Loe raamatut: «Богатыриада, или Галопом по европам»
«Все проходит… Только почему-то упрямо возвращается к истокам».
Глава 1
День был обычным, ничем не примечательным. На первый взгляд. Никто с самого утра и подумать не мог, чем все завершится… Впрочем, если бы в дом Спасителя Руси снова не заявились жалобщики, может, ничего бы и не произошло.
Но они пришли. Потрясая дохлым котом, перечисляя бесчисленные достоинства усопшего и взывая к справедливости. Попутно мужик и баба прикидывали, в каком денежном исчислении следует оценить оную справедливость.
– Илья Иваныч, уйми ты, наконец, эту рыжую бестию! Не доводи до греха! – требовал безутешный отец семейства.
– Ребенок плачет, никак успокоиться не может! – утирала слезы баба, украдкой нюхая дольку лука, завернутую в край платка. – Для него Клубок был как брат родной! Уж не взыщи, надо рассчитаться. Так оно будет и по-Божески, и по-людски.
Илья, бессильно всплеснув могучими ручищами, вперил укоризненный взгляд в Котю. «Может, тебе все-таки отрезать кое-что?!» так и читалось в добрых глазах богатыря… Раскормленный рыжак зевнул, выдержав эту угрозу с невозмутимым спокойствием всеобщего баловня и любимца.
– Что, опять?! Да когда же ты устанешь! – простонал Муромец. – Ну, хоть бы одну мышь поймал! Так нет же, все по кошкам, по кошкам…
«Я что, на дурака похож, за мышами гоняться? – мысленно откликнулся Котя, потянувшись на подстилке. – Для черной работы, у бояр есть холопы! А мое дело – улучшать местную породу!»
– Что случилось? Опять Котенька набезобразничал? – ахнула округлившаяся Ладушка, по-утиному переваливаясь с ноги на ногу. – Вы уж не сердитесь, не торопитесь судить, может, он просто защищался! Завистников-то и среди тварей Божьих хватает! Котя в дальних краях побывал, многое видел, а Клубок-то ваш, почитай, дальше околицы не хаживал…
– Мур-р-ррр! – одобрительно мяукнул виновник переполоха. Он был полностью согласен с хозяйкой.
Разразился скандал. Хозяева безвременно почившего Клубка набросились на Ладушку и Муромца с упеками: высокомерными, дескать, стали, старших не уважают. Вот оно, тлетворное влияние столичного града! Набрались вдали от дома всякой скверны, и в Карачарово принесли… Ладушка, которая, как и полагалось бабе на сносях, стала повышенно нервной и впечатлительной, сначала ударилась в слезы, а потом вспыхнула и решительно указала незваным гостям на дверь.
– Дохлятину свою тоже заберите! – топнула она, не сдержавшись, и тут же охнула, схватившись за живот. Лицо перекосилось, сделалось испуганно-глупым… – Ой, матушка… Илюшенька… А-а-а! Что со мной?! О-о-о…
– Господи, никак, рожать надумала! – схватилась за голову хозяйка Клубка, на время позабыв о горькой утрате и еще не уплаченных деньгах.
– Ладушка!!! – заревел Муромец, также стиснув голову ручищами и заметавшись взад-вперед. Дубовые половицы гудели под его ногами. – Что делать-то?!
Крики будущей роженицы и виновника ее положения слились воедино, образовав чудный дуэт. Такие звуки могли бы потрясти даже человека с самой загрубелой душой. А уж отца и мать Муромца, находящихся по соседству (молодые почти сразу стали жить отдельно, поставив себе новый дом рядом с родительским, поскольку Ладушка твердо заявила, что возле печи должна быть только одна хозяйка), тем более. Они примчались, не чуя под собою ног. Обнаружив, что речь идет не о попытке смертоубийства, а всего лишь о начинающихся родах, сначала вздохнули и закрестились с нескрываемым облегчением, но тут же бестолково заметались, внося лишь большую суету.
Рыжий кот страдальчески зевал, всем своим видом демонстрируя, что даже его ангельское терпение уже на исходе.
Кое-как общими усилиями бабы опомнились и пришли к естественному выводу, что надо звать повитуху. За которой и погнали папашу Муромца. А самого Илью с великим трудом уговорили уйти из дома: негоже, мол, мужику быть там и все видеть, это для роженицы лишняя обуза и позор.
– Да как же я Ладушку покину?! – чуть не плача, твердил верзила. – Может, помочь чем нужно будет, сделать чего…
– А ну, ступай, кому сказано! – рассердилась мать. – Что мог, ты уже сделал, теперь потерпи за дверью. Иди, говорю, а то коромыслом огрею!
И пошел Муромец куда глаза глядят. Даже не разбирая дороги: так волновался. Все смешалось в кудлатой головушке богатыря, точь-в-точь как в тот день, когда его исцелили волхвы. А по Карачарову уже неслась новость…
– Счастье-то какое! – выскочил навстречу Илье кабатчик Будила. – Сын будет у Ильи Ивановича! По такому случаю, да чтобы не выпить?! Иди ко мне, добрый молодец, кружечку-другую хмельного меду опрокинь, враз успокоишься, а то глядеть на тебя боязно! Аж посерел, с лица спал!
– Ко мне иди, ко мне, не слухай его, окаянного! – возопил припоздавший малость Щемила. – Уж у меня-то и напои добрые, и чистота, и вежество… А в той забегаловке не напои – помои!
– Ах, ты!..
– Да ты сам!..
– Тихо! – замахал руками Илья, все еще с трудом соображая, где он и что вообще происходит. – Не лайтесь! К обоим зайду. И впрямь, успокоиться нужно, а то умом тронуться недолго.
– Соловушка, ну не упрямься! Открой ротик…
– А-а-а! Шайтан уруш баба, башка трах-тибидох! – из раскосых глаз Мудрого Отца чуть слезы не брызнули от бессильной злости. – Я уже шмотреть на них, проклятых, не могу! Ешш шама!
– Одной скучно… – капризно заныла Любава Владимировна, она же – Белая Олениха, одной рукой поглаживая мужа по голове, а другой – свой округлившийся живот. – Ну же! Не расстраивай женщину на сносях! Кушай!
– А мушшину, жнашит, рашштраивать можно?! – потряс кулаками царь тугарский.
– Ты что, своему сыночку навредить хочешь?! Будущему властелину Великой Степи и княжества Киевского?! – брови дочери Крестителя Руси угрожающе сдвинулись, а в голосе зазвенела сталь. – Ешь, кому говорю!
– Уа-а-ааа! – взвыл Шалава и с омерзением принялся пережевывать еще одну жареную лягушачью лапку. Бывшая княжна, умиротворенно вздохнув и улыбнувшись – ни дать ни взять, строгая, но любящая родительница, усадившая, наконец, проказливого ребенка за обучение грамоте, – с аппетитом стала поглощать такую же еду.
Верно говорят: кто не имел дела с беременными бабами, тот горя не знал…
То, что будущая родительница может устроить мужу «веселую жизнь», ни для кого не секрет. Что ее пищевые пристрастия могут претерпеть самые невероятные изменения – тоже. Поэтому царь Шалава, радуясь и гордясь своим будущим отцовством, поначалу снисходительно смотрел на чудачества Белой Оленихи. Пока до нее вдруг не дошло, что самая вкусная пища на свете – лягушачьи лапки.
Шаманы и бабы-повитухи утешали властелина Великой Степи, утверждая, что это вскоре пройдет. Надо лишь подождать дней десять, двадцать… В самом крайнем случае, тридцать! Но время все шло и шло, срок появления на свет наследника неумолимо приближался, а любовь к лягушкам у любимой (и единственной!) жены, пресекшей попытку Шалавы завести гарем с такой же яростью, с какой ее родитель искоренял язычество, становилась лишь сильнее. Хуже всего было то, что она чересчур буквально воспринимала поговорку: «муж и жена – одна сатана», перенося ее также и на вкусовые пристрастия.
«Может, надо было отпустить Любаву во Хранцию, к лягушатникам?! – порой закрадывалась нехорошая мысль в измученный мозг царя тугарского. – Этак я вскоре начну квакать! Какой позор перед предками!»
И только подумал об этом, как Белая Олениха вдруг растерянно охнула, чуть не подавившись очередной лягушачьей лапкой, схватилась за живот и застонала:
– О-о-о! Соловушка, больно-о-о…
– Алешенька, свет мой! – всхлипнула Крапива, цепляясь за руку перепуганного Поповича. – Прости меня, дуру глупую, за то, что ревновала беспричинно… Уа-а-а-ыыы… – новый приступ боли, опоясавший низ живота, заставил ее изогнуться и завыть. Переведя дух, взмокшая половчанка продолжила: – Можешь жениться, на ком хочешь, если умру, лишь бы чадо наше любила.
– Да что тебе взбрело в голову?! – чуть не заорал богатырь. – Сейчас повитуха прибежит, потерпи чуть-чуть…
– Пусть даже на моей подруге, не обижусь! – договорила Крапива, кусая губы.
– На какой подруге?! – Попович, уже ничего не соображая от испуга и ощущения собственного бессилия, особенно унизительного для могучего мужчины, выпучил глаза.
Укоризненно-любящий взгляд великомученицы был ему ответом.
– Ясно, на какой! На самой лучшей…
Попович сначала схватился за голову (одной рукой, поскольку другую продолжала удерживать будущая мать), потом застонал, произнес несколько слов… Спохватился, покраснел, торопливо зажал рот ладонью.
– Ты бранись, милый, бранись, не стесняйся… – простонала Крапива. – Тебе легче будет… А-а-а!
– О-о-о! – завыл Попович. – Да где же эта повитуха, мать ее?!
– Да вот я, вот! – раздался скрипучий голос. – Ох, мужики! Им невтерпеж, будто сами рожают.
Богатырь вздохнул с облегчением, чувствуя себя так, будто скинул с плеч побратима своего, Илью Ивановича, которого таскал по жаре добрый час.
– Добрая женщина, помоги жене! Озолочу! – взмолился он.
– Вот это другой разговор! – одобрительно кивнула грузная баба. – Сразу видно мужа почтенного, уважаемого. Коли озолотишь – доброе дело сделаешь, повитухам-то ой как непросто приходится… Ты погоди только чуток, помолюсь сперва, чтобы все прошло как надо, без трудностей. Где тут у вас икона? А, вижу!
С кряхтением опустившись на колени, баба забормотала слова молитвы. Роженица изогнулась, зарычала, вцепившись в руку зубами.
– Может, после помолишься?! – чуть не всхлипнул Попович. – Крапивушке-то совсем худо!
– Роды первые? – даже не повернув к нему головы, спросила баба, после чего продолжила взывать к высшим силам.
– Первые!
– Ну, тогда спешить некуда… Вот кабы были вторыми…
– А-а-а! Никаких вторых!!! – завыла Крапива, по лицу которой ручьями тек пот.
– Ой, милушка, все бабы так говорят по первости… А потом как пойдут рожать – со счету можно сбиться! Кстати, не сбивай! И остави нам долги наши…
– Я не собью-ю-юсь!!! А-а-а!!!
– Яко же и мы оставляем должникам нашим…
– Крапивушка! Потерпи чуть-чуть! Сейчас… Ох, лучше бы в сечу, хоть с самым лютым ворогом! Да что же делать-то?!
– Ты, добрый молодец, уже все сделал, теперь помолчи лучше. Ныне, и присно, и во веки веков…
– Сердца у тебя нет!!! – завыл Попович.
– Есть. Аминь! – баба, широко перекрестившись, приложила лоб к дубовым доскам. – Ну, с Богом… Ой! Да что такое…
– Что такое?! – чуть не подскочил богатырь, повторив.
– Выпрямиться не могу!
– Как не можешь?! Поясницу, что ли, скрутило? – ахнул Попович, мысленно проклиная нежданную хворь, приключившуюся с повитухой.
– Нет! Что-то держит!
– Что?!
– А я знаю?!
– Люди!!! – взвыл богатырь дурным голосом, созывая слуг. – Сюда, живо!!!
Не чуя ног под собой, примчались сенные девки, ключница, следом – стряпуха с посудомойкой, а завершили людскую вереницу конюх с привратником, расслышавшие вопль хозяина даже с большого расстояния, сквозь стены и окна. Мужиков тут же отправили прочь, дабы не смущали роженицу, а особам женского полу велели разобраться: что случилось с повивальной бабкой. Как и полагается у девок да баб, все загалдели одновременно, лишь сбивая друг друга с толку.
Разозленный Попович топнул, потряс кулаками и посулил им большие неприятности, если повитуха сей же момент не приступит к делу. Служанки ахнули, взвизгнули, бросились к грузной бабе, продолжавшей стоять на коленях с выставленным кверху задом и головой, уткнувшейся в половые доски… Вцепились в нее, потянули.
– О-ой, больно-о! Голову оторвете, ироды-ы! – завопила та истошным голосом.
– Да что с ней? Нечистая сила, что ли, держит?! – ахнула посудомойка. По горнице пронесся хоровой визг.
– А-а-а!!! – присоединилась к сестрам по полу Крапива. – Умира-а-аююю…
– Типун тебе на язык! – крикнула, страдальчески морщась, повитуха. – Не пугай себя, и мужа не пугай. Сейчас помогу… Ох, только бы высвободиться… Откуда здесь широкие щели в полу, дом вроде из хороших…
– Причем тут щели?! – возопил Попович, вцепившись в волосы.
– Притом! Крест туда провалился и застрял!
– Какой крест?!
– Нательный, какой же еще! Ну и глупый ты, детинушка, я погляжу…
– Тьфу ты! Я-то думал… – А ну, разойдись! – богатырь в один прыжок очутился возле бабы (служанки благоразумно шарахнулись в стороны), нащупал крепкий шнурок на ее шее, разорвал, почти не напрягаясь. Освобожденная повитуха выпрямилась со страдальческим кряхтением, потирая затекшую поясницу.
– Ой, спасибо тебе, добрый молодец. Вот оказия-то случилась! – И она вдруг захохотала. Да так весело, заливисто, что к ней присоединились не только служанки, но даже Крапива. Хоть и со стонами.
– Жена кончается, а им смешно!!! – взревел Попович, придя в ярость. Не будь руки заняты шнуром, на котором висел крест, натворил бы богатырь дел нехороших… Но, покуда выуживал его из-под половицы, осторожно протаскивая в щель, немного успокоился.
– А теперь ступай! – властно распорядилась повитуха. – И все пусть идут. Со мной оставьте только одну бабу, потолковее да поспокойнее. Лучше из тех, которые рожали.
– Да как же так?! – растерялся славный витязь, хлопая ресницами. – Крапивушке худо, как же я ее брошу?
– Ступай, так надо! Мужу не всякое нужно видеть. Да и ей так лучше будет.
– Ступай, Алешенька! – всхлипнула Крапива. – И помни про подругу… Лучшую!
– А-а-а-ааа! – простонал богатырь, схватившись за голову. Он вернул повитухе крест на порванном шнурке, пробормотал что-то маловразумительное – не то: «выбрось этих подруг из головы!», не то: «не бойся, все будет в порядке!» и выскочил за дверь.
– Сходи в корчму, выпей кружечку-другую! – крикнула ему вслед баба. – Полегчает!
Глава 2
Шалава, скрипя уцелевшими зубами, возбужденно ходил взад-вперед возле шатра. Оттуда доносились женские стоны, жалобы, плачущие всхлипы, ругательства, клятвы, что первые роды окажутся и последними… Главный советник, с жалостью глядя на своего повелителя, осмелился спросить:
– О, премудрый царь, может, откушаешь?
– В глотку нишего не полежет! – потряс кулаками сын Одихмантия.
– Тогда, может быть, немного бузы? – с надеждой допытывался приближенный.
– Бужы?! К шайтану… Хотя нет! Вот бужу – можно! Немного… Рашпорядиш!
Как нетрудно догадаться, понятие «немного» имеет обыкновение быть растяжимым… Особенно, когда у жены первые роды!
– Ты пей, Илья Иваныч, пей, благодетель… – ласковый голос Будилы будто ложился на теплую ноздреватую краюху хлеба слоем душистого медка. – Вот, как хорошо пошло-то! Уже пятую кружку осушил! А теперь еще, для четного числа… Уж у меня-то все в порядке, и напои – лучше не сыщешь!
Посетители одобрительно загудели: точно, напои добрые.
– Помни, потом обещал ко мне зайти! – крикнул Щемила, заглянув в дверь. – Богатырское слово крепче железа!
– Вон отсюда! – свирепо рыкнул Будила, запустив в конкурента первым, что подвернулось под руку. Этим «чем-то» оказался большой разливной ковш из липы. Деревянное изделие, гудя и завывая, пронеслось в воздухе и ударило второго кабатчика черпалом по лбу. Щемила, завыв от боли и ярости, схватил ковш, раскрутил и швырнул обратно в обидчика. Сильно, но немного неточно.
Черпало, встретив на пути кудлатую голову Муромца, с жалобным треском развалилось надвое. Илья от неожиданности чуть не подавился хмельным медком из шестой по счету кружки, которую успел поднести ему угодливый кабатчик. Закашлялся, облившись, а потом яростно засопел, мгновенно придя в ярость (как это часто бывает с малопьющими).
– Что ж ты делаешь, ирод! Черпак-то совсем новый был! – завопил Будила. – Ну-ка, Илюшенька, сокол наш, покажи ему, где раки зимуют!
Дважды просить Муромца не пришлось. В таком-то состоянии… Вскочил богатырь, с грохотом опрокинув табурет и стол, зарычал не то медведем, не то сказочным Змеем Горынычем, и бросился к обидчику, потрясая пудовыми кулаками. Не обращая внимания ни на его жалобные вопли: «Нечаянно я, вот крест святой!», ни на крики и стоны односельчан, тем самым столом придавленных…
На счастье Щемилы, он умел быстро бегать. Илья долго гонялся за ним вокруг корчмы, затем – по улице и лугу, но лишь выдохся. До кипевшего благородным негодованием рассудка постепенно дошло, что обидчик останется безнаказанным. И от этого пьяному Илье стало совсем паскудно…
Но он почти сразу утешил себя мыслью: корчма-то Щемилы бегать не может!
Богатыря Поповича в Киеве любили и уважали. Поэтому, едва лишь вышел он со двора, кабатчики принялись наперебой зазывать к себе. К ним хором присоединялся народ, под стук кружек и чарок. А уж когда узнали, по какой причине прославленный герой имеет бледное лицо и растерянный вид… Каждый посчитал святым долгом утешить героя, внушая ему, что бабы рожали с самого сотворения мира, и род людской до сих пор не пресекся. Посему – нечего терзать душу, лучше выпить, среди хороших-то людей, да под добрую закусь…
Попович в итоге дал себя уговорить. Тем более, сама повитуха посоветовала: выпей, мол, кружечку-другую, тебе же легче будет. Баба опытная, знающая, такая зря не скажет.
И потекло хмельное. И потекла беседа – поначалу неторопливая и задушевная… Даже степенная.
…Иноземцы до сих пор ломают голову над неразрешимым вопросом: почему на Руси дело никогда не ограничивается той самой кружечкой-другой?! Думают, думают, напрягая мозги, да так в итоге и не могут отыскать ответа.
Что тут скажешь? А ничего. Разве что можно дать добрый совет:
Ну, сколько можно повторять?!
Ты дурью попусту не майся!
«Умом Россию не понять…»
А не умом – и не пытайся!
Попович потом добросовестно пытался вспомнить, в скольких корчмах он побывал. Но не осилил слишком тяжкой задачи и махнул рукой. Помнил лишь, что принимали всюду радушно, а смущенные объяснения – забыл, мол, деньги дома – встречали с улыбкой. О чем разговор, дескать, потом расплатишься, когда все благополучно разрешится…
– Дяденька Иван, а ваш Илья-то буянит! – запыхавшись от быстрого бега, сообщили ребятишки. – Щемилу хотел побить, не догнал, и теперь над его кормчой изгаляется!
– Как изгаляется?! – ахнул отец Муромца, схватившись сначала за голову, а потом за сердце. – Что он с ней делает?!
– По бревнышку разносит! – наябедничал один босоногий малец.
– Да еще с нехорошими словами! – подхватил второй.
– Какими?! – машинально спросил родитель богатыря.
Детишки тут же дружным хором произнесли эти слова. Уши Ивана Ильича жарко загорелись.
– А ну, вон! Я вам покажу, уста похабщиной поганить! Вот сейчас сниму ремень…
Малолетних доносчиков как ветром сдуло, только застучали босые замурзанные пятки.
– А Илья буянит, а Илья буянит! – донесся до горницы, где корчилась в муках роженица, хоровой детский гам. Судя по голосам, кричали девочки.
Ладушка испустила особо страдальческий стон, вложив в него всю боль и обиду на горькую долю порабощенных женщин, и не токмо одной лишь Руси…
– Неужто напился, бесстыжий?! А-а-а!!!
– Мр-ш-шшш! – выгнув спину, прошипел Котя. На морде рыжака читалось: «Ну, пусть только покажется да сапоги снимет…»
– Ты не бери в голову! – захлопотала повитуха. – Не о том сейчас думать надо! Дыши глубже…
– Да как же не брать в голову-то! – разрыдалась Ладушка. – Муж ведь, не чужой человек!
Теща Ильи сверкнула глазами, заломив руки:
– Доченька, да за что же тебе такое горе?! Для того ли мы с отцом тебя растили, лелеяли, пылинки сдували…
– Хворостин не жалели… – подхватила медово-ехидным голосом Ладушкина свекровь. – Довели до того, что из дому отцовского сбежала…
– Молчи!
– Сама молчи! Правда глаза колет?!
Бабы, нехорошо засопев, начали примеряться к платкам друг друга, но тут вмешалась повивальная бабка:
– А ну, унялись! Или обоих выгоню!
– Никуда не уйду! – топнула Ладушкина мать. – Она дочка моя!
– Теперь она в нашей семье, стало быть, и моя дочка тоже! – топнула свекровь.
– Щемилину кормчу разнес! По бревнышку! – донесся радостный детский галдеж.
А отчего им было не радоваться? Такое развлечение, в скучной да однообразной деревенской жизни!
– Верно люди бают: сила есть – ума не надо! – проскрежетала мать роженицы.
– А-а-ааа!!! – особенно пронзительно завыла Ладушка.
– Да чтобы твой язык поганый отсох! – не утерпев, выкрикнула мать виновника переполоха прямо в лицо сватье. – Чтобы типуны с него вовек не сходили!
– Ш-ш-шшш!!! – Котя начал злиться по-настоящему, почуяв, что дело может плохо кончиться.
«Добрая буза творит чудеса!» Неизвестно, какой тугарин впервые изрек эту мудрость, но она прижилась и пришлась по нраву.
Шалава сперва хотел ограничиться одной чашей – просто чтобы немного расслабиться, успокоиться. Но вопли и жалобы, доносившиеся из шатра, были такими пронзительными и берущими за душу, что понадобилась и вторая чаша. Потом владыка Великой Степи вспомнил про мудрость, привитую ему любимой женой: «Бог троицу любит», и велел налить третью… После чего главный советник убедил, что негоже ограничиваться нечетным числом, как бы не вышло чего дурного. Мудрый Отец поспешил осушить и четвертую… А уж пятая пошла сама собой. Потом Шалава вспомнил, что пять – тоже, как ни крути, число нечетное…
Словом, к тому моменту, когда женские стоны, крики и жалобы утихли, и их сменил плач новорожденного, счастливый отец был уже вдребезги пьяным. И его неудержимо потянуло на подвиги и добрые дела… А также на изъяснения в любви всем женщинам, попавшимся ему на глаза.
По закону подлости, первой попалась ему Лебедь, бывшая пленница и полюбовница, а ныне – любимая и грозная жена двоюродного братца Калина…
Поповичу тоже очень хотелось сотворить добро. Кому-нибудь и при каких угодно обстоятельствах. Поэтому, увидев, как в корчму забежала растрепанная девка, вся в слезах и в рваной одеже, он тотчас смекнул: пора вершить суд скорый и правый. Девку-то явно обидели! Тем более, что и обидчик объявился без задержки.
– Иди сюда, негодная! – зарычал здоровенный мужик с багровой физиономией, на которой отчетливо виднелись свежие царапины. В могучей волосатой ручище была зажата плетка. – Не то хуже будет!
Богатырь, хоть и был уже сильно пьяным, навыков своих не утратил. Никто и ахнуть не успел, как он выскочил из-за стола, едва заметным движением руки переместил рыдающую и трясущуюся девку себе за спину, а вторую руку выставил вперед, предостерегающе подняв ладонь:
– Остынь и не ори!
Голос Поповича хоть и дрожал (много, много уже было выпито, вот язык-то и заплетался), но мог насторожить любого здравомыслящего человека. Увы, тот мужик здравого смысла явно не имел… По крайней мере, в эту минуту. Больно уж сильная злоба душила, застилая разум. Не то призадумался бы, оценив и могучую фигуру Поповича, и быстроту его движений.
– Ах ты… Вступаться?! – рык потревоженного медведя раскатился по корчме. – Не доводи до греха! Мало того, что изобью, еще в поруб сядешь! Моя это девка, я купил ее!
– Остынь! – повторил Попович голосом, в котором уже явственно скрежетала сталь. Богатырь нехорошо прищурился.
В глазах мужика мелькнуло что-то, отдаленно напоминавшее растерянность и смущение. Может, и образумился бы, но тут с тревогой загалдели посетители:
– Алеша, не встревай, отступись! Аль не видишь, ошейник на ней! Рабыня это! Худо тебе будет!
Ободренный такими словами, мужик зарычал и замахнулся на богатыря плетью…
Лучше бы он этого не делал.
Плетка очень быстро оказалась в руках Поповича, который принялся охаживать ею невежу, приговаривая:
– Вот тебе раз! Вот тебе два! А вот и три, ведь Бог троицу любит!
Народ, жадно уставившись на развлечение, хлопал в ладоши, постукивал кружками по столешницам и дружным хором подзуживал:
– Так его, Алешенька, так! А ну, еще! Вгоняй ума!
– Ты полегче, убьешь, неровен час! – попробовал было урезонить хозяин корчмы. Но его тут же заткнули, чтобы удовольствия добрым людям не портил.
Девка в ошейнике, за которую заступился богатырь, уставилась на него с благоговением, как на высшее существо. На глаза (чертовски красивые, чего скрывать) навернулись слезы. От волнения трепетала высокая упругая грудь, видневшаяся сквозь прорехи разорванной одежи (тоже чертовски красивая, что было, то было).
– Жалобу князю подам! – прохрипел мужик, тщетно пытаясь увернуться от жалящих ударов плети и от пинков Поповича. – В порубе насидишься! О-ой, больно-о-о-о!
– Подавай, на здоровье! – с пьяным благодушием согласился богатырь, не прекращая воспитательной работы.
И тут в кормчу, громко топая, вбежал запыхавшийся привратник:
– Господине, я тебя всюду ищу… Повитуха домой кличет. Сын у тебя родился!
Грянул многоголосый ликующий вопль. Каждый так радовался – искренне, от души, – будто сам был счастливым молодым отцом. Разумеется, сразу уйти Поповичу не дали. Сначала пришлось выпить за пяточки виновника торжества – чтобы ходил по земле твердо и уверенно, был здоровым. Потом – за сердце, чтобы вырос храбрым и справедливым, как отец его. После чего – за макушку, чтобы умным был, и кудри густо и красиво вились, как у отца… Потом Попович все-таки с великим трудом вырвался из корчмы, мучительно гадая: в какую сторону надо идти?! Если бы не привратник, мог бы и заблудиться. Девка семенила следом, застенчиво придерживая на груди рваную одежу.
Побитый мужик, который воспользовался радостной суматохой и улизнул, дожидался на улице. Да не один, а с целой кучей стражников.
– Вот он, разбойник! – ликующе возопил, увидев Поповича, приплясывая и потрясая кулаками. – С девкой моей беглой! Хватайте обоих, ребятушки, сполняйте службу княжескую! А уж за мной не пропадет!
– Не отдавай меня ему, благородный муж! – завопила девка, прижавшись к Поповичу. В голосе ее, ангельски красивом, отчетливо звучал половецкий акцент. – Верной служанкой твоей буду, какие угодно желания исполню, все для тебя сделаю, только не отдавай! Ты хороший и добрый, а он подлый и злой!
– Чего стоите?! – топнул мужик. – Аль самому князю на вас жаловаться?
Стражники, не сговариваясь, испустили коллективный протяжный стон. Поповича знали и любили. Однако скандальный мужик, как ни крути, был в своем праве… Вон он, ошейник на девке, всякому виден. А раб убегать от хозяина не смеет, за то положена суровая кара. И тому, кто укроет беглеца – тоже… Теперь приходилось решать задачу, что страшнее: возможный гнев Владимира или кулаки Поповича (которые были куда ближе!)
– Ну?! – надрывался мужик.
– Господине, отступился бы ты… – робко пробормотал привратник.
Девка жалобно всхлипнула. И этот звук будто сломал последнюю преграду в душе вдребезги пьяного счастливого отца.
– Говоришь, твоя девка, беглая? – нехорошо рассмеялся Попович. Зловещий был смех, с отчетливым дребезжанием. Многие воины, слышавшие его перед поединком, навеки упокоились в сырой земле, или были сожжены на погребальных кострах. – А чем докажешь?
– Так ошейник-то… – начал мужик и осекся, выпучив глаза.
Рыкнув: «стой смирно!», богатырь вцепился в ошейник крепкими, как сталь, пальцами. Поднатужился, закряхтел, развел в стороны, сломав маленький замочек. Сорвал с девкиной шеи и смял в бесформенный комок.
– А нету! – громовой хохот Поповича прокатился по улице. – Был – и сплыл! Ну-ка, ребятушки, вы ошейник на ней видите?
– Не видим! – с радостным облегчением выдохнули стражники.
– И я не вижу! Стало быть, этот песий сын не только обидел бедную девку, но и посмел возвести напраслину на витязя, всей Руси известного и славного. А вот за это… Э-э-эх!!!
Кулак Поповича мелькнул в воздухе, смачно соприкоснувшись со скулою хозяина девки. Мужика унесло в сторону, потом бросило на землю.
– Ступайте с богом, ребятушки… Ах, да! У меня же сын родился! – залившись пьяными счастливыми слезами, богатырь начал разыскивать кошель. – Выпейте за его здоровье… Тьфу, денег нет! Так вы ступайте в корчму, скажите, что за мой счет, да выпейте, сколько влезет.
С радостным галдежом стражники повалили угощаться на дармовщину.
– Ох, господине! Такой убыток! – чуть не заплакал привратник. – Они же тебя в такую трату введут…
– Ничего, не обеднею… А куда мы идем?
– Домой, господине, домой! Где тебя жена ждет с сыном рожденным! Ох, ну и достанется же мне, что такого пьяного привел…
– А тебе-то за что?! – с искренним изумлением вопросил хмельной Попович.
– Да разве эти бабы разбирают, за что! И вот еще… Ты и вправду девку хочешь у себя оставить? Ох, до беды дойдет! Получается, что беглую укрываешь.
– Не прогоняй меня, добрый человек, я из кожи вывернусь, чтобы тебе услужить! – взмолилась освобожденная. – Ты не бойся, ем я совсем мало, в траты не введу!
– Вправду! – улыбнулся Попович, осторожно погладив девку по голове. – И не трясись так. Как имя твое, девица?
– Емшан, господин. Емшан меня зовут!
– Ишь ты! Полынь, значит, по-нашему… Ну, пошли. Веди нас, добрый молодец! – Попович, не рассчитав силу, хлопнул привратника по плечу, и тот согнулся, сморщившись от боли.
– Добрый человек, а что ты делаешь? – женский голос прозвучал тихо, но разгоряченный Илья каким-то чудом отчетливо расслышал его. Несмотря на треск дерева, истошные (хоть и отдаленные) вопли Щемилы: «Воеводе черниговскому пожалуюсь! Самому князю в Киев! Виру на тебя, ирода, наложат великую!», и уважительно-испуганные комментарии односельчан, собравшихся поглазеть на расправу с корчмой.
Богатырь прервал свою разрушительную работу, утер пот со лба, озадаченно крякнул и повернулся в ту сторону, откуда донесся вопрос. На него без тени испуга, с искренним интересом смотрела Малинка – ученица местной знахарки, и заодно, по общему убеждению, «хворая на голову девка».
– Ну… Это самое… Корчму ломаю! – прогудел Муромец, почему-то почувствовав себя неловко.
– А зачем? Ей же больно! – укоризненно воскликнула Малинка. – Деревья – они ведь живые, даже если срубленные. Я слышу, как она плачет и жалуется!
По толпе пронесся испуганный вздох. Вера в стародавних богов и порядки была еще сильна, и до сих пор многие мужики, собираясь срубить дерево, сначала кланялись ему и просили прощения за то зло, которое будет учинено. Опять же, известно, что дурачки и дурочки, которые не от мира сего, часто обладают непонятными и загадочными способностями. Видят и слышат то, что другим неподвластно…
Муромец растерянно огляделся по сторонам. Укоризненно-осуждающие взгляды смутили его еще больше.
– Ну, вот зачем ты стал это делать? – не отставала Малинка.
– Так это… Щемила мне прямо в лоб ковшом запустил! Больно же! – воскликнул Илья.
– Нечаянно! Говорил же тебе, олуху, нечаянно! – возопил кабатчик. – Промахнулся!
– За нечаянно бьют отчаянно! – огрызнулся Илья, но уже чисто для порядка. Хмель понемногу улетучивался из кудлатой головушки, а уши жарко запылали от стыда.
– Не нужно так говорить, ты же не злой! – строго сказала Малинка. – Скорее, простодушный. Только вот простота-то иной раз бывает хуже воровства… Ну, а напился до непотребного вида зачем?
