Тройной фронт

Первый немец
(рассказывает ветеринарный фельдшер Алексей Лобов)

Я с детства очень любил животных, ну, и родился в сельской местности к тому же. У нас свое хозяйство было, корова, овцы, куры, собаки, кошки уж не считаю. Коза. Свиньи. Поросята. Все как положено. Я с животными возился, мечтал ветеринаром стать, и папа с мамой мой выбор одобряли. На селе ветеринар да агроном – первые люди.

Закончил семилетку, закончил ветеринарный техникум. Даже год поработал в колхозе. Потому, что года мои не выходили еще на фронт идти. А потом, конечно, пошел. Попал в конную артиллерию. Даже очень хорошо – ветеринаром, по специальности. Но у нас по штату, госпиталей, как в кавалерии, не было. Поэтому дело мое было лечить лошадей, а если что – выбраковывать. Конечно, нужно было пристреливать, но мы этого не делали. Мы раненых и больных лошадей оставляли населению. Если, конечно, животные не заразные. Наступать же уже начали. У меня, знаете ли, никогда ни на корову, ни на лошадь рука не подымется. Я же – лекарь, а не мясник.

А в деревнях то, как лошадям радовались! Вся техника на фронте, на себе пашут. Бабы по три, по пять человек в плуг впрягаются и пашут. Мы, конечно, если где хоть дня на два останавливались – всех ездовых лошадей в запряжку. И кто мог за плугом ходить – на пахоту или нам на косьбу, плуги да косилки в селах оставались… Хотя немцы все вывозили. Все буквально. Они народ экономный.

А лошадь оставляешь в деревне, хоть больную хоть раненную, ее только что не целуют. И вылечат обязательно. Я однажды, смотрю лошадь в плуге как – то странно идет. Присмотрелся, а у нее вместо путового сустава протез деревянный. Ну, как в деревнях мужики одноногие себе колоду вместо ноги делают. Вон ведь даже как! И ничего, потихоньку, а пашет. И жеребенок тут же под боком. Ноги то у нее нет, а жеребиться то она может! Стригунок – то хороший. Здоровенький.

И даже, если, скажем, совсем животное безнадежное – все равно оставляли. Пусть деревенские прирежут, да хоть мяса поедят. Тут такой голод – уж не выбирали, какое мясо. Прежде то русский человек ни за что бы конину есть не стал, а тут – выбирать не приходится. У нас вон мусульмане тушенку американскую ели – это же свинина. А что поделаешь – война. Ничего Бог простит.

Командир дивизиона был очень хороший. Пожилой. Все понимал. И держал меня при штабе. И все писари у него – бывшие агрономы. Сберегал сельскохозяйственных специалистов.

– У меня, говорит, Леша, две задачи. Гитлера победить и тебя к родителям живым и невредимым доставить… Моих – то уже не вернешь. (У него в Смоленске погибли все.)

Вот раз проломили фронт. Пошла кавалерия в прорыв. Мы за ней пушки потянули. Конница от нас оторвалась. Мы с обозом приотстали. Но они знают, где мы – порыщут по тылам и к нам вернуться. Так что мы идем спокойно. Занимаем село.

Это быстро. Раз-два выстрелы хлопнут, если в селе немцы патрульные или полицаи, и все…

Заходим во двор – мотоцикл и немец убитый валяется. Мы – в дом. А в Белоруссии – знаете, главное в избе – печка. Да и у нас тоже. Но там огромная комната и посреди печь, и вся жизнь вокруг печи образуется. Вся мебель по стенам. Вот мы пошли вокруг печки. Командир с одной стороны я с другой. Он – пожилой и у него нога раненная – хромал – идет медленно, а я быстро. Я за угол печки заворачиваю, а там немец с автоматом! У меня в руках, на всякий случай, пистолет. Немец, так резко ко мне поворачивается – а у меня реакция то хорошая, я ему сразу в лоб – бах… Он и грохнулся.

Командир выскочил. Присел над немцем.

– А ведь ты, говорит, Леша, мне жизнь спас. Да и всем нам, – за ним писаря толпою, – Будет тебе медаль.

Ну, тут все писаря меня поздравляют, хвалят. Немца того, прямо на половичке, во двор вытащили.

Легли спать. Вповалку. А разучились в домах то ночевать. Трубу не закрыли. Под утро все выстыло. Просыпаюсь – от дыхания пар идет. А ребята храпят – хоть бы что.

Я к печке сунулся – трубу закрыть. Ну, это так – рефлекторно. Потому что ее же опять сейчас открывать надо – печку растапливать. А у заслонки – с той стороны, где я шел – сапоги стоят.

Ну, того немца. Меня как ошпарило. – Вон, думаю, почему он не убежал – без сапог был. Босой.

Вышел во двор. А темно еще, еле – еле рассветает. Пошел к поленице дров набрать. Дерг-дерг за дровину, а она не поддается – дернул сильнее, а это нога – босая. Наши дураки – немца на поленицу закинули. Хотя не дураки – правильно. Хозяева вернуться, когда – никогда, – закопают его где нибудь. А так псы растреплют, и будет по всему двору вонять.

Поленица невысокая мне этого немца всего видать. Лежит – глаза открытые. И маленькая дырочка между бровей – сзади то разнесло все, а лицо цело. И молодой парень – наверно мне ровесник. И мне так нехорошо, вот именно, стыдно как – то стало. Пошел я в хату, взял сапоги, вернулся во двор, стал немца обувать. Зачем, сам не знаю. И плачу, как будто это меня убили…

А сапоги не лезут, даром, что голенища широкие. Ноги то закостенели. Мертвый ведь немец. И ничего теперь уже не поделаешь…

Тут мня за плечо командир наш трогает – на крылечко покурить выходил. Тоже и ему не спалось.

– Что ты, говорит, ревешь, сынок…

– Зачем , – я говорю,– стрелял! Можно же было на него кинуться – повязать. Я вон какой здоровенный и ребята бы помогли… Я теперь вот он мертвый.

Командир затянулся, прямо со стоном, точно чего-то из козьей своей ноги вытянуть с дымом табачным хотел.

– Ну, попленил бы ты его, говорит, а дальше то его куда?… Мы же за линией фронта. В тылах. Тут пленных быть не может…

Наложил мне дров охапку.

– Эх, говорит, Леша, тяжелая это дело – людей убивать. На взгляд то просто – чик – и нету, а кровь то она вопиет от земли… Оно, конечно, война. А так, по человечеству, по совести, то есть, – убивать нельзя. Никак нельзя. Оно убийство то даром не проходит. Ежели ты, конечно, человек.

А потом у печки сидим, на огонь смотрим. Он и говорит

– Ты Леша – счастливый человек. Совестливый. Дай Бог тебе на войне не оскотинеть.

А под Берлином наш командир дивизиона умер. Привалился в окопе, как бы задремал и не проснулся. Инфаркт. Разрыв сердца. Устал человек. Да и возвращаться ему было некуда. Погибли все. Хотя – мог бы он, например, со мной в деревню поехать. Папа и мама его бы, как самого родного, приняли. Жил бы с нами. Меня то вскоре после победы отпустили домой, как специалиста сельского хозяйства. И его бы отпустили, по возрасту. Пожилой ведь…

«Выучка прославленного Книги»
(рассказывает Юрий Николаевич Свидин.)

«В тот вечер в посадке Колесникова я увидел властительное

равнодушие татарского хана и распознал выучку прославленного

Книги, своевольного Павличенки, пленительного Савицкого

И. Бабель. Конармия. Рассказ «Комбриг два».

      Мой отец – Николай Свидин – (потомок знаменитого кубанского казачьего рода, где одних генералов – конвойцев служило пять человек), в начале войны, попал служить к знаменитому герою гражданской войны, командиру из Конармии товарищу Книге.

      Товарищ Книга прославлен не меньше, чем Буденный, Котовский, Чапаев, Щорс и прочие красные комдивы и комбриги.

      Для отца служба у Книги была особенно важна. Несмотря на то, что семья пережила Гражданскую, расказачивание и прочие радости предвоенной жизни относительно благополучно, в общем-то, никого не расстреляли в период с 1918 по 1940, и отец даже сумел получить образование, и работал технологом на хлебозаводе, никто не забывал, что он потомственный, родовитый казак, то есть из «чуждых». Поэтому сам призыв его в Красную Армию, в первые дни войны, когда еще никто не понимал, какая это война будет, воспринимался, как своеобразная реабилитация Свидиных перед Советской властью.

      Жили мы в Майкопе. Город южный, в прошлом казачий. Густая зелень садов, беленые или красно-кирпичные стены одноэтажных домиков… Когда наши первые пошли на фронт, весь город высыпал на улицу. Боже мой! Как плясали казаки, когда шли от военкомата к вокзалу! Какая была наурская лезгинка! И отец плясал лучше всех! Я помню до мельчайших подробностей тот день, и даже запах пыли, и острый треск барабана и пение зурны, вскрики, гиканье и посвист танцующих и плеск ударяющих в такт ладоней….

– Асса… ать, ать, ать, ать….– и отец мой кружится, как черный вихрь, взлетает на носки, падает на колени, неудержимый и прекрасный, как Бог победы.

      Многие тогда думали, что сталинская конституция, снявшая с казачества клеймо врагов народа, и вот этот призыв на войну – новая страница нашей жизни. Что все кровавые годы геноцида казачества, были ошибкой и мы тоже дети России, и Советская власть оценит наше боевое мастерство и нашу преданность. Мы вновь выслужим славу!

      К великому огорчению отца, прославленный товарищ Книга, узнав, что отец работал в пищевой промышленности, забрал его из взвода разведки и сделал штабным поваром. Отец писал, что для него мучительно ловить на себе косые взгляды казаков, готовить к штабному столу роскошные обеды и отыскивать всевозможные местные деликатесы и крымские вина. Однако, он не ропщет. Служба есть служба. А служить у прославленного героя Гражданской войны – честь и большая ответственность. Слова «крымские вина» были подчеркнуты и мы догадались, что отец в Крыму. Потом письма приходить перестали.

      Отец вернулся через год после войны, из плена, без ноги. Про войну он ничего не рассказывал, а когда однажды, при нем упомянули товарища Книгу, побелел, и его затрясло…

      Перед самой смертью, тогда он тяжело умирал от рака, он передал мне свой дневник, вернее не дневник, а послевоенные записи, что начал делать под старость. На войне дневники категорически запрещались! И рассказал, что когда немцы начали наступление в Крыму, и когда стало понятно, что Севастополь не удержать, начальство хлынуло в бега на кубанскую сторону.

      Уходили воровато, тайно, бросая десятки тысяч бойцов и призывая их к сопротивлению! «Ни шагу назад!» – относилось к рядовым и младшим командирам, к тем, что в большинстве своем не отступили, верные присяге и сложили головы, в Севастополе, по всему Крыму, в Керчи или в Аджимушкайских каменоломнях…

      Вероятно, были офицеры и высших чинов, что разделили страшную судьбу своих однополчан. Но проставленный товарищ Книга к их числу не относился.

      Отец, исполнявший должность скорее не повара, а ординарца, находился при нем неотлучно. Когда ночью они вышли к морю, где штабы спешно грузились на катера и баржи, он догадался, (старался глазам своим не верить), что командование бежит, бросая армию на произвол судьбы и на милость победителя.

      Отец все время повторял: «Ковры грузили. В палатке всегда расстилали на землю ковры. Еще товарищ Книга любил повторять, как это мудро ханы татарские придумали – коврами устилать в шатрах землю. Командир катера кричал, что корабль перегружен. «Бросайте барахло!» Но все равно, – коврами завалили всю палубу, и катер сильно огрузнел. Можно было еще рискнуть и взять на борт несколько человек. А если ковры выбросить, то десятка полтора раненых, что лежали рядами на носилках и просто на земле, прямо около уреза воды».

      Отец уж, было, собрался прыгнуть с берега на палубу, по уставу, следуя за своим командиром, да и по дружбе, какая, вроде бы, сложилась. Товарищ Книга постоянно хвалил отца, хвастал его мастерством перед другими начальниками, не забывая повторять: «Николай из Свидиных! Из прославленного рода!» Но в этот раз товарищ Книга, сказал:

– Николай, а где полевая кухня?

«Какая тут, к черту, кухня, и на что она! Людей грузить некуда, а тут кухня!»

– Это же вверенное тебе военное имущество! Что под трибунал захотел? Вернись за кухней.

Отец поднялся на откос и оттуда оглянулся. На куче ковров теснились, пестрея петлицами со шпалами и красными звездами на рукавах, товарищи командиры, а над ними сверкала бритая голова прославленного героя гражданской войны.

Когда через полчаса отец примчался на берег с пробитой осколками и негодной полевой кухней, катеров, конечно, и след в море затерялся.

– Ну что, – сказал тогда отцу, весь обмотанный, промокшими кровью, бинтами матрос: -сдал тебя твой хозяин! А ты эту сволоту кормил! Сколько волчару не корми, а он все сукин сын! – и стал хохотать. На губах у него лопались розовые пузыри.

Раненые еще до утра ждали, вглядываясь в море, что за ними придут транспорты, а потом все, кто еще мог ходить, решили пробиваться севернее, надеясь найти хоть что-нибудь плавающее, хоть бочонок, хоть бревно, и попытаться вплавь уйти на Тамань.

Но берег наши уже успели заминировать, и отец подорвался. Его взяли в плен, без сознания, а так бы он живым не сдался… Все-таки у него другая выучка, чем у прославленного красного комбрига товарища Книги.

Таллинский переход

Ни одного слова неправды здесь нет. Кому придеться прочесть пусть люди знают правду.

Автобиография

Я, Лёзова Анна Алексеевна (урожденная Воронина Анна Алексеевна) родилась 9/22 нобря 1919 г. в д. Вороновке, Путивльского р-на, Сумской области.

В 1938 г. окончила Путивльскую шеолу медсест – акшерское отделение, с присвоением звания акушерки.

В том же 1938 г. мы с подругой Екатериной Ивановной Смольяниновой уехали в Москву. У обеих у нас были отличные свидетельства об окончании школы.

Работать устроились в Чистопродную п-ку Куйбышевского р-на г. Москвы мед. сестрами.

В денкабре 1939 г. во время Финской кампании была призвана в ряды Красной Армии Куйбышевским райвоенкоматом г. Москвы и работала старшей мед.сестрой эвакогоспиталя в Лодейном поле (Московская команда) Эвакогоспиталь был очень большой было три команды: Московская, Киевская и Одесская.

После окончания Финской войны, вернулась в Москву, поступила на работу 19.6.1940 г в качестве медсестры в поликлинику Войск НКВД СССР

3.1.1941 была откомандирована в распоряжение нач. госпиталя 19 стр.корпуса Н.К.О. в Литовскую ССР.

22. июня 1941 г. началась война, в 4 ч. утра прибежал солдат и говорит: "Стар. сестра вас комиссар зовет в госпиталь" Иду. Комиссар Алябье Иван Митрофанович собрал нас и говорит: "Товарищи немец перешёл границу, ст. сестра разверните ещё 2 операционных стола, выпишите инструментарий и получите в аптеке" И в этот же день мы эвакуюровались из Тельшая (Литовск. ССР)

Отступали…Треклятые гитлеровские фашистыбомбили нас нещадно.

Остпали Литву, Латвию и Эстонию наши три дивизиирастрепаны и уцелевшие прорвались на Нарву. Об этом сказал нам наш комиссар И. М. Алябьев: наш госпиталь и штаб корпуса отрезаныи прижаты к морю в Талли не.Вызвал меня и Асю Евсееву и приказал:"Тов. Евсеева и тов. Воронина, сегодня идет пароход Сибирь в Ленинград везет раненых, вы будите сопровождать раненых"

Вот 18.8 – 1941 мы вышли из Таллина. Прошли несколько миль, наш пароход шел подКрасным флагом – раненых везет. И по международному праву раненых не бомбят.

Но какие звери фашисты. И стервятник спустился на бреющем полёте и бомба попала в каюткампанию. Кто там был погибли. Эвакуировалось и эстонское правительство – погибли в каюткампании.

Да я не написала из Таллина вышел большой караван судов: впереди шло 2 тральщика(очищали море от мин) потом параход Урал с грузами, и 3 – им шел пароход

Сибирь – вез раненых под красным флагом. По бокам шли вооруженные зенитками катера – охотники.

И беда была в том, что поднялся шторм 7 баллов. И наши охотники не могли из-за шторма маневрировать. Фашистские стервятники стали пускать зажигательные бомбы – пожар на корабле. В довершение стенрвятник спустился на бреющий полёт и бросилбомбуц, котороая попала в кают кампанию. Кто там был все погиблиРаненые легко стали прыгать в воду. Их подбирали охотники. В том числе прыгнула и я в молре. А Ася Евсеева спустилась в море по канату.

Но пароход не утонул, как работали моряки! Устраняли все, что выходило из строя.

Нас с Асей подорбрали на катер. Да ещё забыла, когда фаристы бросили большую бом бу в каюткампанию, то в это время мы с Асей подставляли судно, одному раненому моряку с переломом таза. Ещё не написала забыла.

Когда содрогнулся пароход и загорелся, мы с Асей выбежали на нос. А загорелось то с носа. Загорелся мой халат но я сразу и прыгнула в море и никак не могуотплыть от парохода, ну тянет под пароход и баста!…

Но после первых налётов стервятников нам было приказано одеть спасательные пояса. И вот пробкавый пояс не давал утонуть. 18 августа, а какая холодная вода в Балтийском море!!! Руки и ноги сводила судорога. Волны огромные, как дом набежит- скроет, а потом выбриосит. Вот так я впервые увидела молру 18 августа 1941 г. НЕ ласковое , а штормовое и проклятые фашисты поком они били по раненых. Об э том тогда писали в газетах. Ужас, какие звери. Да можно ли забыть? Можно ли простить?

Но вс же отбросило меня от парохода. А охотники бросают канаты, раненые хватают и поднимают моряки к себе. Эх, как бы я хотела на склоне лет встретить того моряка , который меня вытащил на катер Я чуть-чутьне угодила под винт, он бы перерезал бы. Но моряк так закричал и схватил меня за руку "Счастливая девчонка ты"

Рвота солёной водой, мокрые, холодные. Привезли нас на остров Гогланд, спасибо женщины жены офицеров, дали нам переодеться: рубашенку и старенькое желтыми цветочками платьеце Привезли нас в Кронштадт, потом в Ленинград.

А в Ленинграде уже прямая дорога Москва-Ленинград занята немцами. И только ещё по Вологодской ещё дороге окружной эвакуировали ленинградцев. Мы с Асей залезлив телятник и поезд тронулся. Мы голодные, ничего у нас нет. Но нен знаю почему-то у меня в руках был котелок. На одлной из остановок я выбежала купить что-нибудь.В это время поезд тронулся. И уехала моя Ася!Можно представить м оё горе, я бежала за поездом кричала,плакала и всё от него отставала. Мне был 22 год.Плюс к тому я была беременная. Ася родом из Ельца поехала она домой. Я же ст ою и горько, горько плачу.

На счатье Министерство нефтяной пром.перегоняли машины грузовые в Москву.Вяз меня водитель. И вот не помню через сколько дней я прбыла в Москву. Заболела попала в роддом и родилась 6 месячная девочка живая, пожила сутки и умерла. Оправилась. Выписала.И я решила ехатьна свою родину в Путивль. Это было в сентябре. октябре числа не помню точно. Добралась до Курска. От Курска шла пешком до Льгова. Осталось до моего дома 80 км., говорят немцы в Конотопе.Это 40 км от Путивля. К немцам в лапы – нрет. И я вернулась в Москву. Прапвильно ли я поступила не знаю. Если бы я пришла джомой. Моя школьная одноклассница подруга – Парфентьева Анастасия и комиссар партизанского отряда Колвпака – Руднев., мне бы быть с Рудневым и Парфентьевой, капают слёзы какие погибли люди! Я лично Руднева комиссара не знаю, но у его матери стояла на квартире, когда училась в Берюхе. От нас с Вороновки были речушки когда речушки разливались и ходить в школу было невозможно,. Вот у них то у Рудневыхмы и стояли недели 2 на квартире.Комиссара уже дома не было, он где то работал.А Костя его брат роднрой мой одноклассник.И когда после война мы встретились, я сталак спрашивать, ну скажи как погиб т вой брат и Анастасия при каких обстоят ельствах? Ведь ты же был в его отряде. "Не знаю – погибли в Карпатах" Ох,Ох,ох… Это отступление.

Из Курска вернувшись в Москву, голая, голодная, босая напр. на родину мужа в Рязанскую обл. Спасский р-н дер. Старый Сот. Матери у моего мужа не было – мачеха.Отец красивый, пожилой лет 75 дедушка. Встретил меня хорошо. Все смотрел и говорил: Боже мой, до чего же ты красивая. Ай да молодец Алексей, я его понимаю такую красавицу не упустил.

В январе 1942 года я ушла в Спасск в госпиталь работать медсестрой. Меня послали в Рязань на курсы по ленчебной физкультуре и массажу. В конце декабря 1941 года мой свёкр получил извещение, что погиб его сын, а мой муж.

.....И личную жизнь. Все отобрала война. Была у меня подруга Клава такая милая, чистая добрая. Прибижитко мне в госпиталь. И принесёт мне кусочек хлебца или кусочек сахару. Дело не в хлебце и сахаре, а в её доброй душе.

Кроме неё мне не с кем не могло быть легче.

В общем никого я не хотела и ничего не надо. Вот я подала заявление о расчёте. И уехала в Москву 3 января 1943 года. Я прошусь в Куйбышевском военкомате г. Москву в действующую армию. Послали. Прибыла в 164 дивизию 33 армии – зачислили фельшером командного пункта. Дивизия была в обороне. Потом начались бои, взяли Спасск, Демьянск Смоленской области. Потери страшные. З командира полка: Стадник, Иванов, и вот не помню фамилии 3 командира.

Убиты были в этом бою зам. начальника санит. службы дивизии Курушкин не помню его им.отч. выпускник Воронежской медицинской Академии. Умница, светлая голова!

Как то я доставляла в медсанбат солдата с острым аппендицитом. Он спрашивает мен:"Что ему вводили" я говорю – ничего. А он а почему же ничего?

– Чтоб не затемнять картину. – говорю.

Он так добро посмотрел на меня и сказал "Умница девочка, молодец"

Убит нач. ветеринадной службы. , а вот фамилии я не помню Они были в одной палатке и прямое попадание бомбы в палатку. Такие ребята, какая жалость.

Это был июнь 1943 года.

(Орфография документа сохранена. Прим. Б.А.)