Loe raamatut: «Путешествие на запад»

Часть I

Кефе¹

Свой жизни путь почти окончив,

Я очутился в сумрачном лесу.²

(Изучая языки гяуров³, пользуюсь ими применяемым украшением для книг, называемым ими ήφᾰργιπἐ⁴.)

Году в *** хиджры, в тот год, когда волею Всемилостивого дано мне было достигнуть возраста Пророка (да благословит Его Всевышний и приветствует!), устремил я, раб Божий Аляутдин, стопы свои в хадж. Ибо грешен я перед Ним, аль-Гаффаром⁵. И грешность моя завела мою душу в неприятности. Такова воля Его, Справедливого, и наказание мое за греховные помыслы мои.

Случилось так, что в тот месяц, когда решил я выступить в путь в Мекку, у меня было большое дело в Кефе: хотел я нанять и испытать корабль с гребцами, чтобы отправлять с ним поклажу со специями и другими товарами, столь нужными моим друзьям в Руме⁶.

Испытание сего корабля и само путешествие в Кефе я, наивный в своих приземленных помыслах, решил совместить с путем в Город паломников, предварив его морским походом до Бурсы⁷. Там я думал выгрузить мои шелка и специи, возможно, прикупить чего-нибудь в обратный путь, ибо негоже кораблю возвращаться пустым, и отпустить его в Кефе. А самому отправиться в путь по безопасным землям османских султанов, до самой Мекки.

Но увы!

Не добрался я и до Бурсы. Благополучно прибыв в Кефе вместе с моим караваном, я продал товар и, присовокупив к этим деньгам те, что я пошел и получил у местных своих собратьев, нанял корабль из тех, что стояли в порту.

Сам Кефе меня удивил. Спиной ли, ухом или затылком почуял я, будто весь этот город обращен куда-то какою-то непреодолимою силой. Всё верно, все дороги ведут в Мекку, на юг, решил было я, но какое-то внутреннее чувство подсказало мне, что с Кефе всё не совсем так. Да, город, теперь я понял это окончательно, смотрел, раскрывая свои объятия точно на юг, туда, где должна была бы быть Мекка, там, за морем, за Румом. Но взгляд этот, точно у близорукого, не устремлялся так далеко, но был обращен на нечто совсем близкое, – на самое море, что плескалось вблизи.

Доселе я не встречал портов и о кораблях знал немногое, но выбрал тот из них, что по моему мнению соответствовал цели и дальности моей поездки – пересечь Дениз⁸.

Корабль, рассудил я, должен быть подобен верблюду: столь же крепок и вынослив, как благородный зверь – кормилец мой и моих братьев по ремеслу. Я выбрал тот из качавшихся по волнам, у которого была самая крепкая шея, не очень большой, но вместительный, точно горб, парус, а главное, что стоил столь же дорого, сколько стоит нанять караван верблюдов. Признаюсь честно, за стоимость этого корабля я мог бы нанять два или даже три каравана в сторону дешта⁹, сторговавшись в порту.

Погрузил я товары для румских купцов на этот корабль – и стал он как будто бы меньше. Странно, подумал я, когда на верблюда грузят поклажу, становится он больше, а с кораблями почему-то всё наоборот.

Сел я и сам на корабль тот, и отплыли мы. Легкий ветерок с востока не предвещал бури.

Долго и медленно разворачивался корабль между скалами и стенами Кефе, нависавшими над морем. Долго выходил в открытое море. Начал я было беспокоиться, справятся ли гребцы, показавшиеся мне вовсе не такими сильными, но капитан, как они называют главного корабельщика, уверил меня, что всё в порядке, после чего что-то резко выкрикнул кому-то – и раскрылся парус. В отличие от верблюжьего горба парус вмещает не воду, а воздух, что помогает, вот удивительно, кораблю плыть быстрее. И мой корабль поплыл. Поплыл по воле Всевышнего по спине моря, необъятной и ровной, точно дешт весной.

Но прошло какое-то время – мне стало немного нехорошо и я спустился в недра корабля, чтобы соснуть, наступила ночь, ночь с погасшими звездами – и спина спокойного моря обратилась в ужасающий хребет какого-то огромных размеров белогривого змея, который начал вздыматься волнами, извиваться и всячески пытаться сбросить нас с кораблем с себя.

Воды хлестали по телу судна, будто джинны-мариды¹⁰, нападая со всех сторон. Корабль качало, а меня носило по палубе, точно я был каким-то безвольным перышком посреди урагана в пустыне. И не за что было ухватиться мне, и не владел я ни телом своим, ни душой.

“Море! Море! Алла! Алла!” – кричал я, или кто-то кричал, уже не в силах я был разобрать.

Вконец обессилев и потеряв уже хоть какую-нибудь надежду спастись в этой кромешной и ужасной ночи, я, вероятно, потерял сознание, отдав свое тело этим ненасытным волнам.

Так сбился я с пути! Ибо Он отвратил меня от пути прямого¹¹.

***

Очнулся я от холода. Ветер с моря медленно вгрызался в мою насквозь промокшую одежду, проникая глубоко в чрево мое, под ребра и во внутренние органы, а может быть, в душу.

Море, мой враг, уже не бушуя так яростно, вяло билось о берег волнами. Я огляделся: неподалеку от меня на берегу распласталась куча каких-то растений. Я подошел к ней и залез вовнутрь, не разумом, но каким-то другим чувством понимая, что смогу внутри согреться. Через некоторое время я действительно согрелся и уснул.

Сон ли мне снился, или не спал я сам вовсе, но какая-то тревога жгла меня холодом изнутри, хотя тело моё было согрето. Глухое, подавленное чувство царапало что-то в моей душе. Я, старик, уважаемый торговец и бек двенадцати городов, умудренный летами и белой бородой, благоверный мусульманин, собственнолично свернул с пути истинного и покаран Им, Справедливейшим¹². Как виновен я пред Ним, как каюсь я…

Понт

Эос-богиня, как пели блаженные греки, крылья над морем простерла, согретые солнцем. К морю я шел, свои подставляя ланиты ветру и солнцу, чтоб немного взять сил у богини.

Видел сундук я, на берег он выброшен бурей. Словно доспех, воссиял он на утреннем солнце. Бросил я камень в него, не уверен, на самом ли деле вижу его, иль мираж мне явился поутру. Камень отпрыгнул, сундук пробудив громким стуком…

Кто-то проснулся еще, к сундуку прислоненный, камнем сим явно из сна привлеченный. Я обернулся – и ужас! шевелится куча! Куча колец, на песке в беспорядке сплетенных.

Лаокоон! – я воскликнул, и бросился, змеем смущенный, и убежать поскорей захотел. Но спали витки с лаоконова тела, и я увидал: то вовсе не жрец древнебожий. То был лишь старец, сияньем объятый. (Видно, святой, – я подумал.) К нему подошел и смиренным почтеньем перед его преклонил я колени одухотворенным ликом.

Белобородый, как сам Посейдон, я подумал. Иль Авраам – так, пожалуй, чуть больше похоже…¹³

***

– Воды! Воды! – я попросил у юноши. Он и не думал сдвинуться с места.

– Воды! – воскликнул я насколько позволило мне мое пересохшее горло, – пить! – Реакции не последовало.

– Пить! – прошептал я и, освободив руку от водорослей, поднес её ко рту, – Пить!

Юноша наконец понял. Он поднялся с колен, вынул из-за пазухи суму из козьего, как мне показалось, меха, достал оттуда какой-то сосуд и поднес его двумя руками прямо к моим устам. Госпожа всех райских напитков, вода, вода! Райские реки! Реки из воды!

В сосуде том живительной влаги было мало, и лишь сделав несколько глотков, я осушил его. Пока восстанавливал дыхание, я успел рассмотреть моего спасителя получше. То был, как я уже упомянул, юноша вида довольно нелепого: копна волос, видом своим напомнившая мне кизяк и ниспадавшая на глаза, длинный кривой нос, слегка перевешивавший всю голову, точно носик вечно льющего чайника, кожа белая, покрытая болезненным, как мне показалось, и неравномерным румянцем, а также чирьями и нарывами. Перед такой головою тело его казалось щуплым и сутулым (ноша этого носа, должно быть, особенно тяжела для всего его тела). Был он укутан от шеи до пят в грубое темно-бурого цвета полотнище (несмотря на солнечную погоду; даже я, совсем недавно переживший охлаждение морскими водами, не надел бы столь теплой одежды), будто караванщик, желающий укрыться от ночных ветров в суровом деште.

Однако он всё-таки поднял свою чересчур косматую голову, и сквозь солому волос пробился взгляд его добрых, глубоких голубых глаз, таких, каких не встречал я ни среди своих соплеменников, ни среди турок, ни румцев.

Я спросил его на нескольких языках, каково его имя (за годы странствий и торговли я приобрел навыки общения на нескольких языках к западу от дешта), и он недолго думая ответил по-гречески, что его зовут Выргыл или Виргил, или что-то вроде того, и испросил, как зовут меня. Я на сносном языке моих румских друзей назвал своё полное имя – Абу Джафар Аляутдин ибн Ха́сан Хияас-ад-дин Ямин аль Ассур ибн Бани аль Нипал аль Крёс аль Гирей Ёз бек аль Син, свой род деятельности, направление моего пути и его замысел, закончив свою речь восхвалением Всевышнего и Его всесилия и всеведения. Надеюсь, мой собеседник меня в достаточной мере понял, ибо на лице его изобразилось некоторое смущение, то ли перед моим замысловатым полным именем, то ли перед искренностью выражения моей веры. Не мог же от гяура я требовать такой же истовости и любви ко Всевышнему.

***

Старец говорил долго, говорил странные вещи, произносил непонятные слова, включая его собственное имя, внезапно повышал голос, начиная то вопить, то стонать, то успокаиваясь. Был он ужасен, покрытый весь тиной из моря. Но в речах своих он будто бы сиял, пронизываемый светом прекрасного, и был прекрасен сам, смиренный в своих лохмотьях.

Я подумал: то Господь посылает мне ангела в теле старца или наставника для укрепления веры моей.

Наконец он спросил:

– Где я? Что за берег гостеприимно принял меня?

Я ответил:

– Вы в Валахии.

– Валлахи?¹⁴ – спросил он меня удивленно.

– Ва-ла-хи-я, – повторил я слог за слогом.

– То есть, земля… бога? – последнее слово старец подбирал долго, и кажется, не остался доволен получившимся словом.

Я поспешил его успокоить:

– Всё вокруг – земли Бога.

Озадаченность вмиг спала с его лика.

– Тогда мне нечего волноваться, Валахия! – ответил он с улыбкой. Он объяснил мне, что он торговец, что из страны где-то на востоке, Орды или Татарии, и что он потерпел кораблекрушение (это слово долго не мог он объяснить на своем не самом сильном греческом), и что море выбросило его на берег. Повторяя постоянно слово “Алла!”, он о чем-то искренне сожалел, но я не понял, о чем именно. Потом он спросил, а где находится Валахия, и видя, что я не очень хорошо понимаю вопроса, взял большой острый камень с берега и принялся рисовать на песке. Он изобразил длинного дракона огромных размеров и добавил, что в пасти он держит какой-то овал. Он ткнул в этот овал и спросил: – Где Валахия?

Я снова ничего не понял и вопросительно указал на дракона.

– Орда, – ответил он.

Я показал на овал.

– Дениз, – сказал он. И добавил: – Кара дениз, Чёрное море.

Тогда я понял. Я взял маленький камешек и с другого бока овала, прямо напротив большого дракона нарисовал совсем-совсем маленького. Такого, что вовек бы не проглотил овала Черного моря. И указал старику:

– Валахия.

Он удивился:

– Такая маленькая? – Я кивнул в ответ. Он снова взял свой камень и начал рисовать. Вокруг овала появились незамкнутые полукружия.

– Турки, Рум? – спросил он. Наверное, имеет в виду Рим, смекнул я и кивнул в ответ. – А что там? – Он указал на север от Валахии.

– Европа, – отвечал я.

***

Что же мне делать? – подумал я. Нахожусь где-то между Ордой и Османами, в стране, где говорят по-гречески, на берегу моря, покрытого морскими растениями. Мой корабль, должно быть, унесло куда-то в море или разбило о скалы. Вот к чему приводит излишняя тяга к стяжательству тогда, когда ты призван совершать совсем другое, богоугодное дело. Погнался за богатством – и вот, один и ни с чем…

Но тут мой взгляд упал на сундук. Это был мой сундук, спокойно стоял себе на песке. Вообще-то, я не вожу с собой сундуки – на верблюдах это неудобно, да и есть другие, более удобные способы перевозить вещи, не говоря уже о деньгах и ценностях – их вообще лучше не возить с собой. Но в Кефе, перед тем как сесть на корабль я не удержался от того, чтобы не сходить на местный базар и не глянуть на местные диковинки. Базар меня, честно говоря, немного разочаровал, ибо кроме русоволосых невольников и невольниц на нем не было ничего особенного, но уже на выходе из него я обратил внимание на резной сундук из благородного дерева, не большой и не маленький, легкий и крепкий, и решил взять такой себе в дорогу. В него я уложил некоторые из своих вещей, несколько свертков специй из Индии (мои румские друзья всегда давали за них хорошую цену), шелковые ткани (не для себя, ибо правоверному мужчине Пророк носить шелка не рекомендовал, но на продажу), хрупкие сосуды с китайской амброй, маслами, экстрактами, какие-то безделушки из серебра. Все эти вещи я аккуратно уложил и закрыл в сундуке на надежный замок (хитрый торговец на кефейском базаре хотел продать мне замок из железа едва ли не дороже, чем сам сундук, но я сторговался), ключ от которого повесил на веревочке на свою шею. Ключ! – я ощупал свою грудь в поисках ключа. Вот он, здесь, слава Всевышнему! Стало быть, хотя бы одежда взамен совсем испорченной этой у меня точно есть.

Юноша, стоявший подле меня, уже некоторое время косился на сундук. Я спросил его по-гречески:

– Так ты, Пырджыл, грек из народа Рума?

– О нет, я Виргил, я влах из Валахии, – отвечал он.

– Но ты говоришь на греческом.

– Да. Я монах, учёный монах. Говорю и пишу на греческом, на латыни, на славянском и limba romana¹⁵…

– Романа? Рум? Рум – это же греки? – спросил я, запутываясь окончательно. Диалог на языке греческих румцев или румских греков, который так хорошо начинался, кажется, переставал быть понятным.

Тогда он оглядел нашу карту на песке, повернув голову, подошел к ней и указал высунувшимся из-под его платья носком далеко на юго-запад от своей Валахии:

– Рим. Это вот здесь.

Затем он сделал шаг поближе и указал на юг от Валахии:

– А это Греция. А мы – вот здесь, – и он показал на Валахию.

Всё стало еще сложнее. Единственное, что я понял, так это то, что мой юный друг Виргил не грек, но говорит по-гречески. Пока что этого было достаточно.

– Уважаемый Виргил, – обратился я к нему, стараясь насколько это было возможно правильно произнести его имя, – а где ты живешь? Тут есть какой-нибудь город или деревня?

– Я монах, живу в монастыре святого…

– Монастырь, монастырь… – я никак не мог вспомнить значение этого слова, – это город?

– Нет, монастырь – это место, где живут монахи, – отвечал Виргил.

– Кто такие монахи? – этот термин мне тоже был знаком, но непонятен. – Это торговцы?

– Нет, монахи. Мы молимся Господу богу, читаем библию.

– Вы – верующие?

– Да, но мы не просто верующие. Мы молимся, живём отдельно, постигаем Бога во всем его величии…

– Суфи! – озарило меня, – Вы – суфи?

***

Мне показалось, он сказал “σοφία” – мудрость. Я ответил:

– Да, софия, фил-о-софия. Любовь к мудрости. Мы любим мудрость. Мы, монахи, познаем мудрость Бога. И среди нас есть философы. Пойдемте, я отведу вас в монастырь. Там вы сможете переодеться, поесть и передохнуть. Там вы сможете встретиться с философами.

Казалось, он того и ждал. Он сразу кивнул и попросил меня помочь с сундуком. Мы взялись – с обоих торцов сундука были ручки – и попробовали приподнять его. Тяжелый сундук. Интересно, что в нем? Должно быть, книги. Пестрые восточные книги с арабской вязью, что читаются с востока на запад, то есть, справа налево. Какие-нибудь трактаты по медицине, алхимии и астрономии. Сочинения тамошних философов. Восточные сказки…

Тут я почувствовал небольшой толчок с другой стороны сундука. Мой новый знакомый в странной одежде добродушно улыбался, держа ручку сундука на весу. Морской ветерок трепал его бороду.

Я двинулся, и он со мной вослед¹⁶.

Монастырь святого А.

В 1*** году Anno Domini, в месяц август, перед днем почитания святого Роха, произошло в монастыре сем событие, отличившее сей день от многих других.

С раннего утра я, отец Августин, аббат-настоятель монастыря святого А., занимался в скриптории¹⁷ составлением гороскопа. Середина месяца, или как эти дни называли древние, иды, тревожное время. Иды августа – забавно се. После ид, когда умертвили Цезаря, идут иды Августа¹⁸. Отец Августин в августовы иды блаженствует. День святого Роха, покровителя чумных¹⁹. Тревога, приключение, влекущее большие изменения.

Явился послушник Виргил, посланный с утра за постной рыбою для братии. Рыбу отрок не принес, зато принес немалого размера диковинный сундук и привел человека чужой веры в странных одеждах. Когда я вышел во двор к ним, они уже произвели переполох среди братии одним видом своим.

Я распорядился братьям заниматься своими делами, а отрока с незнакомцем позвал к себе, на разговор.

– По какой причине, ты, отрок Виргил, ослушался указания нашего, не принес братии рыбы, да еще и привел непонятно откуда этого неизвестного человека? – спросил я строгим голосом, – Разве не известно тебе, что уставом монастыря запрещено приводить под крышу его людей, не являющихся членами братии, а уж иноверцев – тем боле?

Потупивший взор послушник, так, что была мне видна лишь его круглая, но определенно не готовая к тонзурированию²⁰ шевелюра, начал было что-то говорить почти шепотом в оправдание (очередного, я полагаю) своего безрассудства, однако незнакомец его перебил:

– Прошу прощения, – сказал он на не очень чистом даже для здешних мест греческом, – но юноша Виргил спас мне жизнь.

Совсем старый, загорелый, смуглокожий, с обветрившимся и осунувшимся лицом, человек, должно быть пережил недавно некое потрясение. Он продолжал:

– Я Аляутдин аль-Син, торговец. Торговец из Орды. У меня караваны и торговые дела с Румом. Я плыл на корабле…

– Откуда? – перебил я. Насколько мне было известно, у Орды нет морских портов и на кораблях караванщики не плавают, так как передвигаются с верблюдами по суше.

– Из Кефе. Это длинная история.

– Так расскажите же её.

И он поведал нам следующую историю.

***

– Начну с самого начала. Оттуда, откуда восходит солнце по утрам.

– Из Колхиды?²¹ – неожиданно оживился Виргил.

– Из Китая. – ответил старец, – Есть у меня в Ханбалыке (мне больше по душе именно это название²²) двор, где меняют товары и ведут торговлю. Много кого можно видеть в Ханбалыке: и корё с чосонами²³, и хоншуи²⁴ с островов, и сунцы, и юани, и минцы²⁵, и монголы из степей и пустынь. Последние и пришли в мой торговый двор менять шкуры пушных зверей, очень ценимых в Китае, а также некоторое количество своих низкорослых, но выносливых лошадей, на золото, серебро, оружие, орудия и утварь. Ни золота, ни оружия мои люди им не дали, зато щедро вознаградили серебром и медной посудой.

В то же примерно время в Ханбалыке китайский император затеял очередную войну со своими южными провинциями²⁶, и китайцам очень были нужны лошади. Они пришли к моим людям и сказали, что в казне нет золота и серебра на уплату стоимости лошадей, но они готовы платить большим запасом императорской амбры и шелком. Решение то было спорным, ибо моим людям неизвестно, каков сейчас спрос на амбру, да и шелка обычно не покупали. Поэтому они отправили ко мне почту.

Я в то время пребывал в Балхе²⁷, ибо намеревался торговать с Индией. Самоцветы, слоновая кость и специи – то, что меня интересовало в Индии.

Но от Ханбалыка на крайнем северо-востоке Китая до Балха на юге Орды не менее тысячи фарсахов²⁸. Путь этот долг и очень сложен: сначала нужно пересечь всю Равнину со всеми ее княжествами, потом горы, потом еще одни горы, потом долину, потом опять горы. Но слава великому хану Чингизу и моим соотечественникам, наша почта работает быстро и надежно²⁹.

Самая большая проблема для таких путешествий – расстояния, которые делают даже выносливых монгольских коней усталыми. Поэтому кони должны меняться по пути следования почты как можно чаще. Устают и наездники, поэтому их тоже должно быть как можно больше. Переходы для почтовых сокращены с одного дня до четырех часов, чтобы ни путник, ни лошадь не уставали. Конечно, это требует большого числа лошадей и гонцов, что делает такую почту очень недешевым способом доставки сообщений, но поверьте, оно того стоит. Кроме того, сеть почтовых ям по всей территории Орды и Китая построена так, что на самых загруженных направлениях один гонец везет сразу несколько посланий, разделенных меж собою разного цвета пакетами. До сорока пакетов может перевозить один посланник. На каждом яме его уже ждут один или несколько следующих гонцов, которые могут разъезжаться в совсем разные стороны, предварительно поделив полученные пакеты по цветам. Иногда один пакет на переходном яме кладут в другой пакет другого цвета, так как может возникнуть путаница: не везде используются полностью одинаковые цвета пакетов для одних и тех же направлений.

Ко мне через три дня после отправки из Ханбалыка попал желтый пакет с сообщением от моих людей. Они спрашивали меня, что делать. Недолго думая, я написал короткий ответ: “Берите столько амбры и шелка, сколько сможете, отправляйте мне их сюда, в Балх”. Еще через неделю я получил огромную партию шелка и амбры. Шелк я обменял с индийцами на специи. С амброй и специями, а еще с шелками и прочими товарами я вышел караваном в Кефе, а оттуда собирался попасть в Бурсу, чтобы в итоге отправиться в хадж.

В Кефе я сделал свои дела, после чего нанял корабль с гребцами, чтобы отправиться в Бурсу по морю. Но Всевышний решил иначе – и вот я здесь. Послал Он вас мне, добрые люди, о Милостивый!³⁰

– Неисповедимы пути Господни!

***

Верую, ибо абсурдно³¹. Таков был его рассказ. Вернее, таким мы записали его рассказ. Сам он говорил путанно, медленно, долго не находил нужных слов, делал много речевых ошибок. Однако его познания в греческом были достаточно обширны, хотя и без нужной в таком деле практики. Так и мы, сидя в запрете монастыря слишком долго, не в силах нести слово Божье с тем тщанием и усердием, достаточным, чтобы зажигать людские сердца и облагораживать души.

Мы приютили путника, ибо не по-христиански отказывать старцу, отказавшемся в столь неприятном положении, даже несмотря на то, что он другой веры. Его превратившуюся в лохмотья одежду мы сожгли и предложили нашу, скромную, но достойную старца рясу. Однако же он отказался, так как имел в сундуке свою собственную. Когда я увидел его во второй раз, чистого, сытого и в его пестрой богатой одежде, подумал я: вот человек³², хотя и вовсе другой веры.

Да, признаюсь, мучило меня последнее обстоятельство как не исповедованный грех, и решил я испросить, что мне делать с таким человеком, у государя нашего. Ему я и отправил письмо.

А неверного Аляутдина пока поучим здесь грамоте. Dixi.³³

***

Упражнения в греческом и латинском языках

Раба Всевышнего Аляутдина Аль-Син

Года *** хиджры

Месяца Зулькада³⁴

День пятый

Течет время. Ars longa vita brevis³⁵. Ab mala ad ovo³⁶.

Языки здешние – кощунство одно неверие que³⁷. Невежество есть мать благочестия³⁸. Может ли солнце вставать на западе и стремиться к востоку? Может ли слово начинаться слева и стремиться вправо? Ad pulchritudinem tria requintur claritas integritas consonantia³⁹. Aquinas Thomas. Al Sin Alavtdin.

Учат меня здесь по-гречески и по-латински. И то неверно, ибо в Руме говорят по-гречески, а по-румски – это по-латински. Уже не знаю, что есть Рум, что – Рим, что – Греция, кто – греки, кто – латинцы, и кто – романа. Tutti frutti⁴⁰.

Греческий легче, мягче, круглее и ближе к нашему. Философия, Аль-Фараби. Алхимия, химера. Караван, корабль. Падишах, патриарх. Мател, метафора⁴¹. Логика. Язык словно седлает крылатого пегаса и летит по облакам. ἔπεα πτερόεντα⁴².

Латынь же угловатая, острая, как стимул, как амбраззура, как бастион. Фортификация – попробуй преодолеть. Гвозди в теле пророка Исы⁴³. Стрелы Святого Себастьяна⁴⁴. Пронзают мне щеки и скулы. Спотыкается язык. Ad absurdo⁴⁵. Лягушки квакают. Tu quoque, Brute?⁴⁶ Змеи гремучие душат. In nomine Domini et Filii et Spiritvs Sancti. В арабском же, напротив, как будто выдыхаешь: Ашхаду ан ла илаха илла Ллаху ва ашхаду анна Мух̣аммадан Расулу-Ллахи⁴⁷.

Греческий – как чагатайский или фарси, хорошо подходит для торговли, стихов и сказок. Нить Ариадны и Шелковый путь. Латынь – deus armis⁴⁸, хорошо подходит для объявления и ведения войны, описания битв и перечисления титулов, и никак – для сложения песен и легенд.

Виргил, мой новый друг, учёный малый, владеет обеими из языков. Но по-латински он шипит и квакает, словно маленький серый гусёнок с большим несуразным клювом⁴⁹. А становясь греком, точно распускает крылья и взмывает лебедем. Влашский лебедь, воистину. Ах, если бы мог я его научить восхвалять Всевышнего на единственном годном для того языке, каких бы высот мог достичь мой юный друг-дервиш или, как он говорит, монах.

Засим заканчиваю свой exercitium⁵⁰. Эвхаристэ и vale!⁵¹

***

Года 1***, месяц сентябрь, день тринадцатый.

Наконец от государя пришло письмо:

“Владыко, мы прочитали ваше письмо. Обстановка сейчас сложнейшая: турки у врат, а в спину дышат татары. Венгерский король готов слать конницу, но на чьей она будет стороне – вопрос, ответ на который неведом нам. Может быть, Господь, с которым говорите вы, или звезды, которые вы читаете, знают ответ?

Что до татарского старца, о котором вы пишете, подозрения имеем, что се турецкий или татарский лазутчик. А посему прошу отправить его в столицу к нам с надежной охраной. Ежели так, то жестоким будет гнев наш и мучительной кара, коей подвергнем мы волею нашей сего иноверца с благословения вашего.

Собственным величием, В.”

Тревожны вести сии. И трудна задача наша. Ибо направить старика под надежной охраной повеление невыполнимое для настоятеля монастыря, где одни монахи и нет ни солдат, ни оружия. Мог бы я сам, как в прежние времена, подпоясавшись крестом и мечом, надевши плащ с крестом, выйти в поле на коне, да не подобает мне.

Кого же отправить с ним в столицу? У старика, кажется, в сундуке нечто важное и тяжелое. Без сундука он не пойдет. И понести один не сможет – не унесет. Стало быть, никуда он не денется, пока не дойдет до самой столицы. Отправлю с ним Виргила послушника. Пусть поможет с сундуком. Да и не выдаст ничего, ибо глуп и молод.

Хотя все секреты и тайны наши, если уж очень хотел этот хитрый старец их выведать, давно почерпнул из книг, что читал неделями прямо в нашей библиотеке. Эх, задержался ответ государя. Не знай я того, не давал бы читать книги.

Но решено. Виргил сопроводит почтенного Аляутдина аль-Син в столицу к государю. Амен!

Тырговиште⁵²

Года *** хиджры

Месяца Зулькада

День девятнадцатый

Мне сказали, что сам государь Валлахи хочет видеть меня. Что же, готов я встретиться с ним, поднести ему дары и обсудить возможные дела наши. Если он, как мои новые друзья, истинный последователь хотя бы веры пророка Исы, означает это, что могу вести я с ним дела мои, и не будет в том ничего греховного, как если бы торговал я с моими единоверцами, не нарушая никаких законов Всевышнего.

Итак, мы вышли из монастыря и направились в столицу. Жаль, но в провожатые мне достался только юноша Виргил. Впрочем, о спутничестве с самим Виргилом не жалею ничуть, ибо дружен я стал с ним за эти дни, и многому он научил меня. Говорю теперь по-гречески сносно и, хотя не знаю я местных наречий, надеюсь, не оплошаю при государе в переговорах.

Как удивительна эта страна! Страна теней, не иначе. Кругом леса, леса повсюду от моря, в недалеком расстоянии от которого стоит монастырь, из которого мы вышли и окунулись в сень деревьев. Разнообразные: по высоте своей и форме ствола и ветвей, по рисунку листьев, некоторые вовсе колючие без листов – не видел я никогда такого средоточия древесины. И прямо у берега моря! Сколько можно сделать кораблей, сколько грузов перевезти! Если дал Всевышний нам верблюдов, чтобы преодолевать сотни и тысячи фарсахов пустынь, то здешнему племени дал он деревья, чтобы покорять моря на кораблях, из их стволов устраиваемых. Увы, не стремятся они к тому.

Быть может, потому что им милее здешние реки. И реки, и ручьи, и воды, и болота – как много влаги тут под темной сенью деревьев. Окраской разной, от багрово-черной до ядовито-зеленой, плещутся се воды под ногами. А над головой, в вышине, плывут по небесной реке звезды.

В реках, болотах и заводях, коих здесь без числа, много рыбы. Случайно ли зовут греков и последователей пророка Исы народом рыбы? Еще в монастыре не реже раза в неделю подавали нам кушанья из рыб, и, хотя не совсем по душе мне их пресный вкус, рыба – богатство здешних мест. Впрочем, не единственное. Полны леса тут дичи. Не подобны маралам, пасущимся большими стадами в тысячи голов на лугах моей родной страны, здешние олени населяют леса, по паре или поодиночке, но изобилуют тут в большом числе. Есть тут и волки, что воют где-то недалеко в ночи, и, как сказал Виргил, во множестве – суровые медведи, задирающие часто путников. Впрочем, волею Всевышнего не встретили мы за время пути ни одного из них. Кроме тех, на которых указывал мне Виргил в небе ночью над нашими головами. Ursa major и ursa minor⁵³, – сказал он, показывая на Семь мудрецов и созвездие Коня, бродящего вокруг Темир-Казыка, Железного колышка⁵⁴. Похоже, народы называют звезды теми именами, что видят вокруг себя каждый день.

Глядя на небо по ночам перед костром, необходимом чтобы согреться и вовсе не лишним для того, чтобы волки и другие дикие звери не приближались к нам более чем на сотню кадамов, Виргил становился печально-мечтательным. Я спросил его, почему он грустит, и он поведал мне свою историю.

Он рассказал, что хотя он послушник и скоро станет монахом, его сердце занимает не всецело Всевышний (астапыралла! Как такое допускает он не то что в речах, но даже в мыслях?), но грустит он по прекрасной деве, отнятой у него навек. Она, говорил он, прекраснее и возвышеннее всех небесных светил и звёзд, и он, словно рыцарь, пускай это уже старомодно, готов был служить ей всею своею жизнью. Беата звали её, блаженная, или счастливая, если переводить с греческого. Но блаженство и счастье она скорее дарила сама, ему, своему другу с самого детства, но отнята она у него проклятыми (на этом слове я вновь вздрогнул) турками (и тут тоже; становилось прохладнее). Государь их часто воюет с турками, и жители Валахии страдают от их постоянных набегов и угонов людей в рабство. В одной из таких стычек увезли турки Беату, сожгли деревню Виргила, сделали его сиротой, после чего пошел он в послушники в монастырь. И с тех пор грустит по Беате и пытается силою веры преодолеть свою душевную и сердечную боль. Бедный мальчик.

***

Так за три дня и две ночи добрались мы лесами и реками, через горные тропы до врат города. То трудно было назвать городом. Видел я города: и Самарканд, и Ханбалык, и Кефе, и Хиву – то были воистину города, славные в стремлении своих создателей возвеличить Всевышнего или по крайней мере себя самих. С рабатом, мечетью, шахристаном, базаром, банями, монетным двором. А здесь был скорее замок, причем не самый большой, или тот же монастырь. Из камня со стенами, но невысокими, украшенными сверху (впрочем, трудно это назвать украшением) кольями из дерева в ряд, подобно зубьям корон местных (как я успел ознакомиться в библиотеке монастыря) государей. Хоть какое-то применение дерева в стране, столь им богатой.