Беспокойное лето 1927

Однако на авторитет самого Гувера это никак не повлияло. Казалось, он обладает иммунитетом от любых обвинений и подозрений. Однако более тщательный анализ фактов может показать, что он был не настолько героической и благородной личностью, как принято считать. Некий исследователь по имени Джон Хэмилл в книге «Странная карьера мистера Гувера под двумя флагами» утверждает, что Гувер в результате деятельности Комиссии помощи Бельгии значительно обогатился. Эти подозрения так и не были доказаны – возможно, потому, что они ни на чем не основывались, – но зато оказались верными другие, более серьезные обвинения. Во время войны Гувер в рамках своей деятельности нелегально закупал химикаты в Германии. Примечательно также, что он покупал их не потому, что они не были доступны в Британии, а потому, что в Германии они стоили дешевле. В военное время такие закупки считались преступлением, хотя сам Гувер не видел никакой моральной проблемы в том, чтобы поддерживать экономику той страны, которая вела боевые действия против его собственной и убивала сыновей и братьев тех, с кем он работал. Удивительно, но всего лишь за десятилетие до того, как Герберт Гувер стал президентом Соединенных Штатов, он был вовлечен в деятельность, за которую его вполне могли поставить к стенке и расстрелять.

В 1919 году, закончив свои дела в Европе, Гувер вернулся в США, где с тех пор и проживал постоянно. За границей он провел более двадцати лет, и в своей стране, до некоторой степени, походил на иностранца, хотя его настолько уважали, что он мог бы выдвинуть свою кандидатуру на пост президента от обеих главных политических партий. Часто писали, что Гувер провел вдали от родины столько времени, что сам не знал, республиканец он или демократ. Это не совсем так. Еще в 1919 году он вступил в Республиканскую партию, но не особенно увлекался политикой и никогда не голосовал на президентских выборах. В марте 1921 года он стал министром торговли в кабинете Уоррена Г. Гардинга. После скоропостижной смерти Гардинга в 1923 году, он продолжил занимать этот пост при президенте Калвине Кулидже.

Гувер аккуратно исполнял свои обязанности, отличаясь трудолюбием и прилежанием, но был лишен привлекательных качеств. Он был холоден, тщеславен, придирчив и раздражителен. Он никогда не спрашивал подчиненных о здоровье или о том, как у них идут дела. Внешне он казался недружелюбным и сухим. Гувер даже не любил пожимать руки. У президента Кулиджа было весьма своеобразное чувство юмора, и иногда он вел себя, как мальчишка – например, однажды умудрился позвонить во все колокольчики во всем Белом доме, а потом спрятался за портьеру и наблюдал замешательство среди слуг, – но у Гувера вообще не было чувства юмора. Один из его приближенных заметил, что за тридцать лет никогда не слышал, чтобы Гувер громко рассмеялся.

Кулидж отличался необычайным легкомыслием, в том числе и в финансовых вопросах. Как выразился один очевидец, весь свой президентский срок он «посвятил бездействию». Его секретарь казначейства, Эндрю Меллон, изобретал различные способы сократить налоги, сколачивая свое личное состояние. Согласно историку Артуру М. Шлезингеру-младшему, одним законом Меллон снял с себя такое налоговое бремя, какое равнялось налогам, выплачиваемым целым населением Небраски. Меллон поручал своим людям из Государственной налоговой службы как можно сильнее занижать свою налоговую декларацию. Глава службы даже помогал Меллону уклоняться от налогов. Биограф Меллона, Дэвид Кэннадайн, утверждает, что Меллон также использовал свое служебное положение в личных делах – например, попросил госсекретаря заручиться поддержкой одной китайской компании, с которой он вел дела. Благодаря всем этим хитростям общее состояние Меллона за время службы почти удвоилось и превысило 150 миллионов, а состояние его близких, за которым он также наблюдал, превысило 2 миллиарда долларов.

В 1927 году Кулидж занимался государственными делами не более четырех с половиной часов в день – «гораздо более свободный график, чем у большинства президентов, а то и у большинства других людей», как выразился политолог Роберт Э. Гилберт. Остальное время он дремал. «Никакой другой президент на моей памяти не спал так много», – вспоминал дворецкий Белого дома. Когда Кулидж не спал, он просто сидел, положив по своей давней привычке ноги в открытый ящик стола, и считал автомобили, проезжавшие по Пенсильвания-авеню.

Все это давало Герберту Гуверу прекрасные возможности отличиться и в других сферах, не требовавших его непосредственного участия, и ничто не приносило Гуверу такого удовольствия, как освоение новых административных территорий. Он прикладывал свои руки практически ко всему – участвовал в профсоюзных диспутах, составлял нормативные положения для радио, разрабатывал маршруты авиаперевозок, регулировал иностранные кредиты, боролся с автомобильными пробками, занимался правами на использование воды основных рек, следил за ценами на резину, внедрял правила гигиены для детей – в общем, вмешивался во все, что зачастую даже и близко не имело отношения к внутренней торговле. Коллеги называли его «Министром торговли и заместителем по всему остальному». Когда было принято положение о лицензировании самолетов, то выдавало эти лицензии министерство Гувера. Когда вульгарный бродвейский импресарио Эрл Кэррол публично объявил о приеме на работу в сомнительных выступлениях на сцене старшеклассниц, именно к Гуверу за помощью обратилась организация под названием «Матери Америки» (вопрос был решен удачно). Когда Американская телефонная и телеграфная компания (AT&T) захотела продемонстрировать новое изобретение под названием «телевидение», то перед камерой встал сам Герберт Гувер. В 1927 году он даже нашел время для написания статьи об улучшении национальных рыбных питомников, которая была опубликована в журнале «Атлантик монтли». («Я желаю сообщить факт, описать положение, предложить эксперимент, определить план, выразить протест и предоставить объяснения всему», – писал он во вступительном абзаце статьи, со всей важностью доказывая, что нет ничего настолько малого, что прошло бы мимо его внимания.) Когда Гувер не решал проблемы национального масштаба, он много разъезжал и получал награды. За всю жизнь он получил более пятисот наград, включая почетные степени восьмидесяти пяти университетов.

Кулиджу вообще не нравились люди, но больше всего он невзлюбил Гувера. «Этот человек, без всякой моей просьбы, на протяжении шести лет предлагал мне свои советы, и все плохие!» – огрызнулся однажды Кулидж, когда речь зашла о Гувере. В апреле 1927 года Кулидж озадачил свет, опубликовав официальное заявление о том, что никогда не назначит Гувера государственным секретарем. Заголовки первой страницы «Нью-Йорк таймс» за 16 апреля 1927 года гласили:

СТОЛИЦА ОЗАДАЧЕНА

СТАТУС ГУВЕРА НЕ ОПРЕДЕЛЕН ПРЕЗИДЕНТОМ

БЕЛЫЙ ДОМ ЗАЯВЛЯЕТ, ЧТО ОН НЕ СТАНЕТ ГОССЕКРЕТАРЕМ, ДАЖЕ ЕСЛИ КЕЛЛОГ УЙДЕТ В ОТСТАВКУ

Почему Кулидж сделал такое решительное заявление, оставалось загадкой для всех политических комментаторов страны. Гувер не высказывал ни малейшего желания занять этот пост, а занимавший его в то время Фрэнк Б. Келлог не собирался его оставлять; они так же были в замешательстве, как и все остальные.

Кулидж с пренебрежением отзывался о своем министре торговли, как о «вундеркинде», но, тем не менее, был доволен, что кто-то делает за него почти всю работу. Теперь, когда Миссисипи вышла из берегов и разлилась, как не разливалась никогда раньше, президент Кулидж обратился, конечно же, к Герберту Гуверу. Через неделю после таинственного обещания не назначать Гувера на пост госсекретаря, Кулидж назначил его главой комитета по чрезвычайной ситуации. За исключением этого, Кулидж больше ничего не сделал. Он отказался посещать затопленные районы, отказался выделять средства из федеральных фондов и отказался созывать специальное заседание Конгресса. Он не захотел выступить по национальному радио с призывом делать частные пожертвования и отклонил предложение юмориста Уилла Роджерса выступить с обращением к нации, часть которого зачитал бы он сам. Кулидж даже отказался выставлять двенадцать фотографий со своим автографом на аукцион, на котором собирались деньги для пострадавших.

Свою официальную штаб-квартиру Гувер утвердил в Мемфисе, но в течение последующих трех месяцев постоянно переезжал с места на место. Его видели в Литл-Роке, в Натчезе, в Новом Орлеане и в Батон-Руже. Где бы ни требовался авторитетный представитель власти, всюду появлялся Гувер. В этом министру торговли следовало отдать должное – показать себя, в отличие от президента, он умел. Именно он выступил по радио с обращением к нации: «Трудно выразить словами все неистовство разлившейся Миссисипи, – начал он свою речь в Мемфисе. – Словами не передать и мощь потока, который всего в двух кварталах отсюда переносит в минуту раз в десять больше воды, чем Ниагарский водопад. Возможно, лучше будет представить себе, что в Виксберге вода покрыла 6000 футов площади, и глубина разлива доходит до 50 футов; вода там течет со скоростью 6 миль в час. За этим гребнем нависла гибель для 200 000 человек. Тысячи все еще остаются в своих домах, в которых вода не дошла до верхних этажей… Это печальное зрелище проигранной битвы».

Далее было только хуже. В последующие две недели число потерявших жилье увеличилось до полумиллиона. Гувер же чувствовал себя в своей родной стихии. Перед ним был очередной грандиозный кризис, и в его распоряжении оказались все административные ресурсы; он мог руководить огромным количеством людей в различных министерствах и организациях, среди которых были Красный Крест, метеорологическая служба США, служба общественного здравоохранения, служба маяков и десятки других. Кроме того, он имел право контролировать деятельность четырех крупных министерств: Министерства сельского хозяйства, Министерства ВМС, Военного министерства и Государственного казначейства. Никто, кроме президента, до этого не обладал такой полнотой власти. Ни одна мельчайшая операция не избежала внимания Гувера. Он распорядился организовать 154 лагеря беженцев и разработал инструкции, регулирующие их содержание: палатки должны были быть размером восемнадцать на восемнадцать футов и расположены вдоль улиц шириной в двадцать пять футов, расстояние между каждыми двумя рядами палаток должно было составлять десять футов. (На практике, в основном из-за неровностей местности, такой точной геометрии добиться было почти невозможно.) Похожие подробные инструкции также определяли рацион, развлечения, оказание медицинской помощи и все другие аспекты жизни в лагерях, хотя вряд ли всем им строго следовали. Любопытно, что сам Гувер воспринимал лагеря как места, в которых люди могли развлечься и отдохнуть. Он утверждал, что многим их обитателям «впервые выдался настоящий выходной за всю их жизнь». При этом стоит вспомнить, что эти люди потеряли практически все.

Как это было и в Европе, Гувер чувствовал себя неуютно рядом с теми, кого спасал. Особенно ему не нравились каджуны – потомки франкоканадских переселенцев, обосновавшиеся в Луизиане. Согласно его мнению, «они такие же французские крестьяне, и похожи на них, как две капли воды». Особенно раздражали Гувера каджуны, которые отказывались переезжать в районы повыше и подальше от наводнения. Одного фермера пришлось «спасать» целых шесть раз. Когда ночью под Мелвиллом в штате Луизиана разрушилась дамба на реке Атчафалайя, погибли десять человек (из них женщина с восемью детьми), которым не передали сообщение с приказом покинуть дома. Для Гувера такие факты не столько пробуждали сочувствие, сколько вызывали раздражение. «Я пришел к мысли, что каджуны соглашаются переезжать, только когда вода затекает им под кровать», – писал он.

Каджуны, в свою очередь, тоже не питали к нему теплых чувств. Под Кэрнарвоном в Луизиане в переезжавшую на лодке группу Гувера выстрелил некий человек, скрывшийся в лесах. Нетрудно понять, чем была вызвана такая враждебность. Инспекция ехала на осмотр дамбы, которую собирались подорвать, чтобы отвести поток воды от Нового Орлеана, но многие считали, что это бессмысленное и ненужное занятие. Выше по течению некоторые дамбы и запруды разрушились сами по себе, и городу уже не угрожало скорое затопление. Тем не менее, дамбу решили взорвать и принести при этом в жертву два прихода ради спокойствия новоорлеанских предпринимателей. Городские власти пообещали выплатить полную компенсацию тем, чья собственность будет разрушена, но так и не выплатили.

Как всегда, Гувер без устали занимался саморекламой. Он разъезжал по югу США в частном поезде, отдельный вагон которого был выделен специально для прессы. Оттуда шел поток различных официальных сообщений, в основном изображавших в выгодном свете самого Гувера и его самозабвенный труд. Гувер следил за тем, чтобы каждый сенатор-республиканец получал копии журналов со статьями о нем. Любой газете, какой бы незначительной она ни была, которая критиковала его или ставила под сомнение его деятельность, он писал пространный ответ с упреками. Иногда эти письма занимали несколько страниц.

Гувер хвастался, что после того как он взял под свой контроль все спасательные операции, погибло только три человека («один из них праздный зевака»), но на самом деле число погибших достигло, по меньшей мере, 150, а возможно, и больше. Деятельность его была отнюдь не безупречной. Фонды часто тратились не на то, на что нужно было, или расходовались сверх меры. Предметы первой необходимости часто передавались крупным землевладельцам, которые должны были распределять их между своими арендаторами, но некоторые оставляли их себе или без зазрения совести продавали. Сообщения о нарушениях поступали Гуверу в больших количествах, но он не обращал на них внимания. Лагеря беженцев были вовсе не таким райским местом, как изображалось, питание в них часто было скудным и нездоровым; у многих беженцев развились пищевые заболевания, такие как пеллагра. О таких случаях в своих официальных сообщениях Гувер предпочитал не упоминать.

Но для широкого мира наводнение на Миссисипи только упрочило славу Герберта Гувера и повысило его шансы стать кандидатом в президенты от Республиканской партии на следующих выборах. «Это почти неизбежно», – простодушно сообщил он одному знакомому.

При обычном стечении обстоятельств наводнение на Миссисипи нисколько бы не волновало Чарльза Линдберга, но так вышло, что оно совпало со значительным ухудшением погодных условий почти на всем его маршруте. Небо на всем протяжении Среднего Запада и Юго-Запада было омрачено грозовыми тучами; мощные торнадо, словно гигантские демонические волчки, опустошали равнины восьми штатов, от Техаса до Иллинойса. Когда торнадо прошел по деловому району Поплар-Блаффа в штате Миссури, погибло 80 человек и 350 получили ранения. В том же Миссури ураган унес еще десяток жизней; сообщения о гибели людей поступали также из Техаса, Арканзаса, Канзаса, Луизианы и Иллинойса. В Сент-Луисе мощный ветер вызвал обширные разрушения; под обломками погиб один человек («один негр», как писала «Нью-Йорк таймс»). В Вайоминге три человека погибли, замерзнув во время неожиданно налетевшей снежной бури. Всего за два дня непогода унесла жизни 228 человек; 925 получили травмы.

В день, когда Линдберг прилетел в Сент-Луис, ветер стих, но землю окутал густой туман. Бейсболисты из команд «Браунз» и «Янкиз» жаловались на то, что не видели ничего в десяти футах от себя. Видели ли что-нибудь зрители в Спортивном парке, не сообщалось, но поскольку это были «Браунз», то зрителей было не так уж и много^[2]. В любом случае Бейб Рут видел достаточно, чтобы сделать дабл и хоум-ран, восьмой за сезон. Никто еще не догадывался, какое лето его ожидает. «Янкиз» выиграли игру со счетом 4:2.

Пока восточная часть Миссури была окутана густым, холодным туманом, Чикаго страдал от удушающей жары, а Колорадо и северные равнинные штаты лежали под толстым слоем поздно выпавшего снега. Любопытно, что снег тогда выпал даже в некоторых районах Небраски, тогда как на юго-западе штата свирепствовали два торнадо. Никогда еще погода не была такой необычной и непредсказуемой. Но Линдберг, похоже, пребывал в счастливом неведении. Если он и испытывал какие-то трудности при посадке на аэродром Ламберта в тумане, то никогда не упоминал об этом. Он вообще ничего не сообщал о плохой погоде в своих воспоминаниях об этом времени, разве что заметил, что был рад тому, что шторм задержал вылет других авиаторов из Нью-Йорка. То, что он был единственным смельчаком, готовым подняться в воздух при таких условиях, похоже, не приходило ему в голову ни тогда, ни потом.

В Сент-Луисе Линдберг показал новый самолет своим спонсорам, немного вздремнул, проглотил стейк и четыре яйца в кафе «Луис» у летного поля и снова взмыл в воздух, на этот раз устремившись к Нью-Йорку. При этом, прилетев в Сент-Луис, он как бы между делом поставил два рекорда: стал первым человеком, который перелетел Скалистые горы ночью, и первым американским пилотом, совершившим такой дальний перелет в одиночку. Если все и дальше должно было идти по плану, то ему предстояло побить еще один рекорд – по самому быстрому перелету от одного побережья страны до другого. Любопытно, что это происходило в то самое время, когда даже перелетные птицы сбивались с пути из-за густого тумана вдоль Восточного побережья. Этот же туман делал бесплодными поиски Шарля Нунжессера и Франсуа Коли. Ни один авиатор на всем востоке США даже и не думал, чтобы подняться в небо. Только Франческо де Пинедо, решив возобновить свой тур по Америке на новом самолете, трижды пытался вылететь из Филадельфии в Нью-Йорк, но всякий раз разворачивался из-за проливного дождя и низко нависших туч.

Казалось бы, непогода, державшая летчиков в плену в Нью-Йорке, должна была помешать и Линдбергу добраться до этого города, но, похоже, обычные правила жизни переставали действовать, когда дело касалось этого дерзкого смельчака. Складывалось впечатление, что, по крайней мере, на время Чарльз Линдберг приобрел странный иммунитет от всех возможных неудач.

4

Для иностранца, впервые посещавшего США в 1927 году, самой бросающейся в глаза чертой было общее благополучие. Американцы первыми в мире стали жить в обстановке современного комфорта. В их домах повсюду красовались новые бытовые приборы – холодильники, радиоприемники, телефоны, электрические вентиляторы, электробритвы, – которые стали обычными для других стран только спустя поколение или позже. Из 26,8 миллиона домохозяйств страны, в 11 миллионах были фонографы, в 10 миллионах – автомобили, в 17,5 миллиона – телефоны. Каждый год в США устанавливалось больше новых телефонов (781 000 в 1926 году), чем было во всей Великобритании.

Сорок два процента всего, что производилось в мире, производилось в Соединенных Штатах. Там же снималось 80 процентов всех фильмов и выпускалось 85 процентов всех автомобилей. В одном Канзасе было больше автомобилей, чем во Франции. В эпоху, когда основным показателем национального благосостояния был золотой запас, США обладали половиной всего запаса планеты, то есть денег в стране было столько же, сколько во всех остальных странах, вместе взятых. Никакая другая страна в истории не развивалась настолько быстрыми темпами, а скорость, с какой она богатела с каждым днем, была поистине головокружительной. Рынок ценных бумаг, и без того находящийся на подъеме, в 1927 году увеличился на треть в ходе того, что позже Герберт Гувер назвал «оргией безумной спекуляции», но весной и летом 1927 года ни он, ни кто другой еще не испытывал по этому поводу ни малейшего беспокойства.

Америка, которую Чарльз Линдберг пересекал по воздуху в мае 1927 года, как и можно было ожидать, отличалась от той Америки, которую мы наблюдаем сегодня. Прежде всего, она была менее заселенной и явно более сельской. Общее население ее составляло 120 миллионов, то есть на каждые десять человек сегодня приходилось четыре человека тогда. Половина из этих 120 миллионов, по сравнению с 15 процентами в наше время, все еще проживала на фермах или в маленьких поселках и городках, поэтому чаша весов часто склонялась в пользу сельской местности.

Города же были, в целом, более компактными; они еще не обросли широкими кольцами пригородов, да и дорог между ними было мало. В 1927 году большинство перевозок, как пассажирских, так и грузовых, приходилось на долю железных дорог. Асфальтированные или покрытые бетоном дороги во многих местах были редкостью. Даже недавно построенное шоссе Линкольна, которое гордо именовалось первым трансконтинентальным шоссе в мире, было покрыто асфальтом на всем протяжении лишь от Нью-Йорка до Западной Айовы. Далее, от Айовы до Сан-Франциско, заасфальтированными были лишь половина участков. В Неваде оно вообще было «по большей части гипотетическим», выражаясь словами одного современника, без дорожной разметки и знаков, указывающих на его национальное значение. Тогда только начали появляться другие, менее протяженные автомобильные трассы, вроде шоссе Джефферсона или шоссе Дикси, но они были, скорее, любопытной новинкой, а не регулярным средством перемещения. Когда люди в то время представляли себе пассажирские перевозки будущего, то воображали полеты на аэропланах и гигантских дирижаблях между городами, а не поездки на автомобилях.

Вот почему Ортейг назначил приз за перелет через океан, а не за гонку на дорогах. По той же причине небоскребы оборудовались высокими мачтами – чтобы к ним можно было привязывать воздушные корабли. Конечно, это было крайне опасно – представьте себе только «Гинденбург», охваченный пламенем и падающий на Таймс-сквер – но тогда это почему-то не приходило в голову ни одному архитектору. Даже при обычной посадке дирижаблям того времени приходилось сбрасывать много балласта в виде воды, и вряд ли городским прохожим понравилось бы получать регулярную порцию душа с небес.

Альтернативой могли бы стать аэродромы на крышах небоскребов, предположительно со взлетно-посадочными полосами, перекинутыми с одного здания на другое. Один архитектор предложил конструкцию в виде гигантского стола, ножками которого служили четыре небоскреба. Газета «Нью-Йорк таймс» придумала более индивидуальное решение. «Вертолеты и гироскопы позволят людям приземляться и взлетать прямо с площадок, расположенных у их окон», – увлеченно описывала она будущее в своей передовице.

При этом не придавалось особого значения тому, что все эти планы были лишены какой бы то ни было практичности – с точки зрения инженерии, архитектуры, аэронавтики, финансирования, безопасности, строительных нормативов или любой другой точки зрения. Это была эпоха, в которой практические соображения уступали место вдохновенным мечтам. Автор популярного журнала «Сайенс энд инвеншн» уверенно предсказывал, что вскоре люди любого возраста будут путешествовать на моторизованных роликах, а известный архитектор Харви У. Корбетт утверждал, что небоскребы вскоре будут сооружаться высотой в несколько сотен этажей, и жители верхних этажей, проживающие над тучами, будут получать продукты по радио (правда, он так и не объяснил, как именно будет осуществляться передача материи по радио и почему он пришел к такому выводу). Родман Уонамейкер, владелец универмагов и спонсор полета Бэрда, профинансировал выставку в Нью-Йорке под названием «Титан-Сити», где город будущего изображался, как скопление величественных башен, соединенных между собой стеклянными пневматическими трубами, а люди перемещались между башнями либо по этим трубам, либо по самодвижущимся дорожкам. Каким бы ни представляли себе будущее разные мечтатели, все они соглашались с тем, что будущее это будет высокотехнологичным, причем Америка в нем будет играть ведущую роль.

Любопытно, что в своем настоящем американцы не были настолько уверены, как в своем будущем. Первая мировая война оставила после себя мир, который многие считали хрупким, испорченным и коррумпированным – даже те, кто, казалось бы, выигрывал от этой испорченности. Шел восьмой год Сухого закона, и всем было понятно, что эта затея закончилась полным провалом. Она превратила рядовых граждан в преступников и породила целый криминальный мир гангстеров с пистолетами-пулеметами Томпсона в руках. В 1927 году в Нью-Йорке было больше салунов, чем до принятия Сухого закона, и пьянство оставалось распространенным настолько широко, что говорили, будто мэр Берлина во время своего дружественного визита в Америку спросил мэра Нью-Йорка Джимми Уокера, когда же закон наконец вступит в действие. Страховая компания Metropolian в 1927 году сообщала, что по причинам, связанным с алкоголем, погибает больше людей, чем до закона.

Признаки морального разложения были заметны повсюду, даже на танцевальных площадках. В моду вошли танго, шимми и чарльстон с рваным ритмом и размашистыми движениями явно сексуального характера, что приводило в ужас представителей старшего поколения. Еще более откровенным был популярный танец «black bottom», подразумевавший прыжки вперед-назад и хлопки ниже спины – по той части тела, которой, по мнению строгих моралистов, вообще не должно было существовать, не говоря уже о том, чтобы выставлять ее на всеобщее обозрение. Даже вальс содержал некоторые элементы, делавшие его похожим на музыкальную эротическую прелюдию. Но хуже всего был джаз, общепризнанный синоним разврата и, по мнению многих, прямая дорога к наркотикам и беспорядочным половым связям. «Заключают ли в себе синкопы джаза понятие Греха?» – вопрошала статья в женском журнале «Ледис хоум джорнал», и тут же отвечала: «Да, заключают». В редакторской колонке журнала «Нью-Йорк америкэн» джаз был назван «патологической, раздражающей нервы и пробуждающей половое влечение музыкой». Многие с неудовольствием признавали, что среди других стран по числу разводов Америка уступает только Советскому Союзу. (Вдобавок Невада в 1927 году приняла закон, согласно которому развестись мог кто угодно, прожив в этом штате всего три месяца, поэтому в последующие годы Невада стала весьма популярной среди сторонников быстрых разводов.)

Особенное возмущение моралистов вызывали девушки и молодые женщины, которые курили, выпивали, ярко красились, коротко стриглись и носили платья выше колена вызывающих расцветок. В среднем количество ткани, необходимое для пошива одного платья, по некоторым расчетам сократилось с двадцати ярдов в довоенную эпоху до всего лишь семи ярдов в послевоенную. За женщиной передовых взглядов и раскрепощенного образа жизни укоренилось название «флэппер» (flapper, буквально «хлопушка»); считается, что это слово британского происхождения, которое изначально, в девятнадцатом веке, обозначало проститутку. Утверждали также, что оно пошло от наименования неоперившегося птенца, который только «хлопает» своими крылышками; любопытно, что в английском сленге сохранилось другое название проститутки – «птичка» (bird).

Кинематограф ловко эксплуатировал увлечения публики, а то и искусно подогревал их, снимая фильмы с весьма пикантным содержанием. На рекламном плакате к одной из таких лент зрителям обещали показать «джазовых красоток, ванны с шампанским, ночные кутежи, любовные ласки при свете зари, и все это заканчивается потрясающей кульминацией, от которой у вас отвиснет челюсть». В другом фильме фигурировали «объятия, игры, белые поцелуи, красные поцелуи, охочие до наслаждений дочери и жаждущие сенсаций мамаши». Нетрудно было проследить связь между свободными нравами «современной женщины» и преступным умыслом Рут Снайдер. В газетах часто упоминали о том, что до убийства миссис Снайдер любила посещать именно такие «горячие» фильмы.

В отчаянии законодатели пытались насадить добродетель административным порядком. В Ошкоше, штат Висконсин, согласно местному закону танцорам запрещалось смотреть в глаза друг другу. В Юте законодательное собрание штата предложило отправлять женщин в тюрьму – именно сажать за решетку, а не отделываться штрафом, – если они выходили на улицу в платье выше колен на три дюйма. В Сиэтле некая общественная организация под названием «Лига чистых книг» даже попыталась запретить рассказы путешественника Ричарда Халлибертона на том основании, что они «пропагандируют бродяжничество». Правила и постановления о нормах морали появлялись по всей стране как грибы после дождя, и, как и в случае с самим сухим законом, повсюду игнорировались. Для настроенных консервативно членов общества это была эпоха отчаяния.

Поэтому когда на Лонг-Айленде совершил посадку «Дух Сент-Луиса» и из него вышел молодой человек, который, как казалось, служил самим воплощением добродетели, скромности и чести, то многие обыватели обратили на него взор, преисполненный надежды.

До той поры Линдберга считали «далеким и неопределенным соперником», как позже выразился Кларенс Чемберлин. Многие авиаторы даже не слышали о нем. Но он быстро стал фаворитом публики. Как писал репортер «Нью-Йорк таймс» всего через сутки после его появления: «Линдберг покорил сердца ньюйоркцев своей застенчивой улыбкой, неукротимой отвагой и дерзким перелетом с тихоокеанского побережья». На аэродром стекались огромные толпы, чтобы хотя бы краем глаза посмотреть на человека, которого газеты называли (к его собственному раздражению) «Счастливчиком Линди». В воскресенье после его приземления у аэродрома Кертисса собралось около тридцати тысяч человек, которые наблюдали, как Линдберг разговаривает со своими механиками и осматривает самолет. Многие взобрались на крышу небольшой малярной мастерской рядом с ангаром, в котором стоял «Дух Сент-Луиса», в результате чего крыша сарая обрушилась; к счастью, никто серьезно не пострадал.

Что и говорить, романтики на двух главных аэродромах Лонг-Айленда – на аэродроме Рузвельта и аэродроме Кертисса с более скромными размерами – было маловато. Они располагались в скучной полуиндустриальной зоне, где заводы и склады чередовались с фермерскими хозяйствами и безликими пригородными застройками. Сами аэродромы выполняли исключительно утилитарную функцию. Их ангары и вспомогательные помещения были грубыми и неокрашенными. Самолеты парковались прямо на земляных площадках, покрытых кочками и бурыми лужами. За несколько дождливых недель тропинки вокруг зданий превратились в непролазное грязное месиво.

Правда, аэродром Рузвельта выглядел получше, потому что Родман Уонамейкер не пожалел денег, чтобы разровнять и привести в порядок взлетную полосу после ужасной катастрофы с самолетом Рене Фонка восемью месяцами ранее^[3]. Это была единственная взлетная полоса во всем Нью-Йорке, с которой мог бы подняться в воздух самолет для перелета через Атлантику; и это могло стать проблемой для других авиаторов, поскольку Уонамейкер арендовал аэродром исключительно для Бэрда. Но Бэрд настоял на том, чтобы им пользовались и другие. К чести Бэрда будет сказано, он вообще много помогал своим соперникам – например, делился с ними частными сообщениями о погоде. Он же первым поприветствовал Линдберга в его ангаре на аэродроме Кертисса и пожелал ему удачи. Правда, тогда считалось, что у Бэрда больше всего шансов на успех, а Линдберг просто никому не известный любитель, поэтому Бэрд мог позволить себе такую щедрость.