Как убедить тех, кого хочется прибить. Правила продуктивного спора без агрессии и перехода на личности

Развивающиеся страны должны отдавать приоритет экологической устойчивости, а не экономическому развитию.

Определившись с направлениями возможных разногласий, мы решили сосредоточиться на последнем блоке вопросов – о правах и обязанностях развивающихся стран – и начать с аргумента, что миру не следует ожидать, что они возьмут на себя значительные расходы в борьбе с климатическими изменениями. Поскольку Глобальный Север способен помочь в ослаблении компромисса между устойчивостью и развитием, приветствуется первое, но при возможности выбора развивающиеся страны имеют право принять определенный вектор. Стратегия наша оказалась довольно сомнительной, и оспорить ее было несложно, но, пока мы с товарищами по команде шли из комнаты для подготовки со своими наскоро набросанными речами, я испытывал огромное облегчение от того, что мы вообще нащупали направление.

В помещении для дебатов, в новеньком классе, залитом светом люминесцентных ламп, собралась аудитория, в основном из наших родителей. Мои мама и папа, принарядившиеся по такому случаю, махали мне руками со своих мест во втором ряду до тех пор, пока я не помахал им в ответ. Соперницы были уже там. Усевшись и оглядевшись, я отметил, что время подготовки на безупречном внешнем виде девчонок никак не сказалось.

Следующие слова, которые я услышал, произнес председатель судейской комиссии: «Добро пожаловать на первый раунд для семиклассников. Еще раз прошу зрителей отключить телефоны. А теперь поприветствуем первого утверждающего спикера, который откроет дебаты».

Первый спикер от Бригидины, девочка строгого вида, которая каким-то образом умудрялась никак не проявлять своей нервозности, больше минуты молча стояла в центре комнаты. Только когда аудитория принялась ерзать в ожидании речи, она наконец заговорила длинными и на редкость складными предложениями.

– Изменение климата – величайшая угроза, с которой столкнулся сегодня наш биологический вид, оно угрожает практически всему, что у нас есть. Развивающиеся страны не только виноваты в огромном количестве глобальных выбросов в атмосферу; они же сталкиваются и с худшими последствиями этой экологической катастрофы.

Не будь я в другой команде, меня бы ее слова вполне убедили. Девчонка говорила с необыкновенным красноречием и страстью. Два главных посыла ее речи – что мы должны ставить экологию выше экономической выгоды и развивающиеся страны могут помочь миру ослабить худшие последствия изменения климата – казались безупречными, непробиваемыми. Но при этом я учуял и благоприятную возможность: наша команда и не собиралась оспаривать ни одно из этих утверждений.

Наш первый спикер, Натан, выходя в центр комнаты, умудрился наткнуться на стол. Под взглядами зрителей, обеспокоенно следивших за его движениями – не повредил ли чего бедняга, – он восстановил равновесие и, отдышавшись, тихим голосом начал: «Мне кажется, произошло некоторое недоразумение. Мы все знаем, что изменение климата – большая проблема и развивающиеся страны вносят свой вклад в глобальные выбросы в атмосферу. И мы согласны с большей частью сказанного предыдущим оратором. Но наша команда хочет задать другой вопрос: кто должен нести огромные экономические и людские издержки, неразрывно связанные с улучшением экологической ситуации в мировом масштабе?» В короткий период молчания, воцарившегося после этого вопроса, я почувствовал, что аудитория переживает момент некоторого озарения.

Надо признать, остальная часть речи Натана была далека от совершенства. Ни один из нас толком не умел тогда ни выдвигать убедительные аргументы, ни строить линию опровержения. Наша подготовка к тем дебатам так и не продвинулась дальше анализа темы. И все же я никак не мог отделаться от ощущения, что мы вырвались вперед и нашим соперницам в другом углу комнаты не видать победы как своих ушей. Мои родители во втором ряду сначала бросали взгляды друг на друга, а потом на Саймона, который то и дело понимающе нам улыбался.

* * *

С того вечера я окончательно подсел на дебаты. Конечно, победа, как и ее общественное признание – на следующей неделе на общем собрании школы нас, как победителей, наградили бурными аплодисментами, – были на редкость приятными. Однако через неделю после дебатов мне ярче вспоминалось другое: восторг в момент прозрения в комнате для подготовки, ощущение общности с аудиторией; животный трепет то жертвы преследования, то того, кто преследует сам. В те далекие дни я, как новичок, понимал только одно: у моей одержимости дебатами много пересекающихся друг с другом источников.

Впоследствии, месяц за месяцем добиваясь вместе с товарищами по команде все новых успехов в школьной лиге, я лучше осознавал, что больше всего ценю в дебатах: они проясняли суть наших разногласий и тем самым открывали и объясняли нам огромный мир. В одну неделю мы обсуждали Олимпийские игры, в следующую – реформы налогового кодекса и каждый раз должны были высказываться как люди, имеющие твердое мнение по предмету. При этом мы, по сути, путешествовали по всему земному шару, не выезжая за пределы своего района.

Единственной аналогией этому, которую я могу предложить, было телешоу, на которое я также подсел примерно в то время. Называлось оно The View. Шоу шло с 1997 года, вела его Барбара Уолтерс; обычно в нем участвовала группа из четырех-пяти женщин, которые спорили на злободневные (горячие) темы и интервьюировали гостей. Программа обещала максимальное разнообразие мнений; идея была в том, чтобы собирать панель, охватывавшую разные поколения с разным личностным и профессиональным бэкграундом.

На мой взгляд, все соведущие шоу были невероятно красноречивы. Конечно, мы на уроках истории читали Геттисбергскую речь Линкольна и слушали записи Нельсона Манделы, и дамы из The View говорили совершенно не так. Они удивляли и восхищали меня другим – способностью спорить в режиме реального времени на самые разные темы, от политики до сплетен о знаменитостях, да так, что людям хотелось слушать их каждый день.

Кроме того, мне казалось, что базовая ситуация соведущих шоу удивительно похожа на мою собственную как участника дебатов. Понятно, что эти дамы были опытными телеведущими и за ними стояли целые армии вспомогательного персонала. Но шоу круглый год записывали в Нью-Йорке на ABC Television в одной и той же студии № 23. И эти женщины путешествовали по всему миру и заглядывали в самые укромные его уголки, полагаясь только на исследования, собственные навыки ведения беседы и тщательно продуманный выбор горячих тем.

Остальные мои школьные годы, с 2007 по 2009 год, прошли в ритме календаря дебатов. Родители и учителя бесконечно наставляли меня, убеждая в важности всестороннего развития и записывая то в спортивную команду для не слишком спортивных ребят, то в школьный оркестр, но моего упрямства было не сломить. Я просто печенкой чувствовал, что наиболее наполненной жизнью живу в те пятьдесят часов, которые отделяли тренировку в среду днем от дебатов в пятничный вечер.

За те три года наша команда ни разу не добилась безусловного, ошеломляющего успеха. В дебатах эпитет «хороший» может иметь массу разных определений, но понятие успеха однозначно: чтобы его добиться, надо победить соперника. Мы с товарищами по команде чаще побеждали, чем проигрывали, но где-то в четвертьфинале госпожа удача, как правило, нас оставляла. И все же, несмотря на разочарования, я никогда даже не думал бросить это занятие. В нашей лиге все знали своих соперников из других школ и внимательно следили за тем, кто держится, а кто «сдулся». И стыд от принадлежности ко второй группе – тех, кто не выдержал накала, – был для меня неприемлемым.

Безусловно, пребывание в этой, так сказать, средней зоне успеха здорово задевало эго пятнадцатилетних подростков. С одной стороны, мы обладали неплохими навыками аргументации для того, чтобы побеждать в большинстве раундов, но с другой, были недостаточно хороши, чтобы стабильно и уверенно пользоваться своими инстинктами во время дебатов. В результате мы тратили уйму времени на попытки предугадать события и на разработку планов по поиску слабых мест соперника. Это озарение пришло нам в голову где-то в конце сезона 2009 года. В какой-то момент во время подготовки мы вдруг осознали, что горячо и всерьез обсуждаем довольно скользкую идею: а что, если не только анализировать тему, но и попытаться найти способ манипулировать ею себе на пользу?

На тех августовских дебатах наши оппоненты, извечный главный конкурент нашей школы, школа Нокс Грамма, старалась как никогда, ведь на них присутствовал именитый гость. Мистер Худ, глава дебатной программы нашей школы, был спокойным мужчиной, склонным к соломоновым решениям; он преподавал английский язык и считался учителем с энциклопедическим диапазоном знаний. Дебатами он занимался на протяжении многих лет. Если наши тренеры готовили нас к отдельным раундам, то мистер Худ рассказывал о тенденциях, основах и длинных карьерных дугах на этом поприще.

Помимо работы в дискуссионном клубе нашей школы, мистер Худ был членом комитета, который отбирал темы для каждого сезона; в этот орган входили старшие преподаватели и представители администрации Баркер-колледжа. Ранее в том году мистер Худ буквально загипнотизировал меня рассказом о том, как работает этот процесс. Он, в частности, сообщил, что существуют конкурирующие направления с разными взглядами на то, что следует считать хорошей темой для дебатов. И большинство экспертов все же согласовали определенный набор базовых элементов: такая тема должна быть сбалансированной (не давать преимущества ни одной из сторон), глубокой (способной поддержать как минимум три-четыре аргумента), доступной (не требующей узкоспециальных знаний) и интересной (достаточно новой и небанальной). «Звучит довольно просто, но дьявол кроется в соблюдении этих критериев», – признался мистер Худ.

Представьте, например, что вы хотите провести дебаты на тему переработки в современной экономике. Как ее сформулировать? Первое, что приходит на ум: «Современные люди слишком много работают». Но это слишком широко и нечетко. И вы меняете формулировку, например так: «Культура, в которой приветствуется переработка, приносит больше вреда, чем пользы». И, пораскинув мозгами, понимаете, что данная формулировка не оставляет места для политического аспекта, который вы считаете обязательным. Да, и не забудьте о необходимости старательно избегать искушения спорить сразу обо всем, скажем, на тему «Капитализм – прогнившая система». Окончательный вариант темы – всегда результат тщательно продуманных решений, множества пересмотров и исправлений и прилива вдохновения. В нашем примере он таков: «Мы должны ввести четырехдневную рабочую неделю».

– Этот процесс может занять целый день, ведь от успеха в деле определения темы зависит очень-очень многое, – сказал мистер Худ. – Известно, что участники дебатов и их тренеры нередко отказываются признавать результаты чемпионата на том основании, что тема была «сфальсифицирована». Так что тема всегда должна быть безупречной.

Меня это объяснение вдохновило. В повседневной жизни мы изначально заряжены на споры, без оглядки на предмет разногласий, не говоря уже о том, способствует ли это честному и продуктивному разговору. А в мире состязательных дебатов, оказывается, истинные эксперты своего дела затрачивают часы драгоценного времени на то, чтобы наши диспуты велись на твердой почве.

В тот пятничный вечер проблемы начались сразу после оглашения темы. Я стоял в застекленном атриуме одного из корпусов школы Нокс Грамма лицом к лицу с одним из наших соперников, парнем по имени Франклин, с огромными часами на запястье и «папашиной» стрижкой; мы ждали, пока выдадут тему. Так у нас было принято; это было нечто сродни противостоянию взглядов боксеров перед поединком, своего рода шанс попытаться влезть в голову соперника. Так вот, в тот раз я по какой-то причине первым моргнул и первым отвел взгляд. Конверт с темой показался каким-то грубым и шероховатым на ощупь, а от его содержимого – «Мы должны легализовать некоторые запрещенные препараты. Утверждающая сторона: Баркер. Отрицающая сторона: Нокс» – у меня вообще скрутило желудок.

Дело в том, что момент для такой темы был очень уж неподходящим. На уроке здоровья в девятом классе у нас только что закончился курс, посвященный незаконным медпрепаратам. А еще на общем собрании школы совсем недавно выступал бывший заключенный из Ассоциации мотивационных речей, который весьма убедительно советовал – или, скорее, предупреждал, – что нам ни в коем случае нельзя вставать на эту скользкую дорожку. А чтобы сдать заключительный экзамен по упомянутому курсу, нужно было назвать препарат, глядя на фото искореженных частей тел зависимых, которые его принимали. Так что в комнате для подготовки, немного похожей на пещеру, где наши голоса отдавались каким-то странным эхом, мы с ребятами расселись в довольно унылых позах.

Где-то через полчаса мы единодушно сошлись на том, что эти дебаты нам не выиграть. В наших головах навязчивым саундтреком, на взлете вырубая любые либертарианские импульсы, звучали призывы и заявления PR-службы Департамента здравоохранения. Но потом, минуте на сороковой, меня осенило: «Слушайте, а что, если говорить о легализации не всех запрещенных препаратов, а только некоторых из них – наименее опасных?» Товарищи по команде отнеслись к идее скептически, но я напомнил им, что лучших альтернатив у нас нет. В итоге было решено говорить о рецептурных препаратах, но исключив те, которые чреваты серьезными побочными эффектами.

Наш первый спикер, Стюарт, представил линию команды крайне убежденно, сразу же уверенно заявив: «Наше определение запрещенных препаратов четко отражает границу между свободой и здоровьем общества. И полностью согласуется с мнением экспертов по этому поводу». Затем он представил наше определение, и в «лагере оппозиции» сразу заерзали; оттуда даже раздались вопли протеста. Поначалу их реакция несколько ошарашила аудиторию, но, когда до слушателей дошла суть выбранной нами стратегии, некоторые тоже запротестовали. Родители ребят из Нокс возмущенно закачали головами и сокрушенно зацокали языками. А сидевший в первом ряду мистер Худ стянул с носа очки без оправы, поправил шерстяной свитер и уставился куда-то мимо нас, на кирпичную стену.

Единственным, кто, кажется, не видел в наших действиях особого коварства, был судья. С самого начала речи Стюарта этот студент с детским лицом и широко раскрытыми наивными глазами просто записывал наши доводы, без малейшего намека на неприятие. Он игнорировал протесты наших соперников – «Баркер полностью исказила определение темы дебатов! Это основания для дисквалификации!» – и даже поглядывал на нас с явным одобрением. Ко времени, когда Макс, наш третий спикер, завершил свою речь, я вынужден был признать удивительный факт: мы выигрываем дебаты.

Наша команда и правда победила, и мы подошли к мистеру Худу, чтобы выслушать его мнение. Я страшно волновался и переживал, но, подойдя к нему ближе, увидел, что он не столько расстроен, сколько выглядит очень усталым, словно какая-то огромная гравитационная сила давит ему на плечи. Мистер Худ твердым и тихим голосом сказал нам, что мы обесценили полемику, то есть, проще говоря, смухлевали. «Такое бывает, когда кто-то неправильно определяет или неверно истолковывает тему дебатов и тем самым обеспечивает себе несправедливое преимущество перед оппонентом».

Далее мистер Худ объяснил, что в дебатах этот недобросовестный прием считается заклятым врагом тех, кто формулирует темы. Иногда это даже забавно: например, на одних дебатах на тему «Следует ли правительству США вмешиваться в дела Ирака» одна группа определила слово «вмешательство» как резкий упрек. Учитель сказал также, что в итоге эта стратегия ни к чему хорошему не приводит: «Обычно тот, кто ее использует, загоняет себя в ловушку и запутывается, и судьи, как правило, присуждают победу оппоненту».

Впрочем, как признал мистер Худ, изредка этот подход срабатывает, как в нашем случае. Поэтому люди, формулирующие темы для дебатов, очень серьезно озабочены защитой от возможного мухлевания ими. Они стараются сделать формулировку максимально точной и четкой, чтобы устранить любую двусмысленность, да еще и дают дополнительные разъяснения. К сожалению, тут их возможности не безграничны. «Так что, как все нормальные люди в этом мире, мы полагаемся на добросовестность участников дебатов», – закончил мистер Худ свою речь и сокрушенно вздохнул.

Пока он складывал вещи в старую кожаную сумку и прощался с нами, я занес в свой блокнот пару заметок: «Люди склонны мухлевать. Но это ненадежная стратегия». Что ж, буду знать.

* * *

А вот чего я тогда точно не знал, так это того, что в социальной сфере мухлюют на каждом шагу, только присмотрись. Тут надо сказать, что переход из девятого в десятый класс в нашей школе был событием знаменательным. Баркер состоит из средней школы для мальчиков и старшей школы смешанного типа (мальчики с девочками), так что первые дни десятого класса – для нас они выпали на январь 2010 года – одновременно и первые дни, так сказать, «переходного периода». Для пятнадцатилетних подростков на пике полового созревания подобные перемены – перспектива поистине ужасающая. Лихорадочно готовясь к ним, мы все буквально обливались дезодорантом.

Утро первого школьного дня в десятом классе, на редкость жаркое и влажное, прошло в неловком молчании. Кроме горстки явных экстравертов и прочих показушников, большинство одноклассников и одноклассниц кучковались по гендерному принципу и старались друг на друга не смотреть. Наша учительница французского мадам Бертон не могла сдержать восторга, то и дело указывая попеременно то в левую сторону класса, то в правую со словами: «Les garçons. Les filles. Les garçons. Les filles!»

А затем, после обеда, жара достигла апогея и, кажется, что-то растопила. В длиннющих очередях в столовой и на зеленых скамейках возле главного входа народ начал разговаривать друг с другом. Люди обменивались шутками и деталями из личной жизни – невероятно важными; раз услышав, их никогда уже не расслушать. Вскоре весь кампус наполнился рокотом бесчисленных голосов представителей обоих полов. А по состоянию на полдень пятницы шестеро состояли в романтических отношениях.

Появление девчонок в корне изменило культуру и атмосферу школы. Если до девятого класса ценился грубоватый стиль немногословного австралийца, то теперь на первый план вышли чувствительные и общительные ребята, которые умели вести разговор по душам. Игровая площадка, когда-то царство жесткого атавистического соперничества, теперь располагала к тому, чтобы раскрыть душу и сердце. Я с огромным удивлением наблюдал, как мои закадычные друзья Джим, Джон и Джейк, да и популярные школьные спортсмены вносят в свое поведение новые коррективы.

А попутно с нашим взрослением эти культурные изменения притащили на школьную игровую площадку политику. Ребята еще были крайне восприимчивы и податливы к влиянию; однажды по наущению нескольких популярных одноклассников мы устроили пикет в защиту орангутангов. Однако постепенно мы начинали решительнее высказываться о политике, культуре и религии и при необходимости отстаивать свое мнение. А самые бойкие с завидной уверенностью во всеуслышание толковали о «несправедливости».

Если говорить о культуре, в 2010 году в Австралии довольно активно обсуждался вопрос, не зашла ли страна слишком далеко в «политкорректности». Термином этим в довольно уничижительном смысле обозначались меры, направленные на пресечение грубых и оскорбительных высказываний. Способы борьбы варьировались от формальной цензуры до общественного осуждения и санкций, и люди, наиболее обеспокоенные культурой политкорректности, никогда не испытывали недостатка в хворосте для разжигания пламени своего возмущения. Постепенно эти дебаты из телевизионных ток-шоу и статей в СМИ через семейные поездки в авто и обеденные столы перекочевали на школьную игровую площадку.

Для меня человеком, придавшим вполне конкретную форму этой абстрактной дискуссии, стал мой друг Джим. Ловкий и сообразительный, лучший на уроках военной подготовки, Джим был весьма популярен в средней школе, этом истинном рае для опасных шуток о расе и сексе, где практически нет места для искренних признаний и излияний израненной души. Мне его чувство юмора – лаконичное, ироничное, убийственное – нравилось больше, чем все, что можно встретить и в незатейливых американских комедиях и в слишком заумных комедийных шоу на Би-би-си, зачастую понятных только специалисту. Но я всегда чувствовал, что мне, смеясь над его остротами, приходится идти на внутренний компромисс.

Теперь же Джим оказался практически в изоляции. В нашей компании его то и дело упрекали в грубости, говоря: «Да ну, так говорить нельзя». Услышав подобные слова, Джим обычно выпрямлял спину, смотрел на обвинителя и выдавал один и тот же ответ: «Приятель, это же голимая политкорректность».

Кстати, в Австралии слово «политкорректность» – термин с огромным багажом. Его впервые использовала крайне правый политик Полин Хэнсон в своей первой речи в Парламенте в 1996 году – наряду с заявлением, что Австралии «грозит нашествие азиатов и поглощение ими»^[5]. Со временем термин стал неотъемлемой частью исторических войн начала 2000-х, которые велись вокруг вопроса, в какой мере Австралия должна помнить о своем колониальном прошлом. Попутно это понятие накопило множество смысловых слоев и теперь содержало в себе заявления, касающиеся и фактов, и субъективных суждений, и предписаний: оно одновременно подтверждало наличие усилий по ограничению свободы слова, осуждало эти меры как нелиберальные и предлагало им противодействовать.

Во время долгих и горячих споров в нашей компании я часто задавался вопросом, почему мы вообще структурируем их вокруг такого неуклюжего и спорного термина. Одно упоминание о политкорректности, словно какое-то злое заклинание, разделяло людей и порождало гнев в их голосах. А потом мне в голову пришел ответ: понятие политкорректности не предполагает ни намека на нейтральность. Те, кто больше всех беспокоится о «культуре политкорректности», используют этот термин потому, что он идет в комплекте с предположением, будто такая культура существует и носит исключительно негативный характер. Иначе говоря, эти люди рассчитывают благодаря этому термину получить в дебатах несправедливое преимущество, а попросту мухлюют.

Я считал эту стратегию в корне нечестной, но в том, как использовал этот термин Джим, особо злого умысла не видел. Вместо этого я чувствовал некоторую неуверенность, да еще и находил определенную логику: если ты не веришь, что можешь изменить чье-то мнение или что твой оппонент всегда будет действовать добросовестно, у тебя есть стимул «подкорректировать» параметры дискуссии в свою пользу. Веские причины для оборонительной позиции Джима я видел и в резком и агрессивном тоне его критиков.

Однако, как мы уже знаем, в итоге попытки смухлевать в дебатах почти никогда не увенчиваются успехом. Через какое-то время другая сторона, скорее всего, использует это себе на пользу. Люди, защищавшие политкорректность, переопределили это понятие, переделав его в «доброту», в результате их оппоненты оказались в довольно нелепой позиции сторонников антидоброты. В результате в 2002 году политик-лейборист Марк Лэтэм предложил понятие «новой политкорректности», описав ее как «лицемерное требование вежливости в политических дебатах, выдвигаемое консервативным истеблишментом страны»^[6]. И тогда сам термин стал поляризованным и поляризующим.

Итак, одним апрельским днем, ближе к концу первого семестра в десятом классе, у нас случился прорыв. В столовой на обеде Джим распинался о новых эскападах сторонников политкорректности, и наша подруга Элли – серьезная брюнетка, известная своей резкостью, – его перебила. Я затаил дыхание. Однако Элли на этот раз обошлась без претензий, осуждений и увещеваний. Она просто задала Джиму два вопроса: «А что ты имеешь в виду под политкорректностью? Ну, типа, из-за чего сыр-бор?» Это явно застало моего друга врасплох, но он, слегка запинаясь, ответил: «Ну, это когда людей стыдят за их шутки, хотя они на самом деле никого не хотели обидеть».

В следующие минут десять Джим и Элли определили корень спора. Они сошлись в том, что большинство юридических мер и запретов на высказывания никому не нужны и обществу вместо этого стоило бы уделять больше внимания строительству и развитию инклюзивных школ. А вот в чем они полностью разошлись во мнениях, так это в вопросе о теме шуток и о том, должны ли намерение говорящего или опыт слушателя определять наше к ним отношение. Но хотя ребята структурировали свой спор приемлемым для обеих сторон способом, так, чтобы не манипулировать терминами в свою пользу, они не устранили его причины. Однако это сделало дальнейшую аргументацию куда более четкой и управляемой.

Слушая тогда Элли и Джима, я думал: не в том ли главный вред мухлежа, что его используют, чтобы избежать возникшего разногласия – загодя подкорректировать исход, лишив соперника шанса на сопротивление? Такой подход может принести краткосрочную победу, но он полностью исключает возможность искреннего обмена мнениями.

Во время Второй мировой войны в британском парламенте обсуждался дизайн новой Палаты общин. Уинстон Черчилль выступал за небольшое прямоугольное помещение, которое настраивало бы парламентариев на серьезные, горячие споры, а Нэнси Астор, первая женщина-парламентарий, – за круглый зал, по ее словам, более подходящий для более разумного века: «Мне часто кажется, что, возможно, было бы лучше, если бы министрам и экс-министрам не приходилось сидеть друг против друга, почти как собакам на поводке; может, тогда и споры были бы не такими яростными»^[7]. В одном эта пара политиков была единодушна – в том, что среда дебатов очень важна. По словам Черчилля, «мы придаем форму нашим зданиям, а потом они формируют нас»^[8].

Конечно, на архитектуру наших повседневных споров архитектура физических зданий влияет куда меньше, чем их темы. И все же идея более разумного дизайна Астор – такого, который не исключал бы разногласий, но способствовал большей четкости аргументации и конструктивности спора, – представлялась мне обоснованной. Не зря же термин topic, «тема», уходит корнями к древнегреческому слову topos, «место». И то, как каждый из нас видит это место – как общедоступное и открытое, позволяющее найти общее решение, или же как узкое поле битвы, враждебное и заминированное, – судя по всему, зависит только от нас самих.

В один из последних дней семестра мистер Худ вызвал меня к себе в кабинет и вручил флаер. Листок бумаги, гладенький и прохладный на ощупь, напомнил о конвертах, которые вручали при выдаче тем дебатов. «Это приглашение на прослушивание в команду по дебатам штата, ту, которая каждый год участвует в общенациональном чемпионате, – сказал он. – Ты должен попробовать в нее войти».