс – другой.

– Однашды я опошдала на двадцать минут, – прошамкала она. Седые волосы выбились у неё из-под платка, но она не поправляла их. – Крысы ишкушали меня так, что я едва могла идти, но я выбралашь. Штойте, не порите горячку!

– У тебя не было тогда ученика, – возразил запыхавшийся Брайан, нагоняя её. – У Нэма есть Энни, так почему он не послал её за помощью? Нет, что-то случилось! Но безоружными нам лучше туда не соваться! – добавил он, глядя на Вольтара, который собрался отправиться вниз в чём был.

– Тем, кто не имеет отношения к крысоловам, туда лучше вообще не соваться! – грохнул у Харууна за спиной кузнец Элтар и на всякий случай отвёл его от провала. – Не стоял бы ты тут, король.

– Я не собираюсь туда падать! – вскипел Харуун, уязвлённый тем, что его опекают как маленького. – Приготовить факелы! Оружие! Броню! У вас пять минут!

– Пять минут! – пискнула было Кристина, когда подошедшая Хана схватила её за волосы и оттащила прочь.

– Ты что делаешь! – шипела она, волоча девчонку за косу. – Ты позоришь меня! Я сама буду отмерять тут время! Пошла прочь!

Ох, зря Кристина пошла в ученицы к ней, а не к спокойному Кириасу, который отмерял время по ночам, сидя в своей норе под крышей, и никого не трогал. К концу обучения можно и совсем без волос остаться!

Воцарилась сосредоточенная суматоха. Кто-то принёс связку факелов, кто-то – тёплые вещи, кто-то – кожаную броню, защиту от крыс. Границы мёртвой зоны вокруг провала никто не соблюдал, в минуту, когда охотникам могла грозить опасность, все забыли о том, что могут занести в город опасную болезнь. Ближе всех стояли санитары, Лас, Фаренне и Сильвен, рослые мужчины, которые обычно занимались охотниками и их добычей сразу после того, как они возвращались. У санитаров имелось право на почти любые действия, которые они считали нужными. Сами они были с ног до головы облачены в защитные кожаные одеяния, а их лица закрывали специальные маски и фильтры для дыхания. Сейчас они как раз помогали Вольтару одеваться в броню охотника и следили, чтобы толпа не напирала.

Харуун осмотрелся и тоже хотел было напомнить всем о недопустимости приближения к провалу, но тут увидел, что по улице с трудом ковыляет Джанин, начальница стражи, которая ныне находилась в декретном отпуске. Её живот, обтянутый зелёной тканью платья, колыхался впереди неё и грозил перевесить, по крайней мере, так казалось Харууну. За Джанин бежала её мать Альса, которая обычно распоряжалась крысиным мясом: готовила и ходила по улице, раздавая желающим перекус. Сейчас при ней не было её неизменного лотка. Альса на ходу уговаривала дочь не рисковать ребёнком, но непреклонная стражница упрямо продвигалась вперёд, опираясь о копьё, которое не оставляла даже в декрете.

– Сколько прошло минут? – спросила она, останавливаясь возле Харууна и отдуваясь. От её дыхания светлые волосы, упавшие ей на лицо, подлетели и снова упали, она нетерпеливо смахнула их. Ее положение тяготило её, и она переживала, что не сможет быть полезна.

– Восемнадцать минут двадцать две секунды, – ответила Хана. Кристина рядом с ней утирала слёзы собственной косой.

– Так ещё не всё потеряно, – обрадовалась Джанин. – Они точно должны быть где-то неподалёку.

– Все в этом уверены, – ответил Харуун, стараясь отвести Джанин подальше. – Народ спустится и их вытащит. Ты только не волнуйся, тебе вредно волноваться.

– Боишься, что рожу до срока? Мне ещё пять дней, – усмехнулась Джанин. В её голосе прорезался холод.

Вольтар тем временем нетерпеливо переминался, ожидая, пока ему дадут факел и оружие. Он когда-то пробовал себя в качестве охотника на крыс, но потом ушёл в огородники. Сейчас только он обладал необходимыми навыками выживания под землёй, за исключением престарелой Эндел, которая уже шесть лет как не могла держать гарпун.

– Верёвка, – подсказал Хуанито.

– Я пристегнулся, – махнул рукой Вольтер, но Хуанито говорил не о том.

– Верёвка шевельнулась! – повторил он с дрожью в голосе.

Разговоры сразу замерли, и на площадке перед провалом установилась тишина. Теперь и Харуун видел, что верёвка в самом деле немного натянулась, а потом ослабла, как будто её дёргали откуда-то издалека.

– Нэм! Энни! – позвал Элтар, наклоняясь вниз и пытаясь заглянуть в темноту. – Вы там?

Никто ему не ответил, но верёвка дёрнулась снова.

Харуун не смотрел ни на кого из окружающих, только на верёвку, от которой Вольтар уже отстегнул ремень, опасаясь неладного. Король знал, что все вспомнили рассказы о том, как тяжела была жизнь первых маленьких людей, когда приходилось жить в таких провалах и растить там детей, укрываясь от гнева богов. Теперь там водились только жирные крысы, пожирающие всё живое и даже друг друга. При должной сноровке охотников они превращались в почти неиссякаемый источник мяса наряду со свиньями, но память о страшных временах всё равно осталась.

Верёвка зашевелилась куда более размеренно, похоже было, что кто-то вытягивает себя на поверхность, упираясь ногами в разрушенные ступеньки.

– Нэм! Энни! – закричал уже и сам Харуун. – Отзовитесь!

Ему показалось, что снизу донёсся слабый голос, но он не был уверен.

– Кричали? Кричали? – переговаривались люди, заглядывая в провал. – Ты слышала? Нет?

И наконец, выступив из кромешной мглы, в поле зрения показалась маленькая фигурка двенадцатилетней Энни, сгибающаяся под тяжестью отборного десятка убитых крыс. Они висели у неё за спиной, привязанные хвостами к деревянной палке, которая крепилась ремнями под мышками и лежала у неё на спине наподобие коромысла.

Перебирая руками, Энни взбиралась наверх, и последние её рывки жители приветствовали дружным восклицанием восторга. Перед ней расступились, держась на предписанном санитарными нормами расстоянии. Энни положила гарпун на землю, и к ней тут же подбежали санитары. Они помогли ей стащить со спины тушки крыс, снять шапку, тряпку, закрывающую лицо, загрубевшие от крысиной крови перчатки, промокшие сапоги.

Она села прямо на землю, усталая, но довольная; она не выглядела встревоженной и только показала назад дрожащей от слабости рукой:

– Там, – сказала она. Глаза она держала закрытыми, чтобы солнце не ранило их своими лучами.

Потом она легла на спину и закрыла лицо тряпкой, не торопясь идти мыться.

– Нэм идёт, – сказал Харуун, присев, чтобы было лучше видно. Верёвка дёргалась, кто-то догадался налечь на ворот… Но внезапно из тьмы на свет выбрался не всем известный Нэм, а совершенно чудовищная фигура, да такая, что многие в едином порыве отбежали подальше с криком ужаса.

Харуун отшатнулся, инстинктивно закрывая собой Джанин, которая крепче перехватила копьё. Он всматривался в копошащуюся фигуру, силясь найти в ней что-то человеческое. С трудом в ней опознавался мужчина. Всклокоченные грязные волосы и неровная борода скрывали почти всё его лицо. Невозможно было понять, где заканчивалась его одежда и начиналось тело – всё было совершенно ровного цвета засохшей грязи.

Выбравшись на поверхность, он упал на колени, а потом на четвереньки, и его голова коснулась земли. Вслед за этим человек издал хриплый звук, который, вероятно, надо было расценивать как выражение радости. Он заслонялся от света руками с обломанными и окровавленными ногтями.

– Да это же Туркас! – воскликнул кто-то.

Шокированный, король сделал шаг вперёд, забыв о санитарной зоне. Впервые за всю историю города изгнанник смог выжить и вернуться обратно – неслыханно, неописуемо… И совершенно непонятно, что с ним делать дальше.

Это в самом деле был Туркас Стен, осуждённый за непреднамеренное убийство Маркуса Стена, своего единоутробного брата. Его присудили к изгнанию ровно три месяца назад. В день оглашения приговора, как полагается, его вывели за черту города и оставили там. Стражники ночь и день отгоняли его от ворот и от пшеничного поля, когда он пытался то перелезть через стену, то поживиться недавно взошедшими колосьями. Оставшееся время он просто стоял внизу, слёзно умоляя впустить его обратно. Но вскоре Туркас исчез и больше не появлялся, и все сочли, что его уже нет в живых. Ведь говоришь «изгнание» – подразумеваешь «смерть». Говоришь «за стеной» – подразумеваешь «смерть». Говоришь «лес» – подразумеваешь «смерть».

А теперь Туркас появился из-под земли, словно так и было нужно. Куда же смотрели Нэм и Энни? Почему они взяли его с собой? Неужели он использовал своё красноречие и смог уломать их, уговорить так, как не смог уговорить стражников?

Нахмурившись, Харуун взял у Джанин копьё и тупым его концом перевернул несчастного преступника. Сомнений не было – Туркас, доведённый до нечеловеческого состояния, с гноящимися глазами, с ранами на руках, но живой.

Никто не мог бы продержаться за чертой города так долго, к тому же не имея с собой никаких инструментов и приспособлений, кроме той одежды, которая была на нём надета. Однако Туркас оказался здесь и был жив. Изгнание в лес больше не равнялось смерти. Харуун не мог бы объяснить, какого рода тревогу вызвало в нём это известие, однако он понял, что что-то изменилось.

Он обернулся, желая получить объяснения у Энни, но она по-прежнему лежала, не обращая внимания ни на кого вокруг, а из провала тем временем уже выбирался и Нэм. Из-под тряпки показалось его обезображенное крысиными укусами лицо со свежими ранами, он так же, как и его ученица, сбросил свой груз, гораздо более тяжёлый по сравнению с её, и всех крыс тут же унёс Фаренне. Несмотря на чудесное явление преступника, мясо всё равно портилось, крыс нужно было подвергнуть обработке и отдать на разделку мяснику.

– Доброй воды, – хрипло сказал Нэм и прикрыл глаза ладонью от света.

– Объяснись, – потребовал Харуун. – Почему вы позволили Туркасу вернуться? Почему не убили его?

– То, что он знает, может оказаться важным, – ответил Нэм и вслепую протянул в сторону гарпун, который тут же выхватили у него две пары рук, защищённых от заразы кожаными перчатками. – Дайте нам с Энни перевести дух, и мы вам всё расскажем.

– Как распорядишься? – спросила Джанин, подступив к Харууну с левого плеча. За ней стояли Лиам и Айрис, стражники, готовые по первому её слову сделать с Туркасом что угодно.

Харуун осмотрелся. Собравшиеся на безопасном расстоянии от охотников жители ждали его решения. Перекинуться словечком с Нэмом он не мог, все бы услышали, а подойти было нельзя.

Король перевёл взгляд на изгнанника. Тот лежал неподвижно, грудь его часто вздымалась, а руки конвульсивно скребли землю. Было очевидно, что он страдает.

– Позаботьтесь о Нэме и Энни, – громко распорядился Харуун, – думаю, этого вам напоминать не следует.

Туркас глухо застонал, очевидно, что он слушал и не услышал своего имени, и это вселило в него ужас.

– Выдайте Туркасу двойную меру воды для мытья, – продолжал Харуун, – и двойную меру питьевой воды. После обработки отведите его в больницу. Когда придёт время суда, мы решим, что с ним делать дальше.

Он понимал, что вряд ли люди, которые так явно увидели в явлении Туркаса волю богов, будут ей противоречить. Не хотят же они, чтобы с неба снова упал огненный камень, чтобы покарать их? Теперь Туркасу придётся остаться здесь и снова жить с ними. А если он опять кого-нибудь убьёт?

Вот незадача! Боги никогда ясно не объясняли свою волю, а дураков не было, чтобы переспрашивать.

Но постепенно все распоряжения Харууна были выполнены. Сильвен поднял на руки Энни, Лас помог идти Нэму. Они скрылись в здании санитарной станции, где избавляли от заразы и охотников, и их одежду и оружие. Отведя их, санитары вернулись. Лас поднял брошенные вещи, Сильвен велел нескольким горожанам натаскать лишних мер воды для Туркаса.

Всё это время сам Туркас, глухо постанывая, лежал на земле. Наконец настала и его очередь идти в санитарную станцию, его увели, подхватив под локти, и стало совершенно не на что смотреть.

– Расходитесь, – приказал Харуун. – Расходитесь, всё закончилось. Занимайтесь своими делами!

Все его планы на день оказались безнадёжно испорчены и сдвинуты. Он должен был зайти к Леа и просмотреть итоговые записи о городском имуществе, но казначей наверняка не дождалась его и сверяла баланс сама, без тех сведений, что утром Харуун забрал у себя из дома.

Горожане в самом деле постепенно стали расходиться, возбуждённо переговариваясь. Вылезшее из-за крыш солнце осветило пространство у входа в подземелье, и его лучи упали на зелёные ступеньки. У провала остались только Хана, Кристина и Джанин с матерью. Хранительница времени и её ученица были заняты тихим переругиванием, пока Хана не спохватилась и не схватилась за свою колотушку.