Loe raamatut: «Двенадцать ступенек в ад»
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ТЕНИ ДАЛЬНЕВОСТОЧНОГО ЗАГОВОРА
Роман-исследование
Светлой памяти всех казненных и замученных
в Хабаровской внутренней тюрьме НКВД
в годы Большого Террора в СССР в 1937-1938 гг.
посвящая этот роман-исследование.
Самое горькое и страшное в том, что еще оправдают это несчастное время, еще грудью станут на его защиту. Нет, и даже оправдываться не станут в казнях. Скажут, иначе нельзя было. Русские люди, увы, не памятливы на историческое зло от государства. Слишком отходчивы. Так надо было, скажут, иначе нельзя, время такое…И свалят-свалят все на время такое и так надо было… Жаль, я не доживу, чтобы убедиться в этом.
(М.А. Павлов, ученый-геолог, профессор Владивостокского университета, до ареста в 1931 году заведовал кафедрой геологии в университете, участник экспедиции Седова на Северный полюс в 1913 году. Последние слова, сказанные сокамернику перед выводом на расстрел).
ЛИКВИДАТОРЫ
(Вместо предисловия)
«И делили одежды его, бросая жребий»
Евангелие от Матфея 27:35
Поздним летним вечером ровно в десять часов, едва только стемнело, словно по расписанию, открылись ворота во двор тюрьмы, и через арочный проем здания во двор въехал грузовик. И стоявший на вахте охранник, открывший ворота, и дежурившие в тюрьме надзиратели, и задержавшиеся на важной работе следователи (многие из них даже ночевали в своих кабинетах или продолжали вести следствие сутками), все они вместе с проснувшимися или не спавшими арестантами, знали, что это за шум грузовика во дворе в это время.
Грузовик «ЗИС-5» с наращенными бортами, крытый брезентом, задним ходом подъехал к торцу отдельно стоящего у дальнего забора длинного приземистого строения без окон, двери в которое были открыты: грузовик уже ждали.
Открылась дверь кабины, и с подножки грузовика резво спрыгнул человечек в рубахе, с непокрытой головой, в полусапожках, с заправленными в них широкими брюками, ухарски нависавшими над голенищами. Это был «бригадир» спецкоманды.
– Ну, что сегодня? – спросил «бригадир», останавливаясь на пороге открытой двери.
– Полным-полно! – отвечал изнутри один из служителей тюрьмы, невидимый для приехавшего. – Навалом не кладите, а штабелями, аккуратно.
– Сколько их сегодня? – спросил «бригадир».
– Сто двадцать или сто двадцать один, может, обсчитался, не пересчитывал. Да еще и вчерашних не всех вывезли.
– Ого-го, как сегодня навалили!
– Говорят, сегодня разгрузочный день в тюрьме.
– Выходит, три ходки надо? – спросил «бригадир», закуривая папиросу.
– Не меньше. Со вчерашними как бы не четыре. Этих надо срочно, а то уже запашок пошел гулять. Ямы готовы?
– А то как же! Траншею вырыли, теперь надолго хватит. Но за ночь четыре ходки можем не успеть. Замучаемся, да и светать начнет.
– Надо успеть, помещение освобождать. Вот-вот новые пойдут, – проговорил тюремный служащий.
Говорившийся служитель выбрался откуда-то из недр плохо освещенного помещения и приблизился к выходной двери. Это был молодой человек лет двадцати пяти – круглолицый, с маленьким носиком, совершенно безбровый, с редкими ресницами. Глаза его часто-часто моргали, как если бы в них угодили соринки. Он был без шеи и так мал ростом и широк в плечах, что, стоя спиной, был похож на живой щит или заслонку. Одет он был в прорезиненный зеленоватого цвета костюм и в резиновые сапоги, голову венчала новенькая фуражка военнослужащего с лакированным козырьком и со звездой, явно конфискованная у какого-то казненного бывшего офицера. По нему было видно, что он уже навеселе. В уборочной команде он был за старшего.
– Угости-ка папироской! – обратился он к «бригадиру».
С опаской и с брезгливым выражением лица, морщась от запаха, к которому невозможно сразу, с улицы привыкнуть, «бригадир» спустился по трем ступенькам вниз, в помещение, достал из кармана брюк дорогой, с позолотой портсигар с гравировкой туловища дракона о шести головах по его поверхности, вытянул из него «беломорину», протянул коротышке. Тот осторожно взял папиросу влажными пальцами и расслабленно отвалился на дверной косяк. «Бригадир» поднес к его папиросе зажигалку, помог тому прикурить.
– А кто сегодня сторожем на кладбище? – спросил коротышка
– Баба Аня, новенькая.
– А-а! Не догадываются сторожа, что за жмуриков возите?
– Не! Все на мази! Да и откудова бы им знать?
«Бригадир» какое-то время привыкал к скудному свету помещения, изнутри которого слышались какие-то странные, как если бы чавкающие звуки, точно кто-то шагал по грязи. Где-то там, в глубине, видны были две человеческие фигуры, – это еще двое служителей возились с телами казненных. Пол тут был щедро усыпан опилками, чтобы стекающая с казненных кровь не собиралась в лужи, а впитывалась в опилки, а в тех местах, где не было опилок, кровь налипала на подошвы сапог и оттого при ходьбе слышались чавкающие звуки. К концу рабочей смены (или в процессе работы, когда выдавалась свободная минута) служители соскребали опилки совковыми лопатами в кучки, насыпали их в ведра, выносили на улицу и сбрасывали в бак, предназначенный для сжигания не только кровяных опилок, но и другого мусора. Бак располагался в укромном месте у забора, дым от костровища нервировал служащих тюрьмы и управления. Несмотря на то, что бак был накрыт куском железа, рой мух кружил вокруг него, если опилки были свежими, пока туда служки не наливали солярки для сжигания.
Как ни привычен был «бригадир» и иже с ним к запаху мертвецкой, крови и виду казненных людей, к перетаскиванию их из помещения в грузовик и вывозке из тюрьмы; как ни убит или не усыплен был в нем дух Божий, смрадный запах в помещения с уложенными штабелями у выходных дверей казненными, с роями мух, жужжавших и досаждавших, усеявших стены и потолок, резко ударил по обонянию и еще больше покоробил «бригадира» после чистого воздуха улицы.
– Да… ммм…живете вы тут…Не позавидуешь! – поморщившись, проговорил он, присев на ступеньку и брезгливо оглядываясь вокруг.
– Что поделаешь, служба! Подписался – так исполняй! – отозвался коротышка, моргая глазами. – Без водки тут никак нельзя. Обоняние отшибить да глаза заморозить! – Слышь, Мирон! – крикнул он в глубину одному из товарищей, возившемуся с телами казненных, – сыпани-ка еще опилок на пол, пока тащить не начали! Опять оскользнется кто-нибудь и шмякнется на потеху!
Тем временем из кузова грузовика, отодвинув брезент, выпрыгнул на асфальт еще один человечек, по виду совсем мальчишка, лет двадцати. Он был в кирзовых сапогах, в рабочем картузе, в черной рабочей спецовке, куртка которой была с большими накладными карманами, а брюки заправлены в сапоги. Он зевнул и лениво потянулся, разминая затекшие члены, а затем полез в карман куртки за папиросами. Закурив, двинулся к входной двери в «подвал», остановился в проходе… А еще через какое-то время выбрался из кабины и водитель – солидный дядька, по возрасту лет за сорок. На нем был пиджак и широкие брюки мастерового, на голове фуражка «восьмиклинка» с пуговкой на макушке, на ногах тоже кирзовые сапоги. Выбравшись, он стал возиться с задним бортом, чтобы откинуть его для предстоящей погрузки. Водитель единственный из всех здесь офицер, сержант госбезопасности, он отвечает за конечный итог «операции» перед комендантом. А служки-уборщики (их было четверо), как и служки вывозной команды – добровольцы, рядовой состав 1-го отделения комендантского отдела НКВД при управлении Административно-Хозяйственной Части, занимавшееся «спецобслуживанием», в частности, вывозкой тел казненных. Им предложило начальство участвовать в спецзадании и войти в спецкоманду, обещая им различные льготы, премии и в будущем более быстрое присвоение званий и продвижения по службе. Водитель-офицер одет не в форму, так как задание секретное, и никто не должен догадываться о том, что грузовик работает по спецзаданию НКВД. Он, конечно же, доносчик и ему поручено наблюдать за действиями и вывозной, а по возможности, и за уборочной командой, чтобы слишком уж не разворовывали одежду, снятую с казненных, так как служки уборочной команды, раздевая казненных, обшаривали карманы, забирали в них оставшийся табак в пачках или в кисетах, портсигары и папиросы или что-нибудь другое, по мелочи, понравившееся. Не брезговали одеждой, «клифтами», обувью. Одежда и обувь отдельными кучками валялись тут же, в углу. Женская отсортировывалась и лежала отдельной кучкой. Служители считали, что это их законная добыча за свой тяжелый труд, хотя и эта одежда, снятая с казненных, и та, что оставалась в тюрьме – в узелках, чемоданчиках, рюкзаках, являлась конфискованной в пользу государства, согласно пункту расстрельных приговоров по 58 статье «с конфискацией лично принадлежащего ему (ей) имущества)». К тому же по инструкции трупы следовало зарывать в землю голыми или в исподнем белье.
Но главное наблюдение за служителями водителя-сержанта заключалось в том, чтобы служители не мародерствовали и не выбивали зубы с золотыми коронками у казненных «врагов народа». Всякие «операции» с золотом, даже добытые таким способом у казненных, считались преступлением и строго карались. Такие случаи уже бывали. Красть, то есть присваивать имущество, было запрещено инструкцией, но начальство тюрьмы понимало, что без этого не обходится и, в сущности, смотрело на это сквозь пальцы.
– Ну, давай, тащи водку, что ль? – обратился «бригадир» к коротышке. – Начнем таскать, а то время не ждет, не уложимся к рассвету.
– Счас-счас! По целенькой вам на рыло, – отвечал коротышка.
Он прошел немного вперед к стоявшей здесь тумбочке (со столом и несколькими табуретами), наклонился, открыл дверку и достал, гремя стеклом, с нижней полки три поллитровые бутылки водки, уложенные в продуктовую сетку.
– Посуда при себе имеется или одолжить? – спросил он.
– Имеется!
Коротышка установил бутылки на поверхность тумбочки, а бригадир крикнул в сторону дверей:
– Васька, ну что ты там встрял в дверях? Оттащи продукт в катафалк и сложи в бардачок!
– Давай, старшой, примем по чуть-чуть? – подойдя к ним, попросил тот, которого звали Васькой.
– Ни-ни-ни! – решительно возразил «бригадир». – На кладбище примем, когда разгрузимся, по жмурикам поминки справим.
Началась работа. Из «мертвецкой» трупы таскают к грузовику все четверо служителей уборочной команды, разбившись на пары, взявши за руки и за ноги. Укладывают в грузовике двое – «бригадир» и Васька. Водитель в погрузке не участвует. Отвернувшись, он стоит в сторонке и покуривает.
– Мертвяки тяжеленькие! Живые-то полегче!
– А этот-то пузатый всю спину мне прогнул!
– Гля, старшой, баба! Кажись, улыбается! А вон еще одна!
– Привиделось тебе, что ль? Перекрестись, а то ночами сниться будет!
Через полчаса набили грузовик доверху.
– Хватит, а то еще по дороге выпадут. Да еще, Васька, тебе где-то разместиться надо. – командует «бригадир». – Брезент хорошенько скрепи с бортами!
– Васька, тебе не страшно на жмуриках сидеть? – спросил его коротышка.
– Не, я привычный!
Все. Захлопнулись двери кабины, и осторожно фургон стал выбираться из тюремного двора. Вот миновал арку, вырулил на Волочаевскую улицу, повернул направо, проехал квартал и опять повернул направо, на главную улицу Хабаровска, названную именем Карла Маркса – одного из главных творцов Великого Революционного Учения. Фургон мчался за город, на Матвеевское шоссе, за село Матвеевку и дальше-дальше, на городское кладбище, место прежде глухое, но с октября тридцать седьмого разрешенное для обычных захоронений. Лето. Нужно торопиться, светает рано. В четыре часа уже рассвет.
…Перед въездом на территорию кладбища дорогу фургону преградил шлагбаум, и ночную тишину потревожил звук автомобильного сигнала, а тьму прорезал свет фар. Из будки нескоро вышла сторожиха в платке на голове, в куртке, подпоясанной веревкой, с большим фонарем в руках. Ночи в этих местах прохладные даже летом.
Старуха спустилась по ступенькам с невысокого крылечка и подошла к шлагбауму, прикрывая глаза ладонью от яркого света фар.
– Кто такие? – спросила она, светя фонарем на автомобиль.
– Открывай-открывай, бабаня! Свои! – опустив стекло кабины, крикнул бойкий «бригадир» развязным тоном.
– Опять солдатиков привезли, что ль?
– Их самых, бабаня!
– Что ж там такое? Кажную ночь возите и возите который уже месяц, считай с прошлого года.
– Бои все идут на границе, бабаня, в Приморье. Слыхала, небось, про Хасан?
– Ну, чей-то слыхала…
– Японец прет через границу, сволочь!
– И что ж им там наши не могут рога обломать, что ль?
– Обломают! Да шибко много их, чертей! Мильенная армия.
– А почто опять ночью возите?
– А как ты думаешь себе, бабаня, ежели днем возить? Народ днем ходит, смущать людей, толки разные пойдут. Тут нельзя без секретности.
– И эти-то опять без гробов-то голые или в исподнем?
– И эти тоже, бабаня. Из госпиталя взятые, помершие. Одевать, что ль, их? А гробов-то на них где напасешься? Каждый день, считай, по полсотне да по сотне мертвяков шлют…
Неподалеку от ворот по левую сторону от входа – длинный, глубокий ров, выкопанный еще в мае нанятыми землекопами, заготовленный впрок, с запасом на будущие захоронения. К рву, развернувшись, сдает грузовик задним бортом, поближе, к самому краю.
– Куды ж яма-то такая глубокая? – спросила старуха, проследовавшая за грузовиком к месту захоронения и светя фонарем в яму.
– Так нужно, бабаня…Их много будет, спать тебе сегодня не придется. И завтра, и послезавтра, и после-после завтра будем возить помногу, пока война не кончится.
Открылся задний борт и приезжие стали аккуратно сбрасывать трупы в яму, ухватив за руки и за ноги, а затем, когда первые ряды закончились, «бригадир» влезал наверх и подтаскивал трупы к краю кузова в рядок; потом спрыгивал, и опять они вдвоем брали их за руки и за ноги и бросали в яму.
Не прошло и пяти минут, как грузовик со всех сторон обступили кладбищенские собаки, свора которых из пяти-шести особей поселилась здесь в поисках пропитания, которое оставляли на столах и на могилах посетители. С кладбища ничего уносить нельзя – это известное всем табу. Сбежавшись со всех уголков, псы тотчас же обступили грузовик со всех сторон, не приближаясь к нему и злобно, остервенело стали облаивать это им уже знакомое железное чудище, вторгшееся в их владения и от которого исходил дух смерти.
– А чем это от вас всегда воняет? – с подозрением спросила старуха. – Всех собак пособирали с округи, никак не уймешь их после вас.
– Водкой разит. В этом деле без нее-то никак нельзя, сама понимаешь, бабаня.
– Да не водкой от вас прет, а какой-то гадостью!
– Так больницей, бабаня, воняет, ею родимой, – отвечал «бригадир».
– Хм, больницей, – недоверчиво бормочет старуха, принюхиваясь. – Ишь, псы-то как остервенели, ни одну машину так не облаивают.
– А что им еще делать? – отшучивался «бригадир»? Собаке положено брехать, вот она и брешет.
– Вишь, как разошлись!.. Цыц, заразы такие! – крикнула сторожиха, замахнувшись на ближайшего пса палкой.
И долго еще после отъезда грузовика не успокаивались псы, разогнанные старухой, подвывая изо всех углов.
Собаки, наконец-то успокаивались, их собачья тревога улеглась, но только до очередного появления этого грузовика на кладбище.
А уже утром другая спецкоманда из комендантского отдела из трех-четырех человек приедет на кладбище с лопатами и присыплет землей этот слой мертвецов до следующих рейсов грузовика.
…Когда спустя два часа грузовик вернулся обратно за новой партией казненных, внутренняя тюрьма НКВД все так же горела почти всеми своими окнами. Деятельная жизнь в ней не прекращалась ни на один час. Горел свет во многих окнах соседнего, недавно выстроенного огромного здания управления НКВД, соединенного со старым зданием и внутренней тюрьмой закрытой галереей на уровне второго этажа. Город уже давно спал, закрылся единственный в городе ресторан «Дальний Восток», погасли рампы музыкального театра, уличных фонарей на улицах Хабаровска той поры было немного, а эти горящие многими своими окнами здания нового управления и внутренней тюрьмы было одними из самых «живых» и заметных зданий в городе, словно бы маяки во тьме или в густом тумане. Или словно бы два расположенных по соседству дворца, где гуляли толпы приглашенных на всеобщий праздник людей – с угощениями, смехом, музыкой, танцами… Эти два здания-«дворца» были одними из немногих и красивых зданий в одноэтажном и на девять десятых «деревянном» Хабаровске наряду со зданиями штаба Красной армии, дома для начальствующего состава Красной армии, здания пограничников на улице Серышева и причудливой архитектуры зданием Дома Советов на улице Карла Маркса и были видны и снизу, с Уссурийского бульвара, но особенно сверху, с двух холмов, по которым протянулись главные улицы города – улица Карла Маркса и улица Владимира Ульянова-Бланка-Ленина – еще одного творца Великого Революционного Учения.
I ТРЕВОГИ ТЕРЕНТИЯ ДЕРИБАСА
Апрель-май 1937 года
Начальник УНКВД СССР по Дальневосточному краю Терентий Дмитриевич Дерибас не только главный НКВДэшник огромного края, на котором разместилась бы вся Европа, но и главный пограничник его обширных границ, расхаживал по своему огромному кабинету с большими окнами, выходившими во двор на улицу Волочаевскую. Он размышлял о последних, уже свершившихся событиях в стране и в подвластном ему Дальневосточном крае. Это был уже пожилой человек, чрезвычайно маленького роста с густой седеющей шевелюрой на голове и пышными, такими же седеющими усами.
Миновал только месяц с лишним, как закончился февральско-мартовский пленум, явившийся важнейшей вехой, как в общественно-исторической, так и обычной жизни всей советской страны. Назревали масштабные перемены, связанные с невиданной радикальной политической реформой советского общества, чему предшествовали не только открытые политические московские процессы тридцать пятого и тридцать шестого годов против оппозиции, но и перестановки в высших эшелонах советской и партийной власти, а также смещение с поста Ягоды и назначение на этот пост Ежова . В декабре 1936 года советская страна приняла первую Советскую конституцию, которую потом историки назовут сталинской конституцией. Она была утверждена в январе 1937 года на восьмом съезде Советов. На новом этапе, вступив в 1937 год, сталинское руководство готовило масштабные выборы в Верховный Совет, – впервые в советской стране были объявлены выборы без всяких сословно-классовых ограничений, «для всех граждан СССР», притом, на альтернативной основе. Советская страна (по главным образом властная партийная верхушка на местах) готовилась к этим выборам с различным настроением: кто со страхом перед переменами в судьбе и в карьере (вдруг не изберут?), а кто и с надеждами на долгожданную демократизацию политической и общественной жизни страны.
Но февральско-мартовский пленум поразил всех, кто ждал этих выборов и надеялся на важные политические реформы. Ожидавшиеся глубокие политические и общественные перемены обрели совсем другой поворот. На этом пленуме Сталин выступил два раза – 3 марта с докладом «О недостатках партийной работы и мерах по ликвидации троцкистских и иных двурушников». И 5 марта с заключительным словом. Главной мыслью Сталина была та мысль, что по мере успехов социалистического строительства классовая борьба не оканчивается, а наоборот обостряется. «…надо покончить с оппортунистическим благодушием, исходящим из ошибочного предположения о том, что по мере роста наших сил, враг становится будто бы ручным и безобидным. Такое предположение является отрыжкой правого уклона, уверяющего всех и вся, что враги будут потихоньку вползать в социализм, что они станут, в конце концов, настоящими социалистами. Не дело большевиков почивать на лаврах и ротозействовать. Не благодушие нам нужно, а бдительность, настоящая большевистская революционная бдительность. Надо помнить, что чем безнадежнее положение врагов, тем охотнее они будут хвататься за крайние средства в их борьбе с Советской властью. Надо помнить это и быть бдительным».
А в марте этого же года сразу же после пленума по инициативе Сталина состоялось совещание руководящих сотрудников НКВД всей страны по вопросу борьбы с «врагами народа». По итогам совещания руководящему аппарату местных региональных управлений НКВД было рекомендовано увеличить свой штат вдвое, «искать и брать людей от станка, с производства, мало у нас рабочих и крестьян в органах» – это было новым и неожиданным направлением политики нового руководства НКВД, а значит и Политбюро со Сталиным. Денег на новую инициативу Политбюро не жалело.
Чтобы привлечь новые кадры, почти вдвое были увеличены оклады сотрудников НКВД, которые достигли, а по некоторым должностям даже превысили оклады партийной номенклатуры. НКВД становилась привилегированной закрытой кастой, устанавливающейся над партией, над правительством, над советскими и прочими организациями и учреждениями.
Из всего хода последних политических событий Дерибасу было ясно, что готовится серьезная, масштабная, причем, кровавая операция, под которую нужно набрать и за короткий срок обучить, подготовить новый штат оперативников и следователей «от станка». То есть взять людей «с улицы», не готовых ни морально, ни политически, ни профессионально вести оперативно-следственную работу. И в два-три месяца «натаскать» их на поиск и разоблачение «врагов народа».
Терентий Дмитриевич понял, что теперь прольется большая кровь. В Москве недовольны работой дальневосточных органов безопасности именно потому, что здесь крайне мало дел заведено по борьбе с «врагами народа», мало их тут выкорчевывают, мало находят, мало казнят и сажают. Хоть убейся, хоть костьми ложись, а добудь этих самых «врагов» живыми или мертвыми. Лучше живыми, чтобы можно было их потрошить и добывать имена новых «врагов». Кремлевское руководство подозревает на Дальнем Востоке о существовании скрытого троцкистского подполья и связанного с ним заговора военных и высоких должностных лиц в партийных, советских и хозяйственных кругах по всему краю, и поэтому отправило на Дальний Восток оперативную группу из центрального аппарата НКВД во главе со старшим майором государственной безопасности Арнольдовым и под общим управлением комиссара государственной безопасности второго ранга Мироновым для помощи местным органам безопасности. Бригада уже прибыла в Хабаровск и приступила к работе. По мнению Дерибаса, московские следователи будут рыть землю носом, чтобы докопаться до «заговорщиков», вредителей, шпионов и прочих «врагов народа». Аресты пойдут пачками.
Приезд московской бригады Дерибас рассматривал как «карательную операцию», как покушение Москвы на его профессиональную состоятельность и доверие, вмешательство в его с Блюхером епархию, где только они одни были хозяевами края, не исключая, разумеется, и Гамарника. Как сокрушение его покоя и сложившегося порядка жизни.
Дерибас уже достиг всех возможных вершин власти, материального благополучия и довольства собой и своею жизнью. И начинавшаяся Сталиным и его ближайшим окружением новая встряска и перетряска общества с новыми неизбежными репрессиями никак не соответствовала его теперешнему состоянию покоя, довольства своим положением и своею жизнью. И эта новая инициатива сверху, чему предшествовало, как сразу догадался он, снятие наркома внутренних дел СССР Ягоды осенью 1936 года и назначение Ежова, говорила о том, что пришел конец и покою и всему сложившему порядку его жизни. И новый поворот, («переворот» как называл его Дерибас про себя) верховной власти, сулил не только новое личное беспокойство, но и новые нажимы Москвы на местную власть с требованием ужесточения и без того жестокого режима в отношении всех действительных и возможных противников власти.
После бурной революционной молодости с ее Красным террором, Гражданской войной, расстрелами, трибуналами, жаждой выслужиться, схватить новую должность, более высокую, новое звание, новую награду или премию; после не менее бурной, хотя и короткой коллективизации дальневосточных крестьян с ее расстрелами, высылками, судами «тройки» и вынесением неизбежных расстрельных приговоров, пожилой чекист, замотанный к тому же необходимостью по своей высокой должности инспектировать едва ли не каждый месяц пограничные заставы и строящиеся укрепрайоны, а также многочисленные, все разраставшиеся лагеря с их стройками (в основном железных и автомобильных дорог), – после всего этого Дерибас как-то по-особенному стал ценить простые человеческие радости: любить свою молодую жену (почти на тридцать лет моложе), восторгаясь ее женской прелестью, сюсюкать с крошечным, двухмесячным сыном, умиляясь до слез такому чуду, как рождение ребенка, «в мои-то годы стал отцом, давно разменял пятый десяток» (ему было 54 года), прогуливаться с женой в садике своего особнячка, с гордостью катить коляску по аллее или гулять с женой под руку по улице Карла Маркса (а иной раз и по улице Серышева, куда выходила прогуляться для моциона вся военная элита края со своими женами, чтобы женам можно было покрасоваться друг перед другом новыми нарядами и украшениями); а то еще сидеть на скамеечке в садике своего особнячка, слушать треск сорок или поутру слушать разноголосицу скворцов и ощущать полной грудью простое человеческое счастье. Как если бы всего этого в его жизни никогда не было или было так давно, что уже и не вспомнить. И потерять все это было бы глупо, досадно, больно.
Этот душевный (и жизненный тоже) переворот произошел в Терентии Дмитриевиче совсем недавно, после того, как он близко сошелся с Еленой Комаровой, сотрудницей его секретариата, родившей в феврале 1937 года ему сына, которого по ее настоянию, назвали Германом.
Женитьба на молодой женщине существенно повлияла на многое в жизни Терентия Дмитриевича. У него сложилась новая жизнь, помимо той, по которой протекало все его прежнее повседневное существование: рутинная служба, инспекции по заставам и дальневосточным лагерям (начальником которых он являлся) тяжкие по впечатлениям и длительные по времени; потом «тройки», попойки, кутежи, потом оперчекистские совещания, разработка новых операций по противодействию японской агентуре, заседания в бюро крайкома – неизбежные обязанности. Теперь у него появилось гнездышко, которая свила молодая жена, куда он теперь охотно и бежал, спешил со службы, из командировок, посылая Леночке телеграммы: «Спешу домой, рыбонька моя! Не чаю до тебя добраться».
Он видел, как она твердо и последовательно своей мягкой женской властью прибирала к рукам и его, и его жизнь, хозяйничала в ней, устанавливала в ней свои правила, создавала семейный уклад в жизни руководителя высокого ранга, давно не имевшего семьи, боролась с его пьянством, кутежами, отборной матерщиной, (а он слыл непревзойденным матершиником), убеждала в том, что пьянство и матерщина – от бескультурья, и оно не красит руководителя такого ранга, как он. И это нравилось ему! Что значит женщина! В особенности, что значит женщина, когда под старость влюбишься в нее, обожаешь ее до слез, до умиления в душе, когда она входит в твою жизнь и становится хозяйкой в ней!
– Чекисту трудно без водки, рыбонька, – нередко жаловался он ей. – Крови много, горя, криков много, жалоб много, от начальства нагоняев много, работы много, а средств снять или облегчить нагрузки немного, одно-единственное.
– Пьянство от бескультурья и ограниченности кругозора твоих сотрудников… Надо повышать культурный уровень, читать книги, посещать театры, кино, учиться, учиться и учиться, как говорил наш Владимир Ильич Ленин.
На это он только усмехался в усы.
Как бывшая сотрудница его секретариата, она была в курсе не только всех его дел, но и всех важнейших дел, происходящих в и в крае, и в стране. Елена в выступлении Сталина на февральско-мартовском пленуме каким-то своим женским чутьем почувствовала угрозу не только своему положению жены такого большого начальника, но главным образом положению мужа, который занимает важнейший пост в чекистской иерархии, но и ухудшению самой обычной, бытовой стороне жизни.
– Прежней жизни уже не будет, Терентий, – уверяла она его. – Товарищ Сталин всех призывает в своем докладе к бдительности. Это в докладе его главная мысль. Вот ты представляешь себе, когда все будут бдительны от мала до велика, а не только коммунисты. А что такое бдить? Значит, подозревать, заведомо быть настроенным на подозрение, настраиваться на то, что вокруг нас враги, а ты только ходи и высматривай, вынюхивай, выслушивай, кто и что сказал, кто и что сделал, кто к кому в гости ходит, кто и с кем дружбу водит. Ведь теперь и слова не скажешь от себя. Люди не умны в большинстве, трусливы, завистливы, зависимы от чужого мнения, особенно от начальства, не критически относятся к себе и ко всем словам, которое говорит вышестоящее начальство. А начальство критике нельзя подвергать, критика у нас зажата донельзя, только покритикуй кого-то, и сразу же на тебя подозрение падет как на антисоветского элемента. Но так ведь невозможно будет жить, Терентий! Ведь сейчас люди станут клеветать друг на друга под предлогом большевистской бдительности. Мы теперь даже друг другу не будем доверять.
Он ценил ее ум и проницательность, хотя и сам прекрасно это понимал.
Тут как раз в кабинет заглянула жена – в шляпке, в норковом манто, в ботиках, модно одетая, – высокая, тонкая, изящная, хрупкая, с заколотыми булавками на затылке волосами, так что казалась еще выше ростом ( она была на голову с гаком выше мужа ростом).
– Терентьюшка, мы пошли гулять, – сообщила она ему.
Это они пошли с сыном гулять в садике управления.
– Идите-идите, рыбонька моя! – ответил он.
– На обед чтобы домой пришел, Терентьюшка, у нас украинский борщ и твои любимые свиные отбивные. Нечего по столовкам шляться, да всухомятку питаться, совсем желудок себе испортишь.
– На борщ обязательно буду, рыбонька! – отвечал он, улыбаясь ее командирскому тону и любуясь ее женской прелестью.
Для того чтобы сообщить ему об обеде, она могла бы ему позвонить, не нужно было являться в управление. Но он понимал ее женское тщеславие, эту «бабью» слабость, и она умиляла его. Она пришла не только затем, чтобы сообщить ему об обеде, но затем, чтобы покрасоваться перед сослуживицами, гуляя под окнами управления, прокатывая коляску с ребенком, шагая по коридорам и лестницам, чтобы подразнить их московскими нарядами – платьем, шляпкой, изящной, но теплой, выстланной изнутри лебяжьим пухом, норковым манто, надетым поверх платья, меховыми ботиками, все это куплено мужем в торгсине в Москве. Кто она была прежде? Рядовая сотрудница его секретариата, любовница, может быть, одна из многих (он был силен и неутомим в половом отношении, как многие карлики), но вот она забеременела и родила ему сына, и он стал называть ее женой (хотя они и не расписались) и поселил в своем небольшом особняке на улице Карла Маркса.
