Литература как социальный институт: Сборник работ

***

Сложившаяся в ходе описанных процессов генетическая и функциональная связь идеи творца и независимости художников обеспечила писателю трансцендентальный статус в культуре, точнее, трансцендентальность его «субъективности». Иногда последняя передавалась «личности» повествователя, становящейся уже моментом конституции литературного текста. Смысловые, ценностные, культурные импликации литературного повествования могут, будучи развернутыми, объяснить функциональные ожидания и проекции, связанные с высоким статусом литературы как хранительницы культуры в ее значениях добра, мудрости, гуманности, осмысленности бытия и проч. Особенно это действительно для обществ, где только литература и выступает сферой, в которой легитимно может существовать эмансипированная от той или иной социальной тотальности культурная общность, т. е. где литература становится не только общей, но и единственной областью тематизации неспециализированных ценностных значений, синонимом политико-идеологического, философского и даже религиозного знания (как, например, в России XIX в.).

При этом по широте тематизируемой в литературе социальной проблематики можно судить о характере существующих социальных напряжений. Там, где литература не имеет характера репрезентации культуры в целом (а это связано с высокодифференцированной социокультурной структурой общества), она обычно «литературна», т. е. рефлексивна по отношению к себе самой, если так можно выразиться, «александрична», питается в значительной степени «вторичным» или собственно культурным, «мифологичным» материалом. В других же ситуациях литература тематизирует проблематизированные социальные значения или культурные образцы социального, а подчеркнуто «литературная» словесность расценивается крайне отрицательно и характерным образом квалифицируется (а порою и осознается самими ее авторами) как «чужая», инокультурная (ср. неприятие идей и образцов «чистого искусства» в России второй половины XIX века, резкие отзывы А. Блока о манифестах и практике акмеизма как «нерусском» явлении⁶⁷ и т. п.).

Претензии литературы как субститута культуры на то, чтобы выступать потенцией любых ценностных определений, т. е. на обладание способностями к изображению любых аспектов человеческого в целом, универсальны. Однако, как свидетельствуют исследования ценностного содержания художественных произведений, литература ограничивается исключительно сферой общекультурных, неспециализированных значений, ценностей, идей, норм, представлений и т. п. Крайне редко (как правило, в экспериментальной или высокоэлитарной литературе) предметом ее внимания становится какая-то специальная сфера жизнедеятельности (например, ценности рационального познания, религиозные переживания, прямая политическая агитация). Это еще раз, вопреки ее собственным претензиям, свидетельствует о прежде всего идентифицирующем значении литературы, ее в основном интегративной функции в качестве средства тематизации и поддержания смысловых значений, интегрирующих формы редукции социальных или культурных напряжений, в том числе – напряжений субъективного самоопределения.

Репрезентативный по отношению к культуре характер искусства и литературы означает, что они воспроизводят проблемную природу человеческих отношений и самого мышления. Это же относится как к ритуалу или обычаю, так и к художественному полотну, поэтическому произведению, религиозному трактату, философскому или научному исследованию. Специфика эстетических текстов состоит в конвенциях экспликации ценностного конфликта в драматической форме, в «изображении» и «представлении» системы культурных значений через нарушение социальной или культурной нормы. Однако, в отличие от других повествовательных долитературных форм – эпоса, хроники, житий и т. п., также содержащих весь корпус значений отклоняющегося поведения, характерных для того или иного общества, литературное произведение как эстетический феномен предполагает определенный модус репрезентации – эстетическую условность предъявляемой реальности. Репрезентируемая аномичная ситуация (или последовательность ситуаций), представляющая собой нарушение согласованного социального и культурного порядка взаимодействия в ходе или результате выбора какой-то одной из конфликтующих или альтернативных ценностей, не абсолютна. Она внутренне структурирована таким образом, что в саму ситуацию включены элементы ее контроля, упорядочения дезорганизации. Этой гарантией от дезорганизации являются, во-первых, придание изображаемому модуса вымышленного, мнимого, фиктивного⁶⁸, а во-вторых, авторская оценка нарушения.

Содержание эстетической конвенции (условности, мнимости, фиктивности) оказывается столь важным в организации поэтического вымысла, что от него зависят все прочие моменты конституирования литературного произведения или даже канон подобной организации (литературная традиция, направление, жанр). С «нормой реальности» (формой и способом репрезентации всех других конституэнт произведения, а стало быть, – с характером содержательной интерпретации общекультурной системы организации значений, действия в самом широком смысле), т. е. с внутритекстовой организацией пространства и, главным образом, времени, а значит, и с характером причинности, определяющим структуру мотивации эстетических фикций, переменных проблематизируемого ценностного значения (детерминизм, случай, судьба и проч.), – связаны литературные направления и течения – например, «натурализм», «реализм», «сюрреализм», «экспрессионизм», «романтизм», «классицизм» и т. п. Связь жанра, а стало быть, тематики, сюжетной организации (ценностной медиации нормативного конфликта) и определенного, в значительном большинстве случаев – стереотипного, набора экспрессивно-технических средств и т. п. с нормой реальности (способом репрезентации ценностей) можно легко показать на примерах «экзотического» или «исторического» романов, а также научной фантастики. Действие во всех этих случаях (сюжетная коллизия, конституированная ценностями современной культуры) переносится в ирреальный план. Последнее позволяет эксплицировать напряжения, существующие, но блокируемые в культуре, поскольку жесткая норма запрещает их реализацию в актуальном социальном действии; кардинальные ограничения накладываются даже на обсуждение возможности их осуществления в «настоящем». Понятно, что в «историческом романе» (берем лишь типичные, массовые случаи) будет исключена субъективная форма повествования (от первого лица), а стало быть, впрямую не указаны инстанции авторской оценки происходящего. Изображение событий приобретает тем самым «безличный», «объективный» характер с однолинейным течением времени и т. п., а оценка ситуаций и героев непосредственно синтезируется с их качествами, предикатами их конституирования (стилизованный язык персонажей, отсутствие дистанции между прямой и косвенной речью, фиксированная ретроспекция и т. п.).

Именно указанная системность организации литературного произведения позволяет изучать его научными средствами. Как бы ни было многообразно богатство воображения того или иного писателя, действительность его вымысла в той или иной, но всегда значительной мере представляет субъективную перекомбинацию или организацию априорных, пред-данных ему (и в этом своем качестве доступных пониманию и анализу) общекультурных констант – размерностей и значений времени, правил мышления и выражения, стандартов этического и эстетического и т. п., – не затрагиваемых и не могущих быть затронутыми рефлексией автора. Этот факт является наиболее общим доводом в пользу возможности аналитического совмещения при изучении литературы когнитивных, экспрессивных и социальных планов текстовых значений, а следовательно, и плодотворности сравнительно-типологического анализа процессов их изменения.

Данная общая посылка открывает дорогу и корректному, т. е. методически эксплицированному, изучению литературы. Так, в частности, можно продемонстрировать основную функцию литературы – посредством тематизации ценностных альтернатив социокультурной системы представлять возможности их осмысления (а значит – контроля) и, таким образом, интегрировать членов той или иной социальной общности – на материале лишь временных размерностей. Претензии литературы, о которых говорилось выше, неизбежно связаны с характером конституирования соответствующих ценностных значений. Время изображения как диапазон значений простирается при этом от «бесконечно исчезающего» настоящего (максимальной проблематизации ценностей, их полной содержательной неопределенности) до предельных «исторических» точек, т. е. культурно-символических объективаций «исторического». Но «абсолютного» предела, значений вечности и связанных с ней трансцендентных (космологических, этических, религиозных) идей, литература, как и искусство в целом, достичь не в состоянии. Модальный статус эстетического обнаруживает здесь свое фикциональное (ограничивающее) значение, и в этом, в частности, раскрывается генетическая структура литературы как института, рожденного в определенной исторической социокультурной констелляции. Художник в иных случаях может наделяться функциями (или претендовать на роль) пророка, мессии, морального судьи или социального реформатора, но исполнить эту миссию без угрозы разрушения искусства и литературы ему не удается. Полноты действительности эстетическая мнимость приобрести не может, и в этом заключаются возможности как саморазрушения литературы (в авангарде, дидактике и т. п.), так и ее культурной адаптации к постоянному социальному изменению.

Кризис в литературе той же природы, что и в науке. В процессе «расколдовывания мира» определенные системы «материальной» рациональности все более интенсивно трансформируются в формальную рациональность. Так, в науке «истина» становится не содержательной догмой, а регулятивной идеей, методологическим принципом, что в целом приводит к невозможности обоснования инструментальным знанием фундаментальных жизненных ценностей. Другими словами, ни одна сфера конвенционального знания и выражения не может быть фундаментом мировоззрения и, соответственно, фундировать проблемы смысла жизни, поскольку оперирует историческими, содержательными значениями истины и красоты, релятивизирующимися в ходе последующей рефлексии. Устойчивыми при этом оказываются лишь их логические (культурные) формы – регулятивные идеи, по Канту – «пустые понятия без предмета созерцания».

История осмысления литературы начинается с первых стадий дифференциации литературной системы – формирования специализированной критики. На первых порах газетная и журнальная критика неотделимы от последующего систематического изучения литературы, ставшего позднее предметом преподавания в учебных заведениях и получившего академический характер в форме литературоведения. Длительное время это истолкование осуществлялось в ходе наблюдений и спекуляций над «сущностью» литературы, ее предназначением и необходимым кругом тем, сюжетов и т. п., что еще крайне близко к литературному манифесту. Неспециализированное сведение норм в замкнутую систему принципов, нормативных основоположений и правил того, что в совокупности составляет ту или иную «поэтику», «стилистику», короче, «канон» литературы («подлинную литературу»), не имеет иных идеологических форм легитимации нормы, кроме социокультурного механизма обычая или традиции, т. е. апелляции к «всегда бывшему» или – уже в эрозированной форме – к прошлому, к «истории». Подобная «история», разумеется, подвергнутая методологической рефлексии, представляет собой не что иное, как проекцию определенной «нормы» или канона на историю, т. е. специфический набор примеров, правил и т. п., подтверждающих значимую норму литературы определенного типа. Суггестивность этих концепций чрезвычайно велика, поскольку других средств методологической и аналитической рефлексии для современников не существует.

По своему логическому смыслу литературоведение представляет собой последовательную рационализацию ценностей, определяющих продуцирование (и, соответственно, оценку) литературных текстов, осуществляемую в процессе истолкования произведения. В соответствии с избранным подходом это открывает перед социологом возможность анализа литературного процесса через призму соответствующих структурных образований литературной социальной системы: институтов литературоведения (если таковые имеются) – исследовательских учреждений, специализированных журналов, академий с соответствующими изданиями и т. п., т. е. всего многообразия институционализированных форм производства, хранения и передачи систематически рационализируемого знания о литературе, в котором осаждаются и кристаллизуются исторически наличные системы знания и идеологий литературы. Понятно, что за каждой из систем стоит определенная социальная группа, претендующая на монополию авторитета, т. е. на специфически определенную, «сущностную» интерпретацию литературы.

Исторические границы подобного процесса рационализации литературы можно определить, фиксируя трансформацию самого характера рационализации – от содержательной к формальной, т. е. от упорядочения и анализа самих репрезентируемых в литературе ценностей к изучению форм их репрезентации, «литературности» как конститутивной характеристике культуры. Это значит, что последним символическим элементом современного литературоведения, удерживающим еще групповую солидарность литературоведов, является методическое единство анализа литературности, раскрываемое как конвенциональность правил легитимного для литературоведа построения («репрезентации») литературного текста – произведения. Или другими словами, специфический предмет современного литературоведения – экспрессивная техника эстетического конституирования текста. Если материальная рационализация произведения – его оценка – вначале была преимущественной задачей философии литературы, то позже подобная практика все больше становится уделом текущей критики или даже публицистики, что является симптомом дальнейшей дифференциации литературной системы. Правомочность философского толкования литературы поддерживалась претензиями литературы на выражении «сути» мира, «духа» времени (т. е. на статус «культуры» по преимуществу, о чем уже говорилось), но постепенно – параллельно с эрозией метафизических оснований самой философии и отказом ее от спекулятивности собственных суждений, от претензий на выражение «подлинных» оснований реальности – ослаблялся и интерес к литературософским толкованиям соответствующих произведений (см., например, критику Г. Риккертом соответствующих претензий философии «наук о духе» и его концепцию «наук о культуре», анализ процессов трансформации современной философии).

Основания, критерии оценки текущего литературного потока, которыми оперирует актуальная критика, могут быть разделены на два типа: 1) собственно литературная маркировка – предоставляемые критике литературоведением принципы первичной селекции литературных образцов, сопоставляемых с образцами литературных авторитетов («классики»), и 2) лежащие вне сферы собственно литературы, репрезентирующие в суждениях по поводу литературы (на литературном материале) иные подсистемы культуры или социальной системы. В этом случае оценка может носить дидактический, моральный, религиозный, социально-политический и т. п. характер, т. е. отмечать или постулировать непосредственно социализирующий характер литературных образцов или идеологические стремления контролировать их, тесно смыкаясь с системой социального контроля (или даже переходя в нее при известных условиях).

Но вернемся к литературоведению, точнее, к границе, после которой аксиоматические основания практики литературоведения все более теряют силу. Если в период предформирования литературы (в том смысле, в каком мы терминологически задаем ее здесь) в классицистских обоснованиях поэзии эстетическая сфера толковалась предельно высоко⁶⁹, поэт уравнивался с сакральным авторитетом или священнослужителем, то современное литературоведение – будь то в форме семиотики, структурализма, герменевтики, мифокритики в духе Н. Фрая или «новой критики», – сосредоточено на проблемах правил, структуры построения текста. Характерная ценностная посылка интерпретации: объективирующий взгляд на произведение как на ценностно равномерно наполненный объем, без выделения специфически отмеченных ценностных структурных узлов – героев, ситуаций и т. п. (текст, а не герой, не ситуация является объектом внимания). Тем самым центральными проблемами становятся проблемы анализа легитимной конвенциональности сочленения различных культурных значений в литературной структуре текста, обнаружение системы различным образом определенных норм действительности, фикциональности построения произведения, за которыми стоит демонстрация самоценности авторской субъективности, автономности писателя, с одной стороны, а с другой – выявление культурной обусловленности конвенциональных механизмов репрезентации значений и ее норм, герменевтической историчности семантики конструкций, метафорики. Раскрытие цитатности текста, собирание различных семантических контекстов авторских значений⁷⁰, воспроизводит и акцентирует ценность автономной субъективности, представленной позицией как писателя в культуре, так и самого литературоведа. Указание и демонстрация культурности (т. е. соединенности, «сделанности») форм репрезентации действительности обусловлено уже не содержательно, а процедурно – функциональным значением трансцендентального характера существования культуры: модусом ее существования является бытие автономной личности, удерживающей в акте сознания и творчества историческую память общества. Как писал Макс Вебер, «трансцендентальной предпосылкой всякой науки о культуре является не то, что мы определенную или вообще какую-нибудь “культуру” находим ценной, а то, что мы, культурные люди, одарены способностью и волей сознательно занимать определенную позицию по отношению к миру и наделять его смыслом»⁷¹. Другими словами, в исследовательской проблематике, т. е. подходе к объясняемому материалу, соответственно, в ограничении и отборе данных, а также и в средствах объяснения социолог может видеть теоретико-методологическую проекцию ценностей исследовательской группы литературоведов, определения культурной ситуации ее членами. Специальный анализ методами социологии знания показал бы конкретную обусловленность социокультурных позиций и определений, релевантных в той или иной группе или литературоведческой парадигме и диктующих специфику используемого концептуального аппарата. Однако существенно, что эта культурная ценность субъективности придает эстетически релевантный характер любому, в том числе и дисквалифицированному в иных ситуациях или в другом отношении объекту, вводимому в структуру художественного описания писателем или литературоведом в структуру ее объяснения. (Последнее характерно и для иных сфер культуры; ср. втягивание дизайна, в том числе – промышленного, в сферу эстетики: оценивание индустриальных объектов Викторианской эпохи – цехов, машин, мельниц, шлюзов или детской игрушки, плаката, лубка, низовой литературы, комиксов и т. п. – как эстетических феноменов.)

Аксиоматика литературоведения ограничивается кругом тем и положений, характеризующих функционирование «высокой», «элитарной» литературы (в смысле «лучшей», избранной, отбираемой). Ясно, что в самой характеристике «высокая» или «элитарная» какого-либо качества литературности еще не содержится: оно «привносится» идеологическим суждением той или иной литературоведческой концепции. Единственным операциональным признаком литературы такого класса, принимаемой во внимание литературоведом, становится «оригинальность» выразительности литературного произведения, т. е. «новизна» – тематическая, но, главным образом, – техническая, хотя разделить то и другое качество можно весьма условно.

Характер литературной инновации может быть фиксирован только лишь в сопоставлении с внутрилитературными интегративными стандартами – «классикой», состав которой содержательно постоянно меняется, сохраняя лишь несколько имен – символов, уже не столько литературной, сколько национальной и «мировой» культуры (например, Пушкин, Шекспир, Данте, Гёте и т. п.). Достигнутый консенсус в отношении конкретного набора «бессмертных» полагает подвижную границу между зоной собственно литературоведческой работы и сферой актуальной литературной критики (хотя, разумеется, среди писателей-современников производится селекция, отбор кандидатов, сопоставимых – сопоставляемых – с «классиками»). Точнее, синтезированные критерии разбора и оценки литературного произведения, выработанные на материале канонизированной литературы, переносятся на произведения современных авторов. Соответственно, интегрируют систему литературной культуры, а значит, и структуры ориентации в процессах литературного взаимодействия категориальные структуры определения и интерпретации литературных явлений – категории жанра, стиля, поэтики и т. п.

Ориентация на высокие образцы в анализе, интерпретации и включении в состав литературы влечет за собой ряд следствий, касающихся не только содержания самих образцов, но и характера оценки и техники интерпретации. Прежде всего, в состав высокой литературы попадают образцы определенного тематического содержания, т. е. целые пласты литературы отсекаются как «непроблематичные», как «нелитература». Во-вторых, высокая «эстетическая ценность» литературного образца, идеологически отмеченного литературоведом, предполагает определенную технику его интерпретации и оценки, базирующуюся на постулате «идеального», «адекватного» или «своего» читателя, от имени которого выступает литературовед⁷². Выдвигая нормативную концепцию истолкования (характерна здесь принципиальная невыявленность ценности собственной позиции), литературовед исходит из необходимости прояснения «генезиса» создания произведения, его структуры и особенностей для «лучшего его понимания», т. е. предполагает «единственный» вариант понимания, как бы замещая самого автора. Принцип «адекватного» (или даже «превосходящего» его по полноте) истолкования произведения («адекватного» автору, точку зрения которого апроприирует литературовед) имитирует тем или иным образом «историю» возникновения и создания произведения. При этом указывается либо на характер «влияний» и «заимствований» выделенных мотивов, тем, стилевых особенностей, либо – в более рефлексивной форме – на сферы и специфику культурных значений, идентифицируемых с тем или иным пластом семантики произведения и могущих гипотетически служить в качестве образцов для автора. (Важно, что и эти сферы значений маркируются как «авторские», отмеченные литературными авторитетами.) Но так или иначе, матрицей объяснения и истолкования остается «творчество» автора в качестве онтологической предпосылки, имплицирующей исторический процесс создания произведения и, соответственно, процесс исторического развития литературы. Разумеется, это не означает, что в каждом случае любой литературовед старательно описывает или детально реконструирует процесс написания текста, последовательно истолковывая, исходя из каждой фазы его создания, эстетические особенности и художественное своеобразие всего целого. Принципиально важно, что сами структуры объяснения основываются на герменевтических канонах и категориях, которые все без исключения конституированы регулятивами адекватного («конгениального») прочтения, понимания, переживания и восприятия эстетического качества текста.

Постулируя вневременность «настоящей» классической литературы, релевантность ее для любых эпох или ситуаций, идеология нормативной литературной культуры с необходимостью выдвигает задачу канонической интерпретации и последовательно выявляет проблематичность ее решения. Параллельно с перманентной перестройкой корпуса классических авторов и текстов, правильность и авторитетность каждой новой интерпретации (а смена их обязательна как демонстрация «актуальности» классики), появление которой отмечает для исследователя формирование новой группы или позиции в культуре, может быть обеспечено лишь за счет упразднения предшествующих истолкований. Деятельность подобного истолкователя, прокламирующего свою ориентируемость на традицию и свою обусловленность современной, «исторической» ситуацией, демонстрирует для исследователя-социолога как «структурную амнезию» ⁷³традиции (содержательного единства литературы и ее истолкования), так и – в претензиях на «единственность», неоспоримость и «верность автору» – отрицание своей историчности, т. е. обнаруживает свой характер групповой идеологии. Понятно, что проблематика исследования рецепции (и ее истории) будет при этом последовательно блокироваться, как и возможности собственно исторической и эмпирической работы исследователя литературы, что обусловливает позднее появление проблематики публики и восприятия в литературоведении и эксплицитное самосознание «рецептивной эстетикой» идеолого-критического значения и потенциала своей деятельности.

Однако, рассматривая логическое своеобразие герменевтических средств и принципов интерпретации, можно с полной определенностью утверждать, что элементы канона являются методическими формулами интерпретации и оценки (т. е. рецептурными предписаниями «правильного» построения текста, а соответственно, его оценки) и не содержат конститутивных признаков или характеристик эмпирического описания текста или его теоретического анализа, т. е. исключают тем самым возможности его эмпирического изучения. Основанием подобной работы могло бы служить либо выстраивание системы генерализованных законов, являющихся предпосылкой причинного объяснения, либо философская концептуализация и систематизация общезначимых ценностей культуры, которые в такой экстрактивной форме могли бы служить эксплицированной предпосылкой индивидуализирующего описания исторических феноменов литературы и сравнительно-типологического конструирования. Но уже первое из названных оснований создает значительные сложности: построение различных причинных рядов для работы историка – крайне трудное предприятие, поскольку требование генерализации означает разрушение идиографического статуса исторического события, его ценности как индивидуального или уникального явления. А второе – лишает литературоведение статуса эмпирического научного исследования. И тот, и другой способ анализа литературы предполагал и фактически означал бы выход за рамки литературоведения, поскольку необходимыми являлись бы в этом случае не только методические и теоретические средства, самим литературоведением не разрабатываемые, но и аксиоматические основания, рационализированные иными культурными сферами и в иных формах.

Таким образом, категориальный аппарат литературоведения является системой герменевтических канонов, правил, формул, фиксированных понятий «жанра», «стиля», «романа», «оды», «целостности» произведения и проч. Последние, в свою очередь, представляют собой не дедуктивные формулы или логические правила, типологические образования, позволяющие в каком-то виде верифицировать или фальсифицировать выдвигаемые гипотезы в отношении содержания или строения текста, а своего рода топику, топические точки зрения, служащие средством достижения согласия в отношении текста, внутрикорпоративным конвенциональным средством интерпретации и дискуссии.

Литературоведческая «истина» не тождественна «научной», а, соответственно, отличается от фактографической констатации эмпирического исследователя⁷⁴. Однако, ориентируясь на идеал позитивной науки, особенно значимой для современного литературоведения, филология декларирует готовность подчиняться требованиям объективности, т. е. воспроизводства тех же результатов при интерсубъективной проверке. Напряжения, открывающиеся в антиномических интерпретациях, свидетельствуют об идеологическом характере подобных форм аналитической работы. Каноны филологического труда являются лишь методическими формулами интерпретации и задают правила истолкования, постулируя необходимость определения «целого» и «частей», последовательности и связи различных переходов и т. п., но не содержат никаких элементов теории, т. е. содержательных, конститутивных признаков дескрипции или структуры объяснения, исходящих из определенным образом проведенного трансцендентального описания реальности.

Функциональным восполнением, аналогом отсутствующей теории в процессах герменевтического истолкования являются постулаты соответствующих идеологических учений (что сравнительно редко) или ценностных представлений, групповых норм литературности, скрыто обусловливающих отбор элементов задаваемых «целостностей» канона и направленность объяснения литературных явлений (устанавливается нормативный предел, к которому редуцируется проблематический феномен). Как и всякое идеологическое образование, представление о литературном качестве (о том, что такое тот или иной факт литературы) обладает всеми признаками естественности, универсальности, «природности» и «самоочевидности»⁷⁵. Таким образом, задаваемая культурная ценность эстетического, приписываемая или «обнаруживаемая» в художественных текстах, может воспроизводиться и в трансцендентальной структуре авторской субъективности (ценность «эстетической автономии»), и в структуре объяснения и истолкования (герменевтические каноны и нормы филологии), и в самом «материале» литературоведения – конструкции и содержании всеобщей (универсальной, мировой и т. п.) истории литературы. Но принципиальные особенности деятельности литературоведа остаются теми же, какой бы уровень литературы ни затрагивала его работа: постулаты «адекватного» прочтения, «высокой» ценности образца, объяснение «из самого произведения», требование указать «генезис» и др. сохраняются. Иными словами, они не обладают никаким содержательным, предметным качеством, а являются методологическими максимами, регулятивными (и в этом, социологическом, смысле – ценностными) предписаниями.

Блокировка самой возможности теории и ее развития, вызываемая подобными аксиоматическими постулатами, конкретное содержательное наполнение которых зависит от действующих идеологий литературы, т. е. от соответствующих авторитетных групп в литературоведении, постоянно находит выход в обращении литературоведа к исторической работе. С логической стороны в этом реализуется давление «генетического» объяснения, т. е. функциональная необходимость причинного объяснения, вплоть до выстраивания династической цепи преемников, являющихся одновременно предками (своего рода «этиологический миф» литературоведения, генеалогическое древо литературных генералов), а с предметной – задается идеологическая легитимация собственной авторитетности в культуре и литературе, производящая посредством бесконечного регресса отождествление собственных ценностных оснований и самоопределений с отдельными историческими формами бытия образно-символических рядов (предварительно выделенных и оцененных), в их разнообразных манифестациях и декларациях, – т. е. опять-таки в «самом материале». Именно в этом и заключается смысл деклараций о «вечных» ценностях литературы, об «эстетических» способностях древних (хотя самому слову «эстетика» лет примерно столько же, сколько и «литературе» в нынешнем ее понимании), а также тех стремлений находить литературу (или такие ее подвиды, как «массовая» и «детская» литература) везде, где только можно. Ею становятся и Ветхий Завет, и сакральные гимны или поучения (например, Ригведа или Дхаммапада), и прославление харизмы вождя, как в саге или былине, и космологические или другие мифы, софистические диалоги, мистерии, тексты заклятий, магических формул и т. п. и т. д., т. е. практически все, на что падает эстетизирующий взгляд литературоведа⁷⁶. Существенно в подобном отношении к материалу – стирание культурного своеобразия соответствующих смысловых структур и определение их как подобных нашим собственным системам значений, что позволяет методологу характеризовать такую ситуацию как не столько «исследование» литературы (и культуры), сколько ее «изобретение», обнаружение или экспансию. (Эта проблематика, знакомая и очевидная, скажем, для культурантропологии, где она систематически осознается и эксплицитно фиксируется⁷⁷).