Кира пресекала подобные разговоры матери, гробила жизнь на ночных сменах в реанимации, воспитывала, как могла, Иду, тратя больше половины зарплаты на адвокатов. Таскалась по судам мужа, потом на редкие встречи, но никогда не позволяла жаловаться, как и жалеть себя.

«Все так живут», – повторяла она каждый раз в кровати, проваливаясь в монохромный беспокойный сон после смены.

– Мне в девять опять на смену, напарница заболела, пол больницы на больничный ушли, господи, да когда это все прекратится, собака еще эта, Ида, ну три месяца найти его не можем, объявления чертовы везде расклеили, звонят теперь, каждый день, то кредит, то окна поменять предлагают, может купим кролика, сдался тебе этот пес паршивый, – чеканила слова Кира, врастая в полинявший кухонный линолеум.

– Нет, мама, я так не могу, Еврик папин подарок, да хоть десять кроликов заведи! Отдыхай, мам, я сама на автобусе, как-нибудь.

– В могилу ты меня загонишь, Ида, и пес твой треклятый, собирайся, маску только не забудь, – Кира обтерла руки об полосатые пижамные штаны. Вышла в коридор, накинула стеганную куртку поверх растянутого домашнего свитера. Зацепила пачку сигарет и ключи с глянцевым коричневым брелоком Porsche, сунула ноги в модные мохнатые уличные тапки и открыла входную дверь, – в машине жду, маску не забудь.

– Спасибо, мам, ты лучшая, мам, – с растянутой, в закованную брекетами улыбкой, на прыщавом лице, произнесла Ида, усаживаясь в поеденную ржавчиной по крылам, белую девятку, – люблю тебя.

Кира молча передернула костлявой рукой коробку передач и выехала на главную дорогу, отуплено глядя в лобовое стекло, стиснутыми в кольцо мимических морщин, не характерными для ее возраста, печальными глазами.