Как убедить тех, кого хочется прибить. Правила продуктивного спора без агрессии и перехода на личности

Конечно, мы все эволюционировали и оттачивали необходимые навыки, но разрыв в практическом опыте между мной и другими спикерами – они все были на год-два старше меня – оказался непреодолимым. Если участник дебатов выдвигал в среднем четыре аргумента в неделю, то за весь год набегало до ста шестидесяти. Я уже довольно скоро разбирался в базовой теории аргументации не хуже других, но никак не мог сравняться с ними по опыту; нужно было время для долгой и однообразной практики, без которой почти ни в чем не добиться мастерства.

Вначале команды в процессе формирования сборной были более-менее случайными, но теперь, когда тренеры начали прикидывать окончательный состав, я обнаружил, что меня реже ставят дебатировать с сильнейшими кандидатами, чем с ребятами, которые пропустили по несколько тренировок. Я оказался в тупике.

А решение пришло из самого неожиданного источника.

Уроки древней истории всегда казались довольно скучными. Общества, которые мы на них изучали, были невероятно далекими, а тогдашние вазы выглядели совершенно одинаково. Но в тот холодный полдень последней пятницы июня нам поведали о воспитании мальчиков в Древней Греции, и рассказ этот произвел на меня неизгладимое впечатление.

Сыновья свободных граждан Греции называли это прогимнасматами (предварительными упражнениями): речь идет о серии из четырнадцати риторических упражнений, начиная с задания красочно описать какое-то произведение изобразительного искусства или архитектуры в литературном тексте (так называемый экфрасис) и заканчивая «хвалебным словом в торжественном всенародном собрании» (панегирик). Эти письменные упражнения были призваны отточить в учениках ораторское мастерство, то есть умение произносить длинные полноценные речи – важнейший навык для греческого pepaideumenos, «образованного человека».

Мистер Грегори, наш учитель истории, чрезвычайно умный и язвительный англичанин, подробно описал структуру панегирика, которую взял на сайте под названием Silva Rhetoricae («Лес риторики»^[12]):

Опиши происхождение человека (народ, страна, предки, родители).

Опиши воспитание человека (образование, включая художественное).

Опиши поступки человека, о которых нужно рассказать как о следствии превосходства его разума или тела либо его удачи.

Выгодно для него сравни его с кем-то другим, чтобы похвала твоя звучала еще ярче.

Заверши речь эпилогом, в том числе либо призывом к слушателям подражать этому человеку, либо молитвой за него.

Класс изнывал от скуки. Но иногда уроки древней истории вскрывали залежи экзотической мудрости, и тема прогимнасмат, с их многочисленными согласными, казалась вполне многообещающим кандидатом. Однако даже самые усердные ребята вынуждены были признать, что упражнения эти утомительны и шаблонны; что это не столько откровения, сколько архаичные экзерсисы в выставлениях «галочек».

Впрочем, мистера Грегори это, похоже, совсем не смущало. Подперев бока руками, он с лукавой улыбкой сообщил нам, что прогимнасматы и должны быть скучными, что именно так все и задумывалось: «Это же вам не выдающиеся секретные рекомендации для особенных людей, попавших в экстраординарную ситуацию. Относитесь к ним как к музыкальным гаммам. Их эффект проявляется медленно и только при упорном и многочисленном повторении».

Аналогичные метафоры предлагали и сами древние греки. Некоторые риторы сравнивали прогимнасматы с усилиями знаменитого борца эпохи античности Милона из Кротона, который ежедневно поднимал растущего теленка и в результате осилил взрослого быка^[13]. Один из учебников той эпохи призывал:

Точно так же, как тем, кто хочет научиться писать картины, не поможет, если они будут сколь угодно долго созерцать произведения Апеллеса, Протогена и Антифила, сами не беря в руки кисти, ни слова старых писателей, ни великое множество их идей и мыслей, ни чистота их языка… не принесут никакой пользы тому, кто намерен заняться риторикой, если только он каждодневно не упражняется в ней письменно^[14].

Что из этого следует? Что быть гражданином в Древней Греции было той еще работенкой. Платформу, с которой ты мог обратиться к окружающим, нужно было заслужить, как и квалификацию, необходимую для того, чтобы судить о вкладе других людей. И чтобы заработать такое положение в обществе, нужны были не столько вдохновение и гениальность, сколько упорство и терпение.

Мистер Грегори объяснил нам, что такой рутинный и упорный труд ведет к мастерству определенного рода. Не зря же уже в эпоху Возрождения, через тысячу лет после завершения эпохи Античности, итальянский гуманист и издатель Альд Мануций дал прогимнасматам вторую жизнь. Изданные им древнегреческие учебники по риторике распространились по всей Европе, и, по мнению некоторых ученых, именно благодаря им в значительной мере появились некоторые из самых легендарных трудов Джона Мильтона и Уильяма Шекспира^[15].

Пока мистер Грегори это рассказывал, я узрел в прогимнасматах проблеск надежды. Я задумался, не обеспечит ли мне эта сделка – тяжкий рутинный труд в обмен на мастерство – столь желанного преимущества и места в сборной. Если моя проблема заключается в недостатке опыта, возможно, я смогу компенсировать его, приложив целенаправленные усилия?

Сказано – сделано. Сидя в дальнем углу класса, узкой комнаты, где каждый лишний звук отзывался эхом, я, стараясь действовать как можно тише, вырвал лист из тетради. И принялся набрасывать план собственных риторических упражнений. Сведя аргумент в дебатах к его базовой форме, я в итоге пришел к структуре, основанной на четырех вопросах: что, почему, когда и кого?

Что составляет суть вопроса?

Почему это правда?

Когда такое уже случалось?

Кого это касается?

Структура была совсем простой, но включала все важнейшие элементы хорошего аргумента. Например, будучи на утверждающей стороне при обсуждении темы «Мы должны отменить суды присяжных», я мог бы написать следующее.

Что? Мы должны отменить суды присяжных, потому что они приводят к недопустимому числу ошибочных вердиктов.

Почему? Присяжные не разбираются в тонкостях юридических доказательств. Они подвержены чрезмерному влиянию СМИ, а также склонны к предрассудкам и предубеждениям, характерным для их общества.

Когда? Адвокаты в США подтверждают огромное количество случаев так называемого эффекта CSI; этот термин используется для описания искажающего влияния телешоу на понимание присяжными улик и доказательств, предъявляемых в судах.

Кого касается? Неправильный вердикт – судебная ошибка, причиняющая ущерб потерпевшему, подсудимому и обществу в целом. Она также снижает доверие людей к системе уголовного правосудия.

Эти четыре вопроса применимы и к аргументам, которые мы приводим в повседневной жизни. Мы, конечно, не можем спланировать заранее суть всего, о чем будем говорить, но добраться до середины течения остальных трех элементов можно без особого труда. Представим, например, что старшая дочь в семье из пяти человек выступает против планов родителей завести собаку; в этом случае она тоже могла бы подкрепить свою позицию аргументом, отвечающим на четыре перечисленных выше вопроса.

Что? Мы не должны брать собаку, потому что никому не захочется ее выгуливать.

Почему? Все слишком заняты. По средам мы возвращаемся домой только после восьми вечера.

Когда? В последний раз мы завели золотую рыбку, и она очень быстро скончалась, потому что никто в семье за ней не ухаживал.

Кого касается? Собака без регулярных прогулок будет несчастной, а члены семьи станут ссориться из-за того, кому ее выгуливать.

Я почувствовал, что в классе становится жарко, хотя газовая колонка в углу выглядела такой же бездействующей, как всегда. Охваченный энтузиазмом, я тут же взял на себя обязательство подготовить за четыре недели сотню убедительных аргументов – цифра круглая и достаточно нелепая, чтобы обоснованно предположить, что без магии в выполнении этого плана мне не обойтись.

* * *

В первые дни, реализуя этот амбициозный план, я работал со своими четырьмя вопросами только дома, за письменным столом, в полном уединении, таясь даже от родителей. Но вскоре я понял: масштаб поставленной задачи настолько велик, что при таком темпе для ее выполнения придется вкалывать круглосуточно. И я начал писать в электричке по пути в школу и в библиотеке во время большой перемены. Я сформулировал два аргумента в защиту идеи «Мы должны ввести стопроцентный налог на наследство». И по одному для каждой стороны по теме «Прививка от инфекционных заболеваний должна стать обязательной». И так далее и тому подобное.

Вскоре школьные друзья начали посматривать на меня косо. Джим, Джон и Джейк открыто выражали презрение, решив, что я, как последний ботан, корплю над школьными заданиями, а когда я объяснил им, в чем дело, презрение сменилось замешательством и вопросами вроде: «А с тобой вообще все в порядке?» Даже ребята из дискуссионного клуба спрашивали, не слишком ли серьезно я к этому отношусь: «Ты же сам говорил, что сборную штата отбирают от балды и тебе на это плевать. Что, забыл уже?»

Но мне действительно нравились прогимнасматы, ведь в других жизненных ситуациях я крайне редко решался с кем-либо спорить. Из взрослых, даже учителей, мало кто задавал нам, подросткам, серьезные вопросы, действительно рассчитывая услышать ответ. Некоторые из школьных предметов в этом плане были лучше других, скажем, английский язык и история – там хоть требовали писать эссе, но в большинстве случаев вознаграждалась банальная зубрежка. А за стенами школы меня и вовсе ждали джунгли игровой площадки, где авторитет разума ценился неизмеримо меньше, чем физическая сила и популярность.

Кстати, эта ненадобность аргументации, судя по всему, была характерна не только для подросткового возраста. В единственной сфере жизни, где к нам относились как к взрослым, – в торговле, – вопросы тоже задавали очень редко, а доводов приводили и того меньше. Крупные компании беззастенчиво использовали в телерекламе изображения купальников и кубиков пресса, чтобы продавать нам газированные напитки и страховки. А ребята постарше после стажировки рассказывали, что дни напролет выполняли чьи-то распоряжения и проставляли «галочки» в бесконечных списках.

Да, и не забудьте о политике. В середине 2010 года Австралия стояла у самых истоков очень плохой федеральной избирательной кампании. Соперничество премьер-министра Джулии Гиллард из левоцентристской Лейбористской партии и ее оппонента Тони Эбботта, лидера консервативной Либеральной партии, умудрилось сочетать в себе сильную личную вражду с практически полным отсутствием предметных дебатов. Каждая из сторон так упорно придерживалась сжатого списка тем для обсуждения, – включая лозунги «Движение вперед» и «В защиту Австралии», – что дело попахивало фокус-группами и работой комитетов.

Эксперты всех мастей изо всех сил старались найти виновного в сложившейся ситуации. Одной из самых очевидных мишеней стали недальновидные политики-карьеристы; другой – политическая культура, в которой социологов и аппаратчиков наделяют большей властью и авторитетом, чем избранных должностных лиц. Но по мере того, как в дело вступали новые медийные фигуры, их лицемерия уже невозможно было не заметить. Много ли места в печати и в эфире оставалось для настоящих дебатов и аргументов в этом круглосуточном потоке никем не модерируемых комментариев и новостей, питаемых журналистикой открытого доступа?

С точки зрения граждан, в этой безнравственной и бесконечной игре в курицу и яйцо упускалась куда более важная проблема: что мы, судя по всему, уже облажались. Мы как-то умудрились создать содружество отсутствия причин и доводов, в котором всем приходится сидеть на диете голословных утверждений, инсинуаций и лозунгов.

Мир состязательных дебатов открывал мне путь для выхода из этого тупика, но предъявлял ряд весьма обременительных требований. Если утверждения позволяли мне озвучить зачаточные идеи, живущие на поверхности моего разума, без дальнейших вопросов, то правильно сформулированные аргументы требовали подвергнуть сомнению старые убеждения и сформировать новые. И вот, отвечая на четыре базовых вопроса и следуя правилу «два бремени доказывания», я начал превращать жуткий хаос своего разума в нечто куда более четкое и последовательное. Частенько я смотрел на готовый аргумент на листе бумаги перед собой и думал: «Да, в это я действительно верю».

А знаете, что было самым замечательным? Мой подход сработал!

Я начал показывать в командных дебатах все лучшие результаты. Дополнительная практика открыла мне доступ к огромному запасу идей и вселила уверенность, чтобы делать каждую минуту еще больше, чем сделано до этого. В дебатах наградой за такое непрерывное самосовершенствование становится мгновенное удовлетворение. Так же как художник в погоне за высокими идеалами мастерства годами стоит перед мольбертом, оттачивая навыки, мы, участники дебатов, каждую неделю стремились ко все более мощным ощущениям: услышать ошеломленное молчание соперников, увидеть одобрительный кивок тренера, в течение нескольких минут наслаждаться бурными аплодисментами в свой адрес.

Надо сказать, в этом цикле вознаграждений скрыты капельки сладкого яда. Дело в том, что в дебатах соревнуются сразу две человеческие способности – речь и мышление, что предъявляет огромные требования к их участникам как к людям, личностям. Как следствие, мы очень легко приравниваем свой успех в этих состязаниях к тому, чего мы стоим как человеческие существа.

И вот на субботних утренних тренировках я начал замечать, что другие члены сборной относятся ко мне со все большей симпатией и уважением, все чаще вовлекая меня в разговоры и посвящая в свои планы. Какая-то часть меня восставала против такого нарушения иерархии, но другая, более решительная и сильная, была готова напролом, зажмурившись, идти и на пугающую высоту, и на возможность стремительного и болезненного падения с нее.

* * *

Финальные дебаты по отбору в сборную были намечены на шесть вечера; стоял тихий зимний вечер. Мы шестеро собрались заранее в той же пещерного вида комнате, где когда-то ждали первого прослушивания; мы стояли кружком, перебрасываясь фразами о том о сем. Все пытались скрыть свою нервозность за шутками и бравадой, но голоса, резкие и атональные, выдавали внутреннее напряжение. Даже Дебра, которая стояла чуть поодаль, нервно выбивала ногой о пол что-то не слишком ритмичное.

Около пяти в комнату вошел Брюс. Волосы его были взлохмачены сильнее обычного, руки плотно сложены на груди; он казался человеком, зажатым в тисках трудного решения. «Прежде всего я хочу, чтобы вы знали: то, что вы так далеко зашли в процессе формирования сборной, – уже огромное достижение, – начал он. – Каждый из вас способен достойно представлять штат на национальных чемпионатах по дебатам. Но мы не можем взять всех».

Далее Брюс полез в левый карман темных джинсов и вытащил листок сложенной бумаги. «Что ж, думаю, пора начинать». Согласно порядку выступлений, зачитанному Брюсом, я оказался первым спикером в утверждающей команде с Деброй и довольно своенравным двенадцатиклассником по имени Мика; им предстояло говорить второй и третьим соответственно. Пока мы втроем сходились, Брюс прочел тему: «Экотаж морально оправдан».

Эта короткая фраза вызвала у меня сильный приступ паники. Я ровно ничего не знал об экотаже (экотерроризме) и отнюдь не был уверен, что Мика, который маячил где-то сбоку и шумно дышал, хоть немного разбирается в этой концепции. Итак, я огляделся в поисках Дебры и, поняв, что она уже вышла, потащился со своей сумкой и поникшим Микой вниз, навстречу нашей незавидной судьбе.

Дебра уже восседала во главе стола в отведенной нам комнате для подготовки, пропорциями и атмосферой очень напоминавшей кладовку для швабр и метел. Пока мы с Микой, спотыкаясь, ковыляли к стульям, она подалась вперед и замерла в позе военного генерала на важном совещании. «Ребята, вы же, надеюсь, знаете, что такое экотаж?» Я шумно сглотнул слюну и посмотрел на Мику, лицо которого быстро теряло последние намеки на цвет. Дебра закатила глаза. «Вандализм, порча имущества и саботаж, нацеленные на то, чтобы задержать реализацию вредных для экологии проектов или даже закрыть их».

В течение следующих десяти минут Дебра отвечала на наши вопросы об экотаже: «Ну, например, когда на деревьях устанавливают железные шипы, чтобы повредить бензопилы и другое оборудование для вырубки леса. Это действия, не нацеленные на причинение вреда людям, но такая возможность не исключена». В результате мы с Микой постепенно успокоились и все трое начали делиться идеями по поводу потенциальных аргументов и стратегий. Во всех нас, конечно, по-прежнему жил дух соперничества, но в этой ситуации мы просто не могли не общаться друг с другом как с товарищами по команде.

На сороковой минуте мы разошлись по разным углам для написания речей. Мне достались два аргумента: что экотаж приносит пользу окружающей среде и что реальных альтернатив ему не существует. Первым делом я подобрал по каждому пункту доказательства (соблюдая правило двух видов бремени) и принялся подтверждать их причинами и примерами. Для первого аргумента я набросал шесть причин, по которым экотаж на самом деле способен привести к закрытию вредных для окружающей среды проектов, а затем записал три причины, по которым защита экологии остается для нас большим приоритетом, чем защита чьей-либо собственности. Работа шла споро. За недели тренировок я здорово набил руку.

Когда я перешел ко второму пункту, до конца подготовки оставалось восемь минут; я быстро осмотрелся. Мика сидел, сгорбившись над блокнотом, в самом дальнем от меня углу комнаты, а Дебра, уже отложив ручку, скучающе рассматривала пустую парковку в окно. Я, чтобы не мешать Мике, шепотом спросил: «У тебя что, нет аргументов? Ты почему не пишешь?» Дебра медленно повернулась ко мне и, нахмурившись, каким-то отстраненным голосом произнесла: «Там посмотрим». И опять перенесла все свое внимание на парковку.

В комнате для дебатов на втором этаже четверо взрослых, в том числе Брюс, приветствовали нас натянутыми и нервными улыбками. Комната эта, когда-то такая знакомая, в это позднее время суток выглядела довольно странно. Оранжевый свет уличных фонарей, совсем слабый в густой темноте зимнего вечера, отбрасывал на стены причудливые тени. Я уже знал, что могу не садиться. Дрожа от холода, я сразу направился в центр комнаты, стараясь считать по пути, чтобы успокоить дыхание.

Я чувствовал, что все внимание сфокусировано на мне, но на этот раз не искал, на что бы направить взгляд. Вместо этого я сразу «надел» выражение лица понепроницаемее, наскоро пробежался глазами по первым строкам своих заметок и начал говорить.

– Сегодня, в условиях неуклонного разрушения окружающей среды хищническими бизнес-компаниями и коррумпированными правительствами, граждане всех стран сталкиваются с трудным решением: сдаться или дать отпор. Мы, спикеры с утверждающей стороны, вовсе не сторонники саботажа, мы не утверждаем, что подобные действия должны быть узаконены. Мы выступаем в этих дебатах за то, что эти акты отчаянного сопротивления должны оцениваться с учетом морального аспекта проблемы.

Далее я быстро пробежался по своим двум аргументам и, уже перейдя к более длинным фразам с изложением доводов, причин и доказательств, заметил, что судьи едва успевают делать записи. Позади меня команда соперников издавала короткие нервные вдохи, шипящим шепотом спрашивая друг друга: «Ну, что мы на это скажем?» Судя по всему, мой план шокировать слушателей и вызвать у них благоговейный трепет диапазоном и сложностью аргументов неплохо сработал. И я поддал жару. «Пятая причина, по которой у нас нет реальных политических альтернатив экотажу, заключается в том, что корпоративные пожертвования очень сильно влияют на повестку дня экологической политики. Шестая причина…»

Через восемь минут, показавшихся мне одновременно и мгновением, и вечностью, я перешел к заключительной части своей речи: «Если выбирать между уничтожением любого оборудования и нашей общей среды обитания, то правда всегда будет на стороне планеты». Последние слова я произнес хриплым, срывающимся голосом. Судьи разразились аплодисментами, а я, тяжело дыша, рухнул на стул. Но, хоть я и был выжат как лимон, я ощутил всплеск адреналина, порожденный довольно опасной мыслью, что для успеха сделано достаточно.

Следующий спикер, бойкая и общительная девчонка Шрейя, использовала похожий прием. Сразу встав в позу конфронтации – грудь вперед, руки перекрещены на ней, – она словно строчила из пулемета; ее речь содержала вполне убедительный анализ ситуации. «Наши соперники практически не уделили внимания реальной опасности, которую несет в себе экотаж для жизни работников, реализующих проекты, против которых выступают экотеррористы. Забудем на секунду возможные физические травмы. Как насчет экономической незащищенности, неизбежного спутника постоянных перебоев?»

Слева от меня донельзя взволнованный Мика нервно копался в пачке вырванных из блокнота листков и стикеров, на которых красным и зеленым маркерами были написаны идеи для опровержения сказанного соперниками. А вот сидевшая справа Дебра, казалось, совершенно «выключилась» из дебатов. Она не сводила своих холодных голубых глаз с судей и лишь изредка подносила ручку к блокноту, чтобы что-то в нем записать. Я несколько раз пытался предложить идеи для опровержения, но Дебра каждый раз отмахивалась и возвращалась в задумчивое состояние. «Не мешай, я пытаюсь слушать», – сказала она.

И вот настал ее черед говорить. Дебра поднялась со стула и медленными, неторопливыми шагами направилась в центр комнаты. Оказавшись там, она чуть ли не села на корточки, чтобы сравняться взглядом с сидевшими за столами слушателями, и едва слышным голосом произнесла первую фразу: «Тут уже было много заявлений. Эти дебаты повышают градус проблемы и даже провоцируют конфликт. И это очень хорошо. Но я хочу, чтобы мы подробнее рассмотрели следующие аргументы».

В своей речи Дебра, казалось, всецело руководствовалась собственными наблюдениями о том, какие аргументы предыдущих спикеров произвели на судей впечатление, а какие нет. Там, где мы со Шреей говорили слишком абстрактно, она вникала в мельчайшие детали: «Забудьте о таких словах, как „насилие“ и „бедствие“ или, с нашей, утверждающей стороны, „вмешательство“ либо „сопротивление“. Речь идет о протыкании деревьев железными шипами и о подрыве строительных площадок под покровом ночи ради предотвращения дальнейшего разрушения нашей планеты». А там, где мы предлагали беспристрастные доказательства своих утверждений, она, напротив, говорила с жаром и страстью: «Послушайте, вот почему это так важно. Если наши нынешние законы допускают экологический вандализм в огромных масштабах, значит, мы обязаны что-то с этим делать».

Инструменты аргументации у нас с Деброй были одни и те же. Но если я использовал их, чтобы получить преимущество перед слушателями и таким образом перетянуть их на свою сторону, то Дебра с помощью тех же приемов старалась удовлетворить естественное любопытство аудитории. Задав себе четыре главных вопроса, она теперь говорила для слушателя, которого и самого очень интересовало «Почему?» или «Почему это важно?». Она, по сути, сделала его соавтором своих идей.

И моя речь явно проигрывала ее выступлению. Я ни разу не задумался о том, что, скорее всего, хотят услышать от меня слушатели, что им нужно; вместо этого я старался максимально их впечатлить. Действуя в духе недобросовестных политиков и разношерстных экспертов, я использовал свою речь, чтобы истощить аудиторию, а не избавить ее от скептицизма; вызвать у нее благоговение, а не убедить; породить восхищение, а не сочувствие. Я говорил с людьми, но не для них.

И вот теперь, слушая Дебру, я вспомнил одну историю из времен конца Второй мировой войны. В 1944 году известный датский физик Нильс Бор – создатель первой физической модели атома – был абсолютно убежден в том, что мир на краю страшной катастрофы. После нескольких поездок в Лос-Аламос – там, в пустыне, реализовывался всем ныне известный «Манхэттенский проект» – ученый пришел к выводу, что единственный способ предотвратить смертоносную гонку вооружений заключается в том, чтобы США в полной мере проинформировали СССР о своем прогрессе в деле создания ядерной бомбы. В том году Бору удалось добиться аудиенций и с Уинстоном Черчиллем, и с Франклином Рузвельтом.

Обе встречи прошли ужасно. Черчиллю так не понравилось в Боре то, что его помощник впоследствии описывал как «мягкую философскую нечеткость выражения лица» и «невнятный шепот», что лидер Британии закончил встречу раньше намеченного, а потом признался: «Мне этот человек не понравился сразу, как вы его ко мне завели; ну что это за прическа»^[16]. Рузвельт, еще до встречи выражавший сомнения по поводу того, что сможет понять ученого, вел себя вежливее, но впоследствии его советник подтвердил его слова, сказав: «Сомневаюсь, что президент вообще что-либо понял».

Судя по всему, донкихотская миссия Бора была изначально обречена на провал. Недоверие союзников к СССР было чрезвычайно глубоким, как и подозрительность по отношению ко всем ученым иностранного происхождения.

Позже я прочитал, как описывал свои дискуссии с Нильсом Бором философ Карл Поппер: «С ним невозможно было разговаривать. Он все время говорил сам, изредка позволяя тебе вставить слово-другое, но сразу же перебивал и продолжал говорить»^[17]. И это натолкнуло меня на такой вопрос: а насколько лучшим мог бы быть наш мир, если бы Нильс Бор сумел найти в своей аргументации место для сомнений и непонимания тех, кто его слушает?

А тем временем Дебра, стоявшая посреди комнаты, завершила речь и вернулась на место рядом со мной. Ее тепло и аромат ее духов, теперь с едва заметной примесью запаха пота, выбили меня из седла. Четверо судей в дальнем углу комнаты не выглядели ни довольными, ни особо впечатленными. Вместо этого на их лицах появилось выражение облегчения, характерное для людей, которых наконец-то кто-то услышал.

* * *

Меня в сборную штата не взяли, зато взяли в резерв, что позволило мне в августе 2010 года поехать на чемпионат страны и носить столь желанную форму команды – темно-синий блейзер с красным цветком варата (легендарный символ Нового Южного Уэльса) на нагрудном кармане.

С той поры события развивались стремительно. Уже год спустя, в 2011 году, я представлял Новый Южный Уэльс на национальном чемпионате в Перте; наша команда выиграла турнир, меня одним из пяти отобрали в сборную Австралии. Благодаря этому я в течение следующего года съездил в шотландский Данди и в Кейптаун в ЮАР, где принял участие в чемпионате мира по дебатам среди школьников; и там и там мы проиграли в финальных раундах.

И в те два головокружительных года моего шестнадцати-семнадцатилетия мне очень сильно помогало знание того, что любые дебаты, независимо от уровня соперничества, сводятся к аргументам. Как только я понял, что идеальный аргумент есть magnum opus – продукт чьего-то гения, и стал так его воспринимать, я начал видеть его как клубок разных влияний: вклада твоих товарищей по команде, чаяний и ожиданий твоих слушателей и ценностей, которые разделяют близкие тебе люди.

Такие аргументы превращали любое дерзкое утверждение в истину. Однако их соединение, напоминающее лоскутное одеяло, воплощало в себе взгляд на истину как на нечто менее монолитное, чем наша реальность, которая зиждется не на речи какого-то одного человека, а на обмене мнениями в ходе разговора.

В последнюю пятницу августа 2012 года, за несколько недель до того, как мне стукнуло восемнадцать, меня на национальном чемпионате по дебатам на Тасмании выбрали капитаном сборной Австралии. Тренером назначили Брюса. Мама и папа, которые присутствовали в зале во время объявления новости, решили в январе поехать в Турцию, в Анталию, чтобы своими глазами увидеть, как я участвую в своем последнем чемпионате мира по дебатам среди школьников. В ту ночь, лежа в постели, я подсчитал, где побывал за девять лет с момента переезда в Австралию, и у меня возник вопрос: куда же еще заведет меня моя страсть к спорам?