Ангелы над городом. Петербургские легенды

Повелительница кошек или

Черная дама

Давным-давно, лет, наверно, двести пятьдесят тому назад жила была в Санкт – Петербурге городе на Казанской улице девочка сирота. Родители у нее умерли и ютилась она в людях у хозяев в услужении. Они то всем соседям говорили, что содержат сироту из милости. А из какой милости, когда она с утра до ночи на хозяев без отдыха всякую тяжелую работу ломила: квартиру убирала, полы мыла, воду носила, дрова колола, печки топила, еду готовила, белье на речку Мойку ходила стирать да полоскать, хоть в реке с мостков, хоть в проруби, летом двор мела, зимой лед скалывала – хозяева дворника да водовоза не держали – скаредничали, деньги копили – наживались на трудах приёмыша, да еще и ругали ее да попрекали – мол, живешь у нас тут из милости. Не дозволяли ей ни подружек заводить, ни во дворе играть. Да какие игры?! Работала по все дни, от рассвета до полночи…

Хоть бы раз поблагодарили, да ласковое слово сказали – нет того! Все криком да тычком, да попрёком… Мы, мол, тебя кормим-поим, одеваем, жилье даём… А какое "кормим -поим" ?! Сунут краюху хлеба, что сами не доели. На – посоли слезой, да запей студеной водой – вот тебе и все питание. Ходила девочка в обносках, спала в кухне на каменном полу. Так и проживала она – хоть и в людях, а все одна одинёхонька.

      А человек так – жить не может. Каждому нужно тепло душевное, да ласка, да в судьбе участие. А коли нет того в окружающих людях, заводит одинокий человек тогда какую нибудь животину – птичку там, либо собачку домашнюю.

Наша то девочка была добрая – на чужую беду отзывчивая. Сильно жалела она котят, коих на улицу злые люди выбрасывали. Отыщет котят, домой принесет, обогреет – сама не доест, не долпьет, а котят выростит. Они потом разбегались по городу кто куда, но которые и при ней жительствовать оставались. Не в доме, конечно, – хозяева того не допускали, а во дворе или на чердаке, а не то и под крыльцом.

Посматривали кошки да коты на сиротское девочкино житье, всё понимали да ее жалели. Вот помочь да накормить старались, раномерно тому как их девочка, жалела да прикармливала. Зимними ночами, когда на каменном полу спать – студено, все равно как на льдине, собирались стаей вокруг девочки – обогревали ее своими телами, баюкали – мурлыкали. Но только так, чтобы хозяева не видели, не слышали.

Подкормить ее старались, ясное дело, по своему кошачьему разумению, зато от всей души. Наловят мышей, на крыльцо принесут да разложат.

– Угощайся девочка, вот мы тебе самых лучших мышей наловили.

Хозяева от этих кошкиных угощений прямо в ярость приходили, всё грозились девочку из дома выгнать.

– Живи, мол, где хочешь со своими кошками!

Тут как раз в Новогоднюю ночь хозяева пили-гуляли, всяким явством угощались, а сироту то нет, чтобы за богатый стол усадить со всеми вместе, а и кусочка рождественского пирога ей не вынесли. Ну, хоть бы ради праздничка!…Кошки, видя такое неподобство, сильно озаботились – как же так все горожане празднуют, а благодетельница их голодная горюет! Вот уж они расстарались – понатащили добычи чуть не со всего города да на крыльце разложили ковриком – ступить некуда! Хозяин то с хозяйкой собрались – нарядились не то в гости наладились, не то по городу променад сделать перед соседями, перед всей улицей покрасоваться – да на этом коврике осклизнулись, да так с крыльца и грянулись. А на тело то они люди тучные – может и поломали себе чего – руки ноги. И еще с земли не поднявшись, в крик на девочку:

– Вон со двора долой! Со свими кошками убирайся куда хочешь и чтобы духу твоего здесь не было! Не то убьём, не помилуем!

Сиротка то испугалась – как не испугаться – когда убить грозят! – кинулась бежать со всех ног, сборы то недолги – вся и одежка ее только то, что на ней, да платок дырявый, да на босых ногах опорки, вот все и достояние, а боле и нет ничего. Побежала она – кошки следом! Охраняют! Мало ли что! На улицах бывает всякие безобразники шляются и пьяные притом – всё же Новый год!

Долго ли коротко бежала, оказалась близь Зимнего дворца. Тут народу много. Смоляные бочки горят, фейервеки каруселями крутятся, кругом елки изукрашенные, как Государь Петр Алексеевич Первый наказал. Вот уж почти полвека указу его горожане неукоснительно следуют. А чтобы указ не забылся – исполнялся в точности на перекрестках глашатые с барабанами тот Петровский указ кричат – вычитывают громкими голосами: "Великiй Государь Царь и Великiй князь Петръ Алексiевич, всея Великiя и Малыя и Белыя Россiи повелеть соизволил: впредь лѣта счислять въ Приказахъ и во всякихъ делахъ и крѣпостяхъ писать съ Генваря съ 1 числа отъ Рождества Христова 1700 года. Послѣ должнаго благодаренiя къ Богу и молебнаго пѣнiя въ церкви и передъ вороты учинить нѣкоторыя украшенiя отъ древъ и вѣтвей сосновыхъ, елевыхъ и можжевеловыхъ, а людемъ скуднымъ комуждо хотя по древцу, или вѣтвѣ на вороты, или над храминою своею поставить,… Да Генваря жъ въ 1 день, въ знакъ веселiя, другъ друга поздравляя Новымъ годомъ, учинить огненныя потѣхи, каждому на своемъ дворѣ изѣ небольшихѣ пушечекѣ, буде у кого есть, и изъ нѣсколько мушкетовъ или инаго мѣлкаго ружья, учинить трожды стрѣльбу и выпустить нѣсколько ракетовъ, сколько у кого случится. Генваря съ 1 по 7 число, по ночамъ огни зажигать изъ дровъ или хворосту или соломы, или, кто похочетъ, на столбикахъ поставить по одной или по 2 или по 3 смоляныя и худыя бочки, и наполня соломою или хворостомъ, зажигать. В палатах собравшись устраивать ассамлеи и машкерады, танцы, пение и всякое веселие!"

Не заметила девочка, как под грохот салютов, при свете огней праздничных оказалась на Дворцовой площади перед Зимним Дворцом. Тут вся площадь конями и каретами уставлена, в каретах господа и дамы в большом волнении пребывают и там впереди перед каретами шум какой-то. Слуги, что у карет на запятках стоят, шеи тянут к ушам ладони приставляют, чтобы слышать, о чём там впереди кричат, и господам в каретах про то докладывают.

– Вот уж более пятидесяти лет Указ Петра Великого исполнялся: завсегда в Зимнем Дворце в Новый Год учиняли машкерад и танцы, а нонеча такой шкандаль! Собрались именитые люди на празднование, а в Зимнем дворце, что весь год стоял пуст (Государыня то Елизавета Петровна в Царском Селе жительство имела) мыши развелись. Да столько, что и уму непостижимо – волнами ходят. А Государыня Елизавета Петровна – сильно как мышей не обожает, даже, можно сказать, боится!

Девочка росту то невеликого, меж каретами протиснулась, меж гвардейцами, что караул вокруг Императрицы держали, пробралась и видит – царица матушка вся от гнева красная, кричит и ногами топотать изволит – на генералов и министров ополчась:

– Что же это, – кричит,– за стыд, за такой?! Тут у гости заморские и дипломаты разных держав иностранных, а вы такое непотребство допустили, чтобы во дворце мыши! Да за что я вам ордена да медали даю?! Да имениями награждаю! Мне – царице и всей Державе Российской – конфуз на все Европы!

Тут один генерал наперед выскакивает:

– Надо Ваше Величество позвать атамана Платова с казаками. Оне про себя в песне поют: "Мы донцы природны, Мы на все пригодны!" – Вот пущай здесь свое геройство и пригодность Вам явят.

Хитрый генерал – видно атаману Платову насолить хотел, как говорится, "ежа в шаровары" подпустить – осрамить, значит, его перед Государыненй. Шутка ли позорище такое выдумать – казакам с мышами ратиться.

Свистнули – кликнули – Враз вот едет на горячем коне геройский атаман Платов, за ним конными рядами казаки бравые, чубы кудрявые, с присвистом да подголоском громко поют:

–"Не страшит нас пуля, меч,

Не страшит ядро, катечь.

Горы, лавины,

Бурные стремнины…"

Хотел генерал Платову подгадить, должно, славе казачьей завидовал, да атаман то не прост оказался. Как услыхал, что сейчас казаков наладят мышей гонять, сразу резолюцию свою высказал:

– Мы, Ваше Величество, любой приказ исполнять всегда в готовности! Казаки на то присягой обязаны! Да только как б нам Казне Государственной и Дворцу Зимнему урону не нанесть. Мы ведь, то есть, кавалерия – как с конями во дворце поместимся? Ведь и кони в парадных залах естеством своим напачкают, да и мы пиками, непременно, все потолки расписные в пыль покрошим! Эва вон они у нас какие пики длинные! Апосля одним ремонтом разоритесь.

– Молодец! – говорит Императрица, – Вот тебе медаль "За усердие", потому как о Державе разумное попечение имеешь – Казну бережешь.

И в знак своего монаршего благоволения атамана к ручке допустила.

Тут другой генерал наперед выскакивает, чтобы преданность государыне выказать:

– Гвардию послать! Преображенцев надоть! Пехоту гвардейскую!

– Чего!? – кричит Елизавета Петровна, – Гвардию? Разуй глаза, генерал! Вона они молодцы какие саженного росту – пехота линейная, как строем пойдут – любые стены проламывают! Да они как станут своими сапожищами пудовыми грохотать, да штыками трехгранными разить – прощай дворцовые мебеля, да зеркала и все паркеты наборные, драгоценными породами древесными выложенные! В уме ли ты, генерал, как богатырь гвардеец с размаху штыком в мелкую мышь на полу попадет! Они, гвардейцы то есть, ведь мигом дворец весь по щепкам да кирпичикам разнесут от своей храбрости да усердия!

Тут один, по виду либо ученый, либо доктор, а как впоследствии оказалось – волшебник, говорит:

– Да не пужайтесь так, Ваше Величество! Ну, какой от маленькой мышки может быть вред? Что эта молекула человеческой особе исделать способна?!

– Как это?! – совсем гневается государыня, – Да я от одного вида мыши в обморок чувств падаю! Фрейлены мои, и прочие благородные дамы – женщины полные, да вона в фижмах каких пышных" Случаем, заскочет мышь под юбку, аль за декольте, да бегать там станет – в момент у нас в от того головах кружение сделается и разрыв сердца. А вот ты сказывал, что душу любого негодного человека в мышь обратить можешь! Может, врал?

– Никак нет! Как можно врать, Ваше Величество, все в точности так: могу душу злодея в мышь превратить и побежит она у него в пятки, а сам он замертво упадет. Но вот обратное из мыши в человека обращение – науке неизвестно. Да вы не сомневайтесь, я по всем залам яды разложу – со временем всех мышей выведем непременно!

– Яды?! – Государыня до того в сердца вошла, что на лицо, аж в синий отлив раскраснелась, – Так ты, вошь заморская, нам сюды в Россию яды привез? Тебя сюды лечить выписали, а ты травить намеревался? Нонеча – мышей, а завтрева – людей?! А ну- ко позвать сюда профоса с веревкой – пущай повесит сего колдуна!

Волшебник на колени пал:

– Матушка Государыня помилуй, прости! Не подумавши, сболтнул…

А девочке его жалко – старенький он, – парик то с него пышный свалился, а под париком то головёнка стриженная махонькая с кулачок и вся как есть седая,…Должно, от жалости – прибавилося девочке храбрости. Выступила она перед царицей Елизаветой Петровной да, чтобы она от казни отвлеклась, и говорит:

– Ваше Величество, испокон веков лучшего средства противу мышей и прочих грызынов, чем кошки, нет. Глазом моргнуть не успеете, как они они всех мышей из дворца повыгонят!

– Эва новость какая! – Государыня молвит, – Про то и я знаю с издетства, да где нынче враз кошек то взять?!

– А вот, – говорит девочка, – Как раз имеются кошки – со мной пришли. Дозвольте их во дворец запустить?!

Как заорали девочкины коты да кошки, зашипели, зафыркали, во дворец быдто тигры ринулись, а оттуда из всех окон дверей, да что там – даже из труб дымовых, как прыснули мыши во все стороны – ну, как есть фейерверк! В три минуты все залы, коридоры, лестницы, подвалы да чердаки от мышиной напасти избавили.

Государыня обрадовалась, гнев свой позабыла, платочком махнула, артиллерия салют бабахнула, гвардия "ура" закричала, музыканты в смычки веселую музыку ударили.

Слуги дворцовые, моментально, все помещения прибрали, свечи зажгли, цветы в вазах да цветущие померанцы в кадках расставили. Пошел во дворце веселый новогодний бал-машкерад!

Девочку нашу в новое платье обрядили по последней тогдашней моде, туфли на высоком каблуке, веер огроменный страусинового пера в руки дали. Такая она собой красавица оказалась, что глаз не отвесть. Государыня Елизавета Петровна явила ей Монаршее Благоволение и определила во дворец вместе с кошками на службу. Пожизннно.

А во время танцев, подошел к девочке, незаметно, старичок-волшебник да и говорит:

– За то что ты меня, милая девочка, от смерти спасла и царского гнева избавила, будет тебе три подарка. Отныне и до века веков – будешь ты именоваться Повелительницей кошек. Второй подарок – научу я тебя волшебству защитительному, коим сам владею. Сможешь ты душу любого злодея в мышь обращать. Третий подарок – как отслужишь свой срок во дворце и в престарелый возраст войдешь, тогда сможешь уйти на покой в любую картину, что по залам на стенах развешены, потому откроется для тебя любое нарисованное пространство, как жизнь настоящая. И только ты в пределы нарисованные вступишь – тут тебе и молодость вернется навсегда, там и друга сердечного себе выберешь для счастливой дальнейшей жизни – пастушка али принца, а не то героя какого, рыцаря али кавалера… Но перед уходом должность свою и все умения передашь замест себя другой служительнице, по твоему выбору. Так далее и поведется…

Слух о дарах волшебника по городу прошел и уж было совсем стих, да вот вышло ему подтверждение. Прежде то Зимний дворец дровяными печами отапливался. Многие штабеля дров ко дворцу подвозили на лошадях. У одного возницы лошадь споткулась да упала, может – от старости, может – от усталости. Оно от работы то и бсчувственная машина ломается, а лошадь ведь – живая, все равно как человек.

А возница, нет чтоб животину пожалеть – облегчение в работе ей сделать, схватил полено да и начал ее бить – пьяный что ли был, а может таким злодеем уродился либо сделался. Всякие ведь бывают.

Народ столпился, пытаются его остановить – куда там – пуще сверипеет – конягу поленом охаживает. Вдруг откуда не возьмись, явилась перед ним дама строгая в преклонных годах, вся в черном. Указала на него перстом и промолвила:

– На сем месте, злодей бессердечный, сдохнешь, как скотина поганая, без молитвы и покаяния.

Народ то, что толпою стоял, обмер, а дама повернулась и в Зимний дворец ушла как есть – прямо сквозь стену.

Злодей возница, с появлением дамы, словно окаменел, так и стоял на площади с выпученными от страха глазами. Как только дама во дворец ушла, выскочила у него из за ворота мышь, побежала меж камней мостовой и скрылася, а злодей, с поленом в руках, наземь грохнулся и дух из него вон. Полицейские вот даже не знали, где его и хоронить – помер то без покаяния христианского, да и креста на нем либо иной веры знака не обнаружилось. Закопали небось где то вне кладбища, как собаку… А народ городской по рассуждению согласно решил, что это строгая дама была натурально – Повелительница кошек.

Должность свою от волшебника полученную, как время приходит, она другой достойной даме передает, а до того смотрительницей в залах сидит. Там ведь теперь музей Эрмитаж и во всех залах казенной службы дамы разного возраста и помоложе и совсем бабушки, строго порядок соблюдают, а какая из них волшебная Повелительница кошек – поди узнай! Не угадаешь! Потому к ним, ко всем с уважением относиться надлежит – неровен час, мало ли что!…

Повелительниц то кошек, за долгие годы, во дворце много сменилось. В какую картину, какая дама по окончании службы ушла и где теперь на полотне пребывает – тоже не узнать никогда. Должно каждая в свою, какая ей милее. А на картинах – все молодые красавицы! Которая Повелительницей кошек в мирской жизни была – угадать невозможно.

Кошки во Зимнем дворце до сих пор живут, числом чуть ли не сто двадцать и казенное жалование на проком им положено. Потому служба у них государственная – от мышей ковры, картины, мебель и прочие исторические ценности сохранять.

Горожане питерские коренные к кошкам завсегда с почтением и благодарностью. Кошки то ведь не токмо дворец, а и весь наш город спасли. Это не сказка, а как есть историческеская быль и правда.

После войны и блокады расплодились в города крысы. Вот, чтобы их вывести, привезли из города Ярославля и иных городов целый поезд кошек, прямо на вокзале вагоны раскрыли – кошек в город выпустили. И кошки прекрасно свою службу исполнили, потому в нашем городе поставлены кошкам памятники в знак от нашей, то есть горожан, им благодарности.

Корабли из Ниена

Жил в Плотницкой слободе на Охте корабельщик, махал топором на Петровской корабельной верфи, что стояла на мысу при впадении реки Охты в Неву. Переселили на эту верфь по цареву указу плотников-корабельщиков из города Архангельска еще при Петре Первом. Поначалу то они вольными плотниками считались, а потом, как то незаметно оказалось, что вроде как теперь они государственные крепостные, к верфи приписанные. Потому никуда им от верфи ходу нет – скажем, родню какую в Архангельске навестить или на отхожий промысел податься. Так меж семьями старинное родство и прервалось. Плотники то не особо горевали – гостевать то рабочему человеку некогда. Однако, родни то стало у семей много как меньше. Оно ничего, покуда все в порядке, а как случись беда – так и кинуться за помощью не к кому.

Вот случилась в городе Петербурге и на Охте болезнь – холера, плотник и жена плотника в три для померли и остался их единственный сынишка Андрюшка – шести годов от роду, сиротой. Приютили его соседи. Люди то неплохие, да все едино – каково у сироты житье, когда в доме у хозяев и своих детишек полно и прибытков то никаких – сами то с хлеба на квас перебиваются. Хоть делились с сиротою поровну, как со своими детьми – а не велик кусок ему доставался. Спал на полу в уголке. На лавке, да на печи – хозяева да другие детишки – таково то плотно размещаются, что только и получается им на боку лежать, да всем вместе про команде на другой бок поворачиваться, а на полу спать хоть и просторнее да холодно. Во все щели, да из под двери сквозняки дуют.

Как Андрюшке семь годов исполнилось – определили его на верфь работать. А он махонький совсем – какой с него работник – так на побегушках – подай принеси. Самая то посильная ему должность – стружки из под верстаков выметать, да посматривать, чтобы нигде огня случаем не заронили… Для пожарного опасения стояли на верфи кругом бочки с водой, вот он в эти бочки воду с Невы в бадейках носил. Другие то робяты на реке с удочками сидят или по улице взапуски носятся, а он труждается – на кусок хлеба зарабатывает. Так то за день наработается, что с устатку и до дому не дойти. Да и что там делать в теснотище да в духотище?! Тут на верфи и ночевать оставался. Сделал себе в ящике со стружками постелю: оно и мягко, и тепло, стружки вольным лесным воздухом пахнут, блохи не донимают, одна беда – одному на верфи ночевать страшновато. Ну, да летом в белые то ночи, когда день пасмурный мало чем от полночи отличается – все едино светло, оно вроде и ничего… Не больно страшно.

А еще понял Андрюшка, что есть верное средство: чтобы о страхах ночных не думать, да от теней не шарахаться – делом каким, не то работой заняться нужно и так уработаться, чтобы пасть на постелю и тут же уснуть. Вот и стал он светлыми питерскими ночами с Невы воду в бочки на верфи носить. За день то рабочие воду истратят, кто помыться воды берет, кто на новопостроенном кораблике палубу драить, а вода-то должна быть в бочках постоянно. Вот Андрюшка по ночам и старался. Ночью то оно и ловчее бадейки носить, чтобы под ногами у плотников не путаться, да под какой груз ненароком не попасть.

Раз прибежал он к Неве, видит по волнам мешок какой то плывет. Схватил багор, хоть тот в пять раз больше Андрюшкиного роста, а исхитрился – багор приволок, зацепил мешок и на берег вытащил. Развязал – а там котенок! Видать какой-то хозяин решил от котенка избавиться – утопить!

Андрюшка котенка ветошкой обтер, обсушил. Молоком напоил. На Охте в те поры все коров держали – молока много было. С хлебом беда, а молоко то завсегда есть. Имелось и у Андрюшки в берестяной фляжечке.

Котенок обсох, угрелся, распушился. Взял его Андрюшка себе под бок. Лежат в ящике со стружками. Котенок мурлычет, словно выговаривает: «Андрррюшша, Андррррюша…», а мальчишка ему свои мечты рассказывает, да радуется, что теперь у него товарищ появился, а то и поговорить не с кем.

– Вот, – мечтает – когда я маленько силы наберусь, да подрасту чуток – выучусь на плотника, да в учении таково буду стараться, что может и мастером сделаюсь. Грамоте научусь, умные хитростные чертежи разбирать смогу, буду по тем чертежам корабли ладить. Да не такие как нынче на нашей верфи – маленькие: баркасы, гребные галеры, да шхуны двухмачтовые, а большие, огроменные корабли, чтобы мачты до неба, а парусов чтобы целая гора и по каждому борту пушки… И чтобы могли те корабли по всему свету плавать, в дальних морях разные острова открывать и в неведомые нам нынче страны достигать…

А котенок согласно поддакивает: «Андррюша, Андррррюша…» И так то им вместе хорошо жить стало. Андрюшка с плотниками на верфи из общего котла питался – остаточки коту приносил, мальчишки в Неве да в Охте рыбачат – мелкая рыбешка – коту. Ну, а молока то завсегда вдосталь.

Раздобрел котяра, подрос да такой раскрасавец сделался – сам рыжий пушистый, белый воротник шалью, нагрудничек белый и концы лапок будто в перчатках и в чулочках, а хвост – аршинный трубой, как у гренадера на кивере султан, торчит. В усы котяра фыркает, глазами зеленые искры пущает!

Стал Андрюшка его с отечеством звать будто купца или городского какого начальника – Котофей Иванович. Ну, не Васькой же такого барина кликать! И плотники на верфи к нему с полным уважением – Котофей Иванович, потому от кота польза большая – всех мышей да крыс с верфи разогнал. Они теперь снасти да дерево не грызут, не точат и съестные припасы не портят.

Так жить бы да радоваться. Да приспело две неприятности. Первая – всех плотников на время в Кронштадт перевели – военные корабли, что из плаванья вернулись, починять. Остался Андрюшка на верфи один за сторожа. Припасов ему плотники уделили – однако, теперь еду самому хлопотать – кашеварить приходится, а вторая беда – осень пала, зима в глаза глядит – уж заморозки пошли. А на верфи то не больно где укроешься – ночевать то теперь студено, по утрам вон уж и вода в бочках, да в бадейках замерзает…

Сунулся Андрюшка было к соседям, где прежде жил, а там еще два близнеца народились и ночевать то вовсе негде стало. Ну, уж с этим бы как нибудь угнездился, хоть под печкой, да хозяйка взъелась:

– С котом не пущу! Он вона какой зверюга огроменный! Шут его знает, чего ему в голову взбредет, разыграется, начнет скакать, да когти распускать – может младенцев попортить.

– Да он смирный, от него кругом польза! – Андрюшка говорит.

А хозяйка ни в какую:

– Сам ночуй, уж куда не то тебя сироту убогого приткнём, а кота – гони!

– Я без кота не пойду, – думает Андрюшка, – кота не брошу. Пускай мы замерзнем, уж хоть бы как да вместе. У меня акроме кота никого и родни то нет!

Заплакал горько, взял кота на руки да и пошел на верфь обратно. А ветер воет – снег пошел, у кораблей недостроенных, что на стапелях стоят, сугробы наметает. Темно кругом, луна свозь тучи почти что и не светит. Кот тяжеленный, Андрюшке его нести трудно – вот кот то и вырвался, да и сбежал куда-то меж стапелей да кораблей. Уж мальчишка его и звал, и приманивал «Котофей Иваныч, воротись! Котофей…» – куда там – нет кота!

Нашел Андрюшка какую то рогожу- ветошку, ящик свой со стружками под борт корабля строящегося перетащил, чтобы хоть малая какая от ветра защита была. Залез в ящик, в стружки закопался, рогожей накрылся. Лежит, от холода зубами так стучит, что и молитву выговорить вслух не может. Так, про себя, молча Богу молится:

– Спаси и помилуй, меня Господи, не допусти к лютой смерти от холода…

Долго ли коротко, а ветер стих и вроде как согрелся мальчишка чуток. Тучи на небе разошлись – луна засветила, звезды высыпали… Много звезд, разными огнями в небе мигают – которые голубые, иные красноватые, есть и зеленые…И не то сном он забылся, не то еще как, а только мниться ему, что две звезды с неба упали и к нему приблизились. Встрепенулся Андрюшка, опомнился, а это Котофей ему своими зелеными глазами прямо в лицо смотрит, да мурлычет:

– Андрррюшка, Андрррюша…

Обрадовался мальчишка, что кот вернулся, вскочил – бросился к коту. Смотрит, а рядом с котом два человека стоят, лиц то особо не разглядеть, а платье на них какое-то иноземное, старинное, как бы не с петровских времен – кафтаны длинные, шпаги при бедре, а на головах шляпы – треуголки. Кот их не боится, об их высокие сапоги – ботфорты трется.

– Не бойся нас Андрюша, – незнакомцы говорят, – Пойдем с нами, а то здесь ты совсем замерзнешь…

– Да откуда вы меня знаете? – мальчишка удивляется.

– Вот уж знаем! Мы тебя давно заприметили, как ты тут на верфи труждаешься…

– Да имя то откудова вам мое известно?

А они смеются:

– Котофей Иваныч сказал.

– Да разве коты разговаривать умеет?

– Конечно умеют, – вдруг кот говорит, – Все звери, птицы и даже травы, деревья и камни говорить умеют… Они и говорят. Только люди их не больно понимать желают. А ты ступай с нами – мы тебе худа не сделаем.

Перекрестился Андрюшка да и пошел. Котофей впереди, а он с двумя провожатыми следом. Идет мальчишка по сторонам озирается – вроде знакомое место, а вроде не такое, что прежде.

Вот вышли они с верфи. Мост через речку Охту перешли, прежде Андрюшка тут сто раз ходил, тут направо – слобода плотницкая, где он прежде жил. Глянул направо, а слободы то нет! Ночь стала тихая, ясная. Освещает луна улицу, булыжником мощеную, на мокрых камнях, да в лужах отблески посверкивают. По сторонам улицы дома стоят, которые одноэтажные деревянные, а другие – больше каменные узкие да высокие о двух, а то и трех этажах. В домах окошки светятся – видно там люди живут…Оглянулся назад, а на месте Петровской верфи – крепостные стены виднеются, лунный свет башни освещает…

– Что это за крепость? – мальчишка спрашивает, – что это за город?

– Это крепость по-шведски зовется Ниеншанц, – провожатые отвечают, – А город Ниен, что по-русски означает Невский, стало быть и крепость Невская. Разве ты не слышал, что на том месте, где Петровская верфь теперь, на берегу реки Охты прежде город стоял?

– Нет, – говорит мальчишка, – Не слышал. От кого слышать-то? Сказывали только, что плотников сюда из Архангельского города переселили… Потому они нечего и помнить не могут, да и давно это было… А куда ж этот город да крепость делись? Я ведь его прежде не видел.

– Никуда не делся, – отвечают провожатые, – Где был тут и стоит. Только невидимым стал, потому живущим здесь людям его и не видать. Они через этот город скрозь ходят, а ничего не чувствуют.

Как Андрюшка не стеснялся, а все же спросил:

– А вы кто ж?

– Мы сего города жители, – провожатые отвечают, – в 1703 году Петр Первый с войском крепость взял, горожан не попленил, а всем разрешил в город Выборг переселиться. Вот все и уехали…

– А что же вы не уехали?

– Мы остались – смеются незнакомцы: – Нам , сынок, уехать никак не возможно, потому в те поры нас в мире видимом уже и не было…

У Андрюшки от страха волосы дыбом встали – неужто его мертвецы ведут и сам он уже не живой? Кот вон разговаривает!…

А незнакомцы, точно его мысли прочитали – говорят:

– Не бойся Андрюша. Мертвецы в могилах лежат и оттуда не встанут, допрежь страшного суда. Они хоть и не живые, а из мира вещественного, знаемого, а мы из мира невидимого… Считай, как мечтательного… Потому вещественный мир нам и не мешает и мы ему не видны, но мы есть, и некоторым людям открываемся…

Долго ли коротко они шли, улицу и пустынную но ночному времени площадь, где собор с колокольней стоял миновали, пришли не то в корчму, не то в трактир. В трактире тепло, весело, скрипки да волынки играют, барабан стучит… Народу полно. Которые танцуют, которые за столами угощаются, а которые трубочки длинные фарфоровые покуривают на непонятных языках меж собою разговаривают.

Андрюшку за стол усадили – разным яством подчуют. Да все горячее, вкусное! А мальчике кусок поперек горла – оттого про что люди в корчме говорят ему непонятно.

Тут подносит ему Котофей Иваныч ему чашку с горячим питьем и говорит:

– Вот, Андрюща, за твою доброту, что ты меня спас и не предал, когда хозяйка тебя из дома выгнала – следует тебе от меня подарок. Как сие волшебное питье выпьешь так все языки понимать станешь и сам на них разговаривать сможешь.

Мальчишка, как ему кот велел, питье выпил, а оно хорошее, сладкое… и сразу все разговоры, все песни, что округ него пелись ему понятны сделались. Понял он, что в трактире гуляет народ разных язык: и шведы, и голландцы, и финны, есть и русские – все города Ниена жители…

– А что за праздник нынче празднуется? – спрашивает мальчик.

– Так как же не праздновать – сразу ему несколько человек отвечают, – Рождество Христово!

– Да как же Рождество – удивляется Андрюшка, – когда мы с верфи уходили – едва зима начиналась.

– А у нас тут время по другому движется, когда быстрее, когда медленнее, – ему сосед за столом объясняет, – А разве ты сам не замечал, что веселое время быстро летит, а когда ты в скуке или в печали – бесконечно тянется.

– Замечал, – говорит Андрюшка, – У нас и на верфи плотники даже песню поют: «Проходи поскорей скушно времячко…»

– Ну вот, – говорит сосед в голландском колпаке, – А мы тут умеем так временем распоряжаться, что скучное быстро проходит, а веселое, да полезное долго тянется. Как захотим, так его и двигаем. Однако, как говорится, всякому делу – свое время. Наелся, согрелся – вот и хорошо. Теперь спать ложись – отдыхай, а с утра в учение пойдешь…

Проводил Котофей Иваныч Андрюшку в отведенные ему покои. На высокую да мягкую кровать, на какой мальчишка отродясь не спал уложил, пуховым одеялом накрыл.

– Спи, дружок, отдыхай! Ангела на сон пожелал.

Андрюшка и уснул, и сны ему снились легкие прозрачные цветные…

Утром проснулся, умылся, а уж завтрак на столе. Закусил, чаю кофею выпил, ан учитель старенький в камзоле старинном, в полосатых чулках и туфлях с пряжками со стопкой книжек – тетрадок подмышкой, с гусиным пером за ухом да с указкой в руках пришел всяким наукам Андрюшку обучать: и читать, и писать на разных языках, и арифметике, и географии, и даже черчению…

После обеда другой старичок– мастер в кожаном фартуке, с ремешком- шпанлырем поперек лба, чтобы волосы не мешали, повел Андрюшку на верфь. Дали ему инструмент как раз по руке подходящий и стал мальчик плотницкое да столярное мастерство осваивать. А в другие дни и кузнечное дело, и токарное и даже паруса шить его разные мастера обучали.