Loe raamatut: «Паутина повилика»

Font:

Что значит слово я

Судьба Богдана Агриса необычна. Родившийся в 1973 году, этот поэт должен был дебютировать одновременно с Игорем Булатовским, Андреем Поляковым, Марией Степановой, Полиной Барсковой – а дебютировал четверть века спустя вместе с теми, кто на четверть века моложе. Но дебютировал – совершенно «готовым», «взрослым» поэтом, принадлежащим по существу своему биологическому, а не литературному поколению. С великолепным и легким техническим умением, изощренностью, культурой стиха, которая когда-то никого не удивляла, а сейчас иных почти раздражает у дебютанта, но и с тем, что в центонные 90-е было дано немногим, – собственным языком. Которым он за два-три-четыре года и написал то, что могло писаться все эти двадцать пять лет.

На самом деле я, конечно, упрощаю. Философ (преподаватель философии) по специальности, Агрис писал «для себя» и в молодости. Потом, после долгого перерыва, он вернулся к поэзии – и уделил много внимания тому, чтобы изучить изменившийся «культурный контекст» и найти в нем свою нишу. Путь, пройденный им с 2017, когда я от критика Кирилла Анкудинова услышал его имя и его стихи, огромен.

Поздние дебюты (как у Анненского, у Кузмина) по-своему полезны. Человек оказывается сразу в двух хронологических измерениях. А многомерность всегда на пользу. Сейчас это особенно важно и болезненно, потому что мы, возможно, живем на сломе больших поэтических эпох. То, что нарабатывалось с 1950-х годов, отработало полный цикл и дожило до осени – поколение, дебютировавшее в 1990-е, было именно «осенним». А дальше приходит новый язык и новые люди, связанные с прежними очень сложно и неоднозначно. Поэтому голос «старого» человека, начинающий полноценно и как будто без оглядки на изменившиеся времена звучать сейчас, в особенно уязвимом положении. И не потому, что он рискует услышать от формальных литературных сверстников сакраментальное «ОК, бумер», – а потому, что он обречен на известное одиночество. Я не о практической стороне дела сейчас (Богдан Агрис человек активный, общительный и легко нашедший место в литературном процессе, его первая книга была замечена и оценена, о нем спорят, что очень редко случается). А о том, что затруднен непосредственный диалог. Даже с, казалось бы, близкими по духу и типу авторами, дебютировавшими после 2000 года. Они (скажем, Алла Горбунова, Василий Бородин, Дмитрий Гаричев) и близкие, да в ином воздухе живут, иначе дышат.

Но если уж мы заговорили о собственном языке, то вопрос в том, каков этот язык. Что ж, попытаемся описать его поподробнее.

Вот, пожалуй, характерный образец:

и дом, подраненный в лакуне световой,
и снег, распластанный вдоль тени боковой,
и фонаря скрипучий подмалёвок.
о как же ты, зима, бываешь непроста,
когда проходишь вдоль покатого клеста
и подмороженного клёва.
в трамвайных прорезях, приплюснутых и узких,
тогда глядят на божий свет полярные моллюски.

В свое время у Гарри Каспарова спросили, выиграл бы он у великого шахматиста XVIII века Филидора. Каспаров ответил, что у Филидора выиграл бы даже современный перворазрядник. Но это не значит, что он лучший, чем Филидор, игрок: просто он знает больше дебютных вариантов. Агрис великолепно владеет техникой дебюта. Мало кто так глубоко усвоил тот набор возможностей, который дает традиция. Тонкие интонационные цитаты – от Тютчева до Юрьева – намекают на это усвоение. Но дальше… дальше идет сдвиг, структурный надлом мира. И этот сдвиг достигается уже собственными средствами. «Покатый клест», «подмороженный клев» – что это, о чем? Постепенно мы начинаем это видеть, и изнутри видения мир становится иным. Из разного, барочного, богато, по-мастерски украшенного – почти прозрачным, призрачным.

Проблема тут, собственно, одна – в самовоспроизводимости этого личного языка, в возможной автоматизации приемов, в том, что богатая фактура стиха может стать непроницаемой для дыхания. И это возвращается снова и снова, на каждом новом уровне. Вот, казалось бы – поэт ушел от той гладкописи, которую одно время принято было называть «постакмеизмом», стал работать с нетривиальной пластикой, с более сложной системой языковых регистров. Ан нет – и это начинает окостеневать и тиражироваться. Оксюморонные определения? Ничто так быстро не автоматизируется, как они. Чем богаче инструментарий поэта, тем необходимее поиск нового. Особенно сейчас, когда ничто не работает само, когда любой традиционный прием нуждается в обосновании. Нельзя, например, просто писать ямбом, не зная, зачем и почему делаешь это. По крайней мере – не ощущая. А иначе – склероз стиха, накопление в его сосудах скверного холестерина.

Пока, однако (и слава богу) происходит другое: самые последние стихи Агриса живее, смелее, точнее и оттого легче прежних. Движение от первой ко второй книге тут отчетливое. Завидная, но небезопасная творческая продуктивность пока помогает, а не мешает. В стихах появляется ветер, появляется быстрое дыхание, разгоняющее вещи и просветляющее плотный мир.

– как в этой смерти непрямой
ты так поднаторел зимой

– летите долгие озёра
под жировой прослойкой льда
летите снобы и позёры
нецелевые города
летите голуби летите
вы упираетесь в юпитер
а мне – что значит слово я –
и делать нечего друзья

Агрис – мастер, но не хочется видеть в нем только изографа из русского XVII века, строгановской школы, виртуоза позолоченных мелочей или изощренного резчика по дереву. Он умеет быть таким, но умеет быть и еще много каким – беспечным и отчаянным, злым и саркастичным. Вот-вот он вырвется, кажется, из своего тончайше украшенного мира, сохранив его лишь в себе на молекулярном уровне, и отправится… куда?

мы молодой весны тельцы
мы засланы вперёд
мы угловые образцы
того как тает лёд

А что такая поэзия не всегда нравится особам, помешанным на «актуальном», или читателям, ждущим от организованного текста личной исповеди, – так и не должна нравиться. Завтрашний день в искусстве создаем мы своей работой – и в первую очередь те из нас, кто не бежит за модой и толпой. Именно в последних стихах Агрис становится очень современен, не потому, что приспосабливается к современности, а потому, что создает ее новую (собственную) версию. Не потому, что перестраивает свой дыхательный аппарат под воздух 2020-х годов, а потому, что меняет под себя состав этого воздуха. Что, собственно, поэт и должен делать.

А личное, житейское – лишь материал. Вот Агрис любит птиц, и их много в его стихах. Второе сейчас для нас важнее первого, текст не выражает жизнь, а впитывает, переживает и воплощает ее. В зависимости от подлинности, мастерства, смелости художника, конечно.

Здесь это есть – подлинность, мастерство, смелость. А уж о пропорциях первого, второго и третьего можно спорить. Они меняются.

«Что значит слово я»? – вопрос, заданный поэтом. В искусстве – именно это.

Валерий Шубинский

От автора

Это именно что книга, с внутренним сюжетом, а не просто сборник стихотворений, построенный хронологически, хотя первая треть ее (опять же – лишь в основном) написана раньше всего, а последняя – позже. Во второй же трети хронология отменена в принципе. Сюжет книги – путешествие по семи (или скольки там?) мирам, скольжение сквозь них по упомянутой в первом стихотворении древо-реке. Путешествию метафизическому соответствует в языковом плане путешествие по внутренним модификациям поэтического стиля.

Странника по волшебному лесу лес этот чарует и одновременно отторгает, ибо слишком уж он чужд и странен всему человеческому. Волей-неволей выходит странник за его пределы, оказываясь сначала в его же, но абстрактной, почти математической версии, вываливаясь после в мир околофольклорного, уже пугающего, гротеска, проходя затем миры тоски и отчаяния, заглядывая даже в край смерти.

Отталкиваясь от этой границы, пережив и усвоив ее, странник начинает свое возвращение к исходному миру, но уже иным, нашедшим ключи к изначальной закрытости своего леса. Дорога эта не менее протяженна, чем дорога ухода, внимательный читатель, думаю, легко отметит все миры-остановки на ней. Вернувшийся, герой этой книги видит, что его волшебный лес перестал быть чуждым ему, открылся в том числе и в человеческом измерении своем, не переставая от этого быть самосущим и волшебным.

Внезапно же обнаруживает он, что раскол и конфликт между лесом и иным ему отображены в устроении самого же леса, едва ли не лесом и навеяны, наколдованы. Но песни темной тоски, которые этот метафизический раскол вызывал у странника, когда тот находился вовне, здесь звучат как песни светлой печали. Странник обрел свой дом. Завершается книга своего рода эсхатологической кодой, в которой звучит надежда на когда-нибудь-грядущее воссоединение и примирение двух конфликтующих планов существования.

Понимаю, что предыдущие три абзаца кому-то напомнят предисловие Блока к его «Нечаянной радости». Но книга неспроста посвящена Александру Александровичу. Она тоже вторая… и посвящена попытке разобраться с тем же самым вопросом – что делать насельникам волшебных урочищ-сидов, когда издалека в эти урочища вторгаются звуки бытия проблематичного, самоотстранившегося от сердцевины – звуки мира потомков Миля и Эремона?

С сим остаюсь
всегда Ваш
Богдан Агрис

Голос Богдана Агриса доносится изнутри деревьев и птиц, времен года, отблесков зари и туманов (всего, в чем бьется жизнь). Поэт говорит с читателем всем мирозданием, скрепленным сосудами авторских, очень узнаваемых метафор.

Его образы и смыслы принадлежат поэзии вообще – в платоновском смысле, а не какому-то течению или группе, и генезис его – от истока; в этом вневременная ценность этих поздних, хрупких и невероятно красивых стихов.

То, как Агрис говорит и мыслит, позволило ему занять свое место на ветвях поэзии вообще – сесть птицей, которых он спасает и выхаживает. Слова, которые он спасает и выхаживает точно так же, роятся внутри жизни, вокруг нас, но еще невидимы, неведомы. До тех пор, пока вы не откроете книгу – и не (пере)откроете окружающий мир.

Владимир Коркунов

Кажется, что «сборник» – неподходящее слово для новой книги Богдана Агриса. Эти стихи не собираются – слишком это механически для такого рода поэзии, ориентированной прежде всего на натуру. Речь, конечно же, идет не о характере, а о той природе, которую порой необходимо «вытаскивать» наружу – из-под коры, камней, воды и травы, зачастую игнорирующих подле них наблюдателя («И все становится нараз обострено. / Объемы пригнаны друг к другу без зазора. / Но контур у Луны теперь – веретено, / И то, что вырвалось в проем берестяной, / Вот-вот обвалится в бескрылые озера…»).

Неудивительно, что стихи Агриса воссоединяются в структуру, подобную рыбьей чешуе, а не калейдоскопу или витражу, так или иначе уже в нее включенным. Воссоединение мистической сущности естества с его привычным для читателя лицом – вот что интересует Агриса сегодня: «не успеешь впопыхах / под поскрипыванье ставень / на сиреневых стихах / погадать о ледоставе / как за долькою луны / в затяжном и странном свете / ждут тебя отворены / те кого ты не заметил». Думаю, что эта задача не может не радовать.