Loe raamatut: «Психология социального отчуждения»
© Алмазов Б.Н., 2009
© Оформление Дата Сквер, 2009
Вступление
Индивид обособляется от порождающих его духовную жизнь сил, что и приводит к личности как таковой.
А. Яковлев
В определенном смысле вся история человечества, если на нее смотреть через призму личностного развития, представляется как процесс постепенного овладения человеком навыков социального отчуждения. Как заметил А. Герцен, абсолютное отождествление с социальной средой (как это принято говорить в наши дни) возможно лишь при полном отсутствии ума. «Счастлив мира обитатель только личностью своей» – цитирует К. Юнг стихотворение Гете в своей книге «О становлении личности». Скорее всего, это некое специфическое качество «homo sociabilis», отсутствующее у иных живых существ, живущих в социуме (стаде, колонии, стае). Но его не должно быть слишком много, ибо «потеряв свое место в замкнутом мире, человек перестает находить ответ на вопрос о смысле жизни, в результате чего он начинает испытывать сомнения в себе самом» (по Э. Фромму). То, что А. В. Луначарский называл «стадным инстинктом – по большому счету основой любой морали», должно быть противовесом от излишнего индивидуализма (добровольного или навязанного). Их баланс и называется «гармоничным личностным развитием». В отличие от «девиантного», когда человека отчуждают вопреки его стремлению к отождествлению. Особенно в детстве.
У каждого из нас (взрослых) из-за не очень качественного воспитания остаются недоразвиты кое-какие социальные потребности. Такова реальность. Мы более или менее удачно компенсируем свои комплексы, вынесенные из детства, или хотя бы прикрываем их социальными навыками, работая над собой в течение жизни. Кому как удается. Но у некоторых утраты были слишком велики, и стремления, побуждающие двигаться в ногу с обществом и соответствовать экспектациям культуры, атрофируются слишком рано. Оставаясь на обочине жизни, повзрослевшие люди «маргинальной ориентации» без зависти и сожаления смотрят на ускользающие от них социальные перспективы. Они становятся балластом, заботой общества, когда то, в свою очередь, считает себя ответственным за социальную справедливость.
В разные времена проблема социального устройства «неприспособленных» решалась в соответствии с возможностями государства и его установками. Так в нашем отечестве до революции забота о них возлагалась на общину, у которой государство забирало в армию лишь «пьянь негодящую» на четверть века муштры и казармы с последующей заботой об «инвалидах». Семья была своеобразным острогом для женщин вне зависимости от надежности их социальных возможностей (которые никто и не брал в расчет). При советской власти уголовная ответственность за тунеядство и бродяжничество оберегала общество от необходимости приноравливаться к людям, не желающим «сливаться с обществом, семьей и государством». Теперь мы примеряем европейскую (персоноцентрическую) модель общественного устройства, где бесцеремонное обращение с индивидуальностью не принято. Там пресловутая «свобода умирать под забором» доминирует над «социальной целесообразностью», а гуманизм («богатый делится с бедным по совести») принадлежит не столько государству, сколько обществу. В какой мере у нас привьются эти установки пока сказать трудно, но мысль уже работает. Нынче нас интересует не столько сам факт (безработный, бродяга, нищий), сколько его психология – мировоззрение этих людей, их самочувствие, мотивация поведения. И здесь, когда речь идет не о справедливости на уровне куска хлеба («каждый имеет долю в источниках пропитания при условии его участия в общественно полезном труде»), а более тонких материях, таких как ценностные ориентации, социальные позиции, личностные установки, без психологии обойтись невозможно. Мы должны ясно понимать и честно признавать, что общество и государство не в состоянии обеспечить каждому:
♦ адаптацию как готовность принимать и выполнять требования среды как личностно значимые смыслы (Ю. Клейберг);
♦ идентификацию как готовность включиться в уклад жизни с присущими для нее ценностями (В. Петровский);
♦ институализацию как принятие идеалов, на которых строятся правовые институты, в качестве внутренних регуляторов поведения (М. Мид).
И оставить для некоторых, кому это не по силам, возможность не гнаться за официальным статусом, а отступить в мир воображения, во всяком случае, тогда, когда этот мир не враждебен обществу. Ведь известная деперсонализация (по Т. Шибутани) гораздо лучше насильственного приобщения к неприветствующей среде, так как способна примирить человека со многими житейскими неудачами. Придать его basic needs (самосохранения, принадлежности, самоуважения) иной вектор growth во избежание (по А. Маслоу) обостренной перцепции, переоценки себя, повышенной спонтанности, сосредоточенности, сопротивления «окультуриванию», идентификации себя с отрицательными героями и т. п.
Другими словами, обратить отчуждение на пользу человеку, чтобы, не обещая лишнего, окрасить привычный уклад жизни иными тонами, а в ландшафте обыденной жизни изменить, казалось бы, закосневшие пропорции. Легко ли это сделать, вопрос другого сорта.
Мы постарались в самой упрощенной форме (в чем-то даже примитивно) схематизировать маршруты, уводящие человека от общественных интересов, начиная с детского возраста. Естественно, в каждой судьбе предложенные схемы обрастают множеством деталей, тонкостей, нюансов, обид и огорчений, так что поначалу кажется, что именно они и есть главная причина социальной неприспособленности. И хочется оказать помощь и поддержку здесь, сейчас и по конкретному поводу. На какое-то время пресловутый «реальный гуманизм» действительно облегчает ситуацию. Но, как правило, ненадолго. Проблемы девиантного развития личности при этом никуда не деваются. Они остаются, чтобы вызвать эксцессы в другом месте по иному поводу (в медицине есть правило «если гной появился, выпусти его», пока он внутри, наружные процедуры бесполезны). Отчуждение нужно преодолевать в его основе. И если его причины и механизмы удается вытащить на поверхность самосознания, с остальным личность справится без посторонней помощи.
Если такая задача нам не по силам, а собственного стремления покинуть обочину жизни у человека нет, будучи обязанными работать с ним по своему профессиональному или общественному долгу, мы обязаны ясно видеть границы допустимого вмешательства. Право на существование имеют не враждебные социально и общественно бесполезные люди, уж коли у них есть источники пропитания. Их нужно ограждать от стихийной агрессивности среды.
А она – реальная сила. Перестройка в нашем обществе началась, как известно, с того, что государство, почувствовав прелесть безответственности, сбросило на плечи общества заботы о социально неприспособленных людях (чем мы хуже европейцев!), и клич «убей бомжа» звучал особенно отчетливо среди так называемых неконкурентоспособных подростков, с их «массовым исходом на улицу» из школы, потерявшей к ним какой-либо интерес. Советский строй не подготовил людей к терпимости относительно слабостей другого человека, это факт и никто его не оспаривает, но годы идут, а ситуация не меняется. Должно быть, дело не только в большевиках и марксизме (как они его понимали). Скорее всего, корни нашего равнодушия к общественно бесполезным людям уходят дальше в глубину ментальности национального характера. Так что, примеряя модель общественного устройства, где социальная поддержка опирается на толерантность, гуманизм, синергизм и т. п. народных масс, нам следует составить мнение, в какой мере она годится для нашей почвы. С этого мы и хотим начать книгу.
Глава 1. Социальное отчуждение и развитие личности
Социальное отчуждение как феномен общественной жизни
Стоя как бы вне времени, мы не были затронуты всемирным воспитанием человеческого рода.
П. Я.Чаадаев
Начать сравнение российской культурной традиции в отношении личности с европейской, по-видимому, следует с момента (периода, эпохи), когда мы не сильно отличались друг от друга. То есть, с общинной организации уклада жизни, который, как известно, формирует и определяет социальная среда с присущими для нее закономерностями взаимодействия человека с обществом и государством.
Согласно историческим канонам прообразом такого строя следует считать Древнюю Иудею, где «бедные и слабые имели свою долю в источниках пропитания, находящихся во временном пользовании отдельных лиц, но единственным собственником которых был Иегова. Равенство состояний удерживалось как норма, раз и навсегда установленной божественной властью. Отношение к труду и высокая его оценка исключали появление социальных недугов»1. В дальнейшем общественные отношения усложнялись, но стержень оставался неизменным – власть среды, которой свойственно:
♦ ориентация на лидера;
♦ самооценка и общественный статус определяется дистанцией от лидера;
♦ аффилиативная идентификация членов группы с лидером2;
♦ социальная поддержка своих из жалости и сострадания;
♦ общественный способ потребления;
♦ враждебность к чужакам («ненависть варвара к чужеземцу»);
♦ изгнание как способ наказания.
По мере общественного развития «низовая» община оставалась самоуправляемой единицей, при посредстве которой государство строило свои отношения с народом, разверстывая на нее налоги и повинности и не вмешиваясь в ее внутреннюю жизнь. Правящий слой («аристокрация», как его называл А. С. Пушкин) оставался той же общиной, но уровнем выше.
В качестве инструментов (институтов) власти при этом используются:
а) казна с централизованным (редустрибтивным) способом распределения ресурсов; б) трудовая повинность (барщина); в) наследственная передача властных полномочий.
Крепостное уложение закрепило административно-сословный механизм их (институтов) реализации, которому в той или иной форме свойственны:
♦ династии, распоряжающиеся жизнью подданных;
♦ дворянство с обязанностью служить династии (служилое сословие), с правом эксплуатировать крепостных, но и удерживать социальную справедливость в определенных рамках;
♦ чиновничество («дворянство второго сорта»);
♦ церковный приход с его административными функциями непосредственно в общине (например, запись актов гражданского состояния, начальное образование);
♦ сельская или цеховая община.
В своей книге «Николаевская Россия» маркиз де Кюстин приводит слова барина, который объясняет ему суть преимуществ крепостного права словами, прямо-таки списанными с древних свитков. «У них нет никаких забот. Ведь они и их дети обеспечены всем необходимым и потому во стократ меньше достойны сожаления, чем ваши свободные крестьяне».
Было ли в Европе раннего средневековья все так же, как у нас, сейчас сказать трудно (во всяком случае, по тем источникам, которые были мне доступны, можно лишь более или менее уверенно предполагать, что основные принципы общественного устройства совпадали). Одно время европейцы даже увлеклись филантропией за казенный счет, что привело к неимоверному разрастанию «язвы нищенства». Как писал Э. Кречмер, «прямое истолкование тезиса «блаженны нищие духом» привело к полному видоизменению нормальных масштабов ценностей и тенденциозному предпочтению духовно бедных, голодных и беспризорных при недооценке сильной и здоровой жизненной работы, что воспитало огромное количество общественных паразитов, повлекшее тягчайшие последствия»3. М. Фуко в своей работе «Безумие в классическую эпоху» добавляет, что государство было вынуждено применить силу против социально неприспособленных людей (у городских ворот дежурили отряды легковооруженных солдат, отгоняющие бродяг, а приюты очень напоминали тюрьмы). Но это было очень давно.
С того времени Европа прошла школу феодального устройства жизни, тогда как у нас «мрачные тени крепостного уложения» и сегодня не до конца исчезли из правового поля. «Россия никогда не имела ничего общего с остальной Европой и история ее требует другой мысли и формулы, как мысли и формулы, выведенные из истории христианского Запада. Феодализма у нас не было, и тем хуже. Феодализм частность. Аристокрация общность. Феодальное семейство одно. Бояре жили при дворе княжеском, не укрепляя своих поместий, не сосредоточиваясь в малом семействе, не враждуя против королей, не подавая помощи городам. Но они были вместе, считались старшинством, об их правах заботились придворные товарищи. Великие князья не имели нужды соединяться с народом, чтобы их усмирить», писал А. С. Пушкин4.
В Европе же отчуждение от общинности и переориентация на семью с ее ценностями и смыслами жизни началась в период раннего средневековья. Для народа это означало закрепление имущества во владении с правом распоряжения (частную собственность) Для государства – переход к подушевому налогу. Как писал К. Р. Качоровский в своем капитальном труде «Русская община», «общинные и частно-семейные или личные отношения находятся в состоянии конфликта. Преобладание одного из них является результатом естественно-экономических причин или отношения к этому вопросу со стороны государственной власти. Если последние не содействуют частной собственности, то общинное начало преобладает. Если семейное начало получает приоритет, имущество (в данном случае земля) захватывается бессрочно, то есть переходит по наследству, а государство переходит от сбора дани с общины к разверстке подати на конкретные семьи. Со своей стороны семья стремится захватить в прочное владение наделы и закрепить за собой право на имущество».
Как в свое время заметил Ф. Энгельс в своей книге «Происхождение семьи, частной собственности и государства», поначалу семья представляла собой некую общину в миниатюре, но перераспределение материальной составляющей жизни высвободило значительные ресурсы личности. От безусловного отождествления с обществом человек перешел под покровительство гораздо более либеральных семейных традиции. В отличие от общины семья:
♦ гарантирует социальную приемлемость человеку, какой он есть;
♦ в основе морали лежит субъективно понимаемая ответственность перед суровыми предками и безжалостными потомками;
♦ конфликты в рамках допускаемой терпимости решаются вне правого поля;
♦ в материальном отношении члены семьи зависят друг от друга, а не от государства;
♦ в качестве наказания выступает лишение сострадания и поддержки.
Соответственно, нравы, взгляды и установки семьи не поддаются государственному норматированию, а зачастую и вовсе противоречат ему. Власти не могут приказать семье, живущей на свои доходы, исповедовать нужный образ мыслей. Семью приходится вовлекать в политические и нравственные инициативы, находя аргументы, которые подтверждали бы совпадение личных и общественных интересов, методами убеждения. Должно быть, недаром католическая церковь веками совершенствовала искусство проповеди, тогда как православная только начинает осваивать навыки речевого общения с народом.
При новом укладе жизни казну сменяет гражданский оборот, вместо трудовой повинности расцветает свободное предпринимательство, династии уступают место выбранным «лавочникам». Прогресс налицо. Но он противоречит природе власти. Цивилизация не знает примеров, когда люди, ею обладающие, отдали бы свои привилегии просто так и согласились «сесть в тюрьму за долг в 300 талеров вместо того, чтобы пользоваться неограниченным кредитом у негоциантов, не смеющих истребовать одолженное». И есть все основания полагать, что у европейских владык раннего средневековья нравы были ничуть не лучше. Остается гадать, что заставило их перейти от крепостного уклада к «священному праву частной собственности». И до появления версии А. Фоменко исторически и социально обоснованного объяснения не существовало. Историки констатировали, что Европа пошла иным путем, и только. Нужно было математикам своими методами обработать чистые факты, чтобы отсеять мифы и привести историю в соответствие с психологией. А современная жизнь подтвердила, что в чем-то аналогичный переход от авторитарного строя к демократическому бывает обусловлен исключительно экстремальными обстоятельствами, угрожающими суверенитету нации.
Скорее всего, в начале второго тысячелетия нашей эры Европа действительно была под властью славянско-оттоманской империи, где авторитарная власть, сосредоточенная в руках правителей оседлой части России, дополнялась силой профессионального войска из татар, проживавших за Волгой (своеобразный Рубикон). Для выхода из унизительного положения у лимитрофов не было природных и человеческих ресурсов, тогда как за спиной метрополии располагались громадные пастбища (источник военной силы – кавалерии) и возможность черпать людские резервы из кочевников. Единственным ресурсом, способным увеличить мощь солдата и производительность труда жителя, была личность, обладающая свободой волеизъявления и готовая ее отстаивать, а также работать на совесть. Расчет оказался верным, и вскоре крестоносцы оттеснили русских на восток и отменили крепостное право на тех территориях, которые смогли занять. Там оно больше не возобновлялось. Как заметил А. С. Пушкин, «крестоносцы повсеместно сообщили вольность нравам».
К тому же у России появились новые заботы, вызванные изменением климата. Как отметил в своих работах Л. Гумилев, степи начали превращаться в пустыни, жизненное пространство за Волгой стало сокращаться, дороги в Среднюю Азию перемело песком. Войско, оставшееся без дела, заявило претензии на власть, что и вылилось в так называемое татаро-монгольское иго, пока оседлая часть России не взяла верх. Считается, что последнюю точку в этом споре поставил Иван Грозный, завоевав Казань и лишив представителей ее династий каких-либо оснований надеяться занять престол.
Эти века, пока Россия не развивалась, а налаживала жизнь в привычных традициях, Европа в психологическом отношении использовала гораздо продуктивнее. Ее народы осваивали установку Нового Завета, которую в общей форме можно обозначить как «пусть богатый поделится с бедным по совести». Совесть – качество личности человека, чувствующего себя свободным (внешне может быть и угнетенного). «Детишки насмехаются, зовут клейменым, каторжным, а дед лишь ухмыляется – клейменый, да не раб». На это ушло много времени и сил, да и крови было пролито немало (достаточно вспомнить их тридцатилетние и столетние войны, лишенные явного экономического смысла). «И это войско, тяжкая громада, ведомая изящным, нежным принцем, готовая предать огню и тленью, что им подвластно, так, за скорлупку» – недоумевает Гамлет. Должно быть, «выдавить из себя» правило «servis not habet personam» – раб не имеет личности, очень непросто (А. П. Чехов, по его словам, делал это «по капле» всю жизнь, но удалось ли ему чего-то достичь, умолчал). Продолжая следовать версии А.Фоменко, мы вполне логично приходим к мысли, что именно в период раннего средневековья формировался однозначно представляемый разными народами образ носителя совести (безусловного альтруиста при максимальной возможности действовать в своих интересах), на что ушло по меньшей мере несколько веков, в течение которых тексты священного писания были доступны только узкому кругу посвященных. Такое отчуждение от местных традиций в пользу отвлеченного носителя нравственных начал, по-видимому, требовало некой глобализации в сфере духа. Всякая глобализация дается с трудом.
В Европе жило много народов, у каждого из них свои предки, а чужие предания, как известно, не указ. Понадобился образ, приемлемый для всех и каждого, некий общий предок, совершивший безусловный подвиг. Сын единого бога, в миру бродяга, чье величие не зависело ни от каких чинов, званий или иных преимуществ, – друг самого простого человека. Местом его земной жизни был объявлен пустырь за околицей Европы, превращенный воображением создателей мифа в землю обетованную. В качестве национальной принадлежности выбран народ, не имеющий территории проживания. Евреи обеспечивали торговые пути. Они взаимодействовали с разными народами, но не смешивались с ними и сохраняли свою идентичность каким-то неуловимым образом. О природе их национальной идентичности, позволяющей узнавать друг друга, проживая с рождения среди разных народов, до наших дней спорят без сколько-нибудь ясного результата. И такой выбор понятен. Если бы Христос был, например, французом, вряд ли немцы восприняли его всерьез.
Осталось обеспечить служителей культа языком, который был бы всем немного понятен, но не носил ничьей национальной окраски. Как известно, те, кто выучил латынь, легко усваивают несколько европейских языков, тогда как на латинском не говорит никто. Ближе всего он к греческому, чей народ жил в те годы на глухой окраине Европы и никакой роли в культуре не играл, будучи дремучим провинциалом. На создание священного писания ушло несколько веков, пока были согласованы тексты, выверены исторические легенды, подготовлены священнослужители. До этого читать на латыни их могли только сугубо посвященные, а переводить на местные языки категорически запрещалось.
Одновременно создавался миф об античной культуре, где рабовладельческий строй (прообраз крепостного) использовал частную собственность в своих интересах, от чего нравственно разложился и позорно пал, несмотря на военную мощь Римской империи (как известно, Рим не имеет аналогов в истории).
Во всяком случае, если о нравах рабовладельческого общества в далеком прошлом можно только гадать, то в нашей новейшей истории соединение частной собственности с крепостным правом в реформах, начатых Петром I, тотчас привело к самой беззастенчивой торговле людьми. Так что, если это невозможно доказать, но допустимо полагать – историки средневековья, не смевшие давать советы владыкам от своего имени, маскировали свои идеи оберткой прошлого (на наших глазах писатели и режиссеры описывают Византию, где ошибки правителей, имевшие драматические последствия, очень похожи на современную политику наших российских властей).
Дальнейший ход событий, если на них смотреть через призму естественных свойств и качеств личности, представляется как овладение европейцами навыками свободного нравственного выбора в повседневной жизни обычным человеком. Преодоление страха свободы давалось нелегко. С одной стороны, неумелое раскрепощение сопровождалось падением нравов и стремлением консерваторов (республиканцев) насаждать добродетели декретами. «Уже я вижу тот грядущий час, / которого недолго дожидаться, / когда с амвона огласят указ, / чтоб воспретить бесстыжим флорентийкам / разгуливать с сосцами напоказ», – говорит один из персонажей Данте. С другой – демократическая ориентация системы хотя и вселяла веру в торжество закона (хозяин мельницы отсудил свое право на нее у Фридриха Великого, которому она заслоняла виды из окна), произвол и коррупция «избранников народа» основательно угнетали население. Тем не менее, прогресс шел своим порядком, и семья из лидеров в троице «Среда – Семья – Система» постепенно отходила на вторые роли, уступая место системе. Человек перестал бояться остаться один на один с обществом и государством (созрел как личность для товарно-денежных отношений) и начал полагаться на свою рабочую силу как основной источник благополучия. «Ледяная вода эгоистических расчетов» (по К. Марксу) смыла «застывшие, покрывшиеся ржавчиной отношения вместе с сопутствующими им веками освященными представлениями и воззрениями», включая «священный трепет религиозного экстаза, рыцарского энтузиазма», превратив представителей таких почитаемых профессий, как юристы, врачи, ученые в обыкновенных наемников капитала. «Все устоявшееся исчезает, все священное оскверняется, с пролетариев стирается всякий национальный характер».
Естественно, потребовалось время (около ста лет), пока «дешевые товары – эта тяжелая артиллерия буржуазии, которой она сметает все китайские стены» устаревших традиций, не привели к социальной глобализации, подтвердив прогноз, сделанный в середине XIX века.
«Условия существования, при которых человек имеет отношения с полным набором качеств нескольких людей, меняется на взаимодействие с личностными модулями многих»5. Человек остается один на один с обществом и государством, демонстративно пренебрегая защитным панцирем общинных (клановых) и семейных традиций, считая их слишком обременительными. Отсутствие страха (как говорили предки) «социальной обнаженности» означает, что современный уклад жизни определяет система с присущими для нее правовыми институтами. Саму по себе систему отличает ряд свойств:
♦ личные качества руководителя не имеют значения для социального статуса;
♦ власть не выходит за формально установленные рамки;
♦ авторитет человека зависит от его компетентности;
♦ участники системы взаимозаменяемы;
♦ социальная защита свободна от филантропии;
♦ в качестве карательной меры используется наказание.
Естественно, в системно ориентированном обществе, где то, что разрешено – разрешено всем, а то, что запрещено – тоже всем, человек равно как свободен, так и беззащитен («как колодник, вытолкнутый в степь», по определению А. Герцена). Однако потенциал личной инициативы («социальный капитал» по определению Ф. Фукуямы) оказался мощной силой. Пока что она (эта сила) еще не очень хорошо исследована. Исторический опыт недостаточен (в отличие от среды и семьи с их многовековым опытом). Привнесенная ей глобализация информационного, культурного и экономического пространства лишь осмысляется в ее хороших и дурных последствиях, тем более, что мы наблюдаем происходящее со стороны. У нас иной исторический опыт.
История Европы двигалась соответственно естественной природе личностного онтогенеза, приноравливая к личности уклад жизни, история нашего отечества выглядит как упорное стремление уклониться от необходимости учитывать личность в качестве ориентира социальной политики. Мы оказываемся все время в роли Обломова, которого пытаются столкнуть с привычного места обитания, но оно устраивает его таким, как есть. Иногда власти и народ подыгрывали Западу, перенимая у него кое-что, частично, не в полной мере и ненадолго (все-таки культура, наука, промышленность там развиваются лучше нашего), но по большей части просили оставить нас в покое, а если кто-то хотел насильственно приобщить к тем ценностям – упирались всем миром, не считаясь с жертвами.
Должно быть, мы так и продолжали бы жить (коли природные ресурсы дают достаточный «естественный продукт» в полном объеме), сохраняя дистанцию, позволяющую брать у них достижения, не затрагивающие нравов, но случилось непредвиденное. Наш народ, отличительным свойством которого (по замечанию А. Герцена) является склонность принимать возможное за действительное, решил одним махом отменить все проблемы сложно устроенного социального пространства, осваивать которое не было ни сил, ни желания, и, обойдясь без семьи, сразу шагнуть в систему.
Изначальная мысль в своем психологическом значении, освобожденном от политической экономии, достаточно проста и вполне понятна. Нехорошо, что свобода предпринимательства в условиях частной собственности побуждает корысть, и на этой почве зреют отрицательные нравственные ценности. Личность в таких обстоятельствах развивается однобоко и отягощена многими предрассудками. Собственники эксплуатируют трудящихся, родители – детей, власть прислуживает капиталу. А если убрать из жизни материальные расчеты, исчезнут соблазны, и побуждения возвышенные (труд на благо общества, стремление к образованию, бескорыстное управление и т. п.), также свойственные в чем-то природе человека, возьмут верх сами собой. Примерно так можно понять Манифест коммунистической партии, где говорится о планах освободить труд от капитала, семью от воспитания детей, людей от государства. В конце пути видится образ трудящегося, способного разумно регулировать свои потребности без внешних ограничений («от каждого по способности, каждому по потребности»).
Естественно, стержнем такой политики должна была стать личность, способная к независимому нравственному выбору в пользу общества. Еще А. Герцен предупреждал, что в России «коммунизм – это то же самодержавие, только наоборот». На чем и споткнулась революционная практика. З. Фрейд писал: «Мыслимо ли вообще, или по крайней мере сейчас достичь подобной реорганизации культуры; можно спросить, где взять достаточное количество компетентных, надежных и бескорыстных вождей, призванных выступить в качестве воспитателей будущих поколений; можно испугаться чудовищных размеров принуждения, которое неизбежно потребуется для проведения таких намерений в жизнь»6. И теперь мы ясно понимаем, что настоящих коммунистов – людей с высоким уровнем синергизма – немного. Они своей жизненной позицией служат примером, но их удел – жертва, а не управление. Поэтому в стремлении к высоким идеалам наш народ сделал тот шаг, к которому только и был способен, – общинную психологию он трансформировал в коллективистическую. Как отметил в своих воспоминаниях полковник Кобылинский, начальник охраны царской семьи в г. Тобольске, солдаты, поначалу бывшие под влиянием эсеров, со временем перестали их понимать и становились большевиками сами собой, без какой-то особой пропаганды со стороны последних. Да и потом, когда государство должно было что-то сделать в личностном плане, оно действовало не как система, а выбирало простейшие общинно-партизанские рецепты.
Однако так не могло продолжаться слишком долго. Государственная филантропия демобилизует общество, если нет узды крепостного права (в чем Европа убедилась на своем опыте несколько веков тому назад). И когда стало ясно, что «гигантский эксперимент над культурой в обширной стране между Европой и Азией обнаружил пропасть между намерениями и исполнением» (по З. Фрейду), пришлось согласиться и на частную собственность, и на свободу предпринимательства. И это вполне естественно. В истории любой социоцентрически ориентированной страны наступает время, когда в состязании с персоноцентрическими она начинает так сильно проигрывать, что ей для спасения национальной идентичности приходится идти на реформы. Хорошо еще, если дело обходится без войны.
Как объяснял своему сыну промышленник, герой пьесы Ж. П. Сартра «Затворники Альтоны»: «Германии нужно было поражение в войне, чтобы возродить промышленность. – А мы, солдаты? – Вы только оттягивали развязку». Даже Китай, правда, по собственной воле (должно быть, уловив общие тенденции развития мира), прошел горнило культурной революции с ее лозунгом «огонь по штабам», и нынче дети хунвейбинов успешно интегрируются в мировое сообщество. Россия, победив в гражданской и мировой войнах, ограничилась лишь смутой 1917 г., срочно отыграв назад демократические инициативы, и пока что не торопится идти на жертвы. Естественно, никто не торопится менять уклад жизни без особой необходимости в роли которой обычно выступает жестокая нужда (наши реформаторы уверяют, что СССР стоял на пороге голода и безденежья к началу перестройки). А когда угроза отпадает, демократическая модель жизни по-европейски опять не нравится властям.
