Метро от работы недалеко, но иду я, как всегда, быстро, на перекрёстке возвышается дом – аристократ, оглядываюсь, он салютует окнами. Не мне – солнцу, непривычно оно для Ленинграда, ясных дней в году у нас едва наберётся на пару месяцев. А вот у зданий в городе привычка завидная – быть красивыми.

В нашем коллективе тоже есть привычка, негласная, такие лучше соблюдается, – зайти утром в давно облюбованное кафе. Ответить там на улыбки приятелей, выпить хороший кофе, сказать знакомым, по институту, девушкам, что они лучше всех.

Но сегодня мне некогда, вызванные коллеги из других организаций, наверное, уже смотрят на часы. До встречи с городским начальством остаётся мало времени. Сидим у меня в кабинете, готовимся. Я всё-таки урвал от обсуждения пару минут и нашёл повод заглянуть к Ире, загладить вину, а её нет, в смысле Иры. Ухожу с гостями, встречаю её в коридоре, поздоровался, будто ничего не было. Вернулся только к обеду, зашёл ещё раз, опять её нет, в комнате сотрудники не понимают, что мне на этот раз понадобилось, выдумал какую-то ерунду. В институте появляюсь ненадолго, Иру не вижу, вызвать к себе в кабинет неэтично, её обязательно спросят – зачем. Не хочет она, чтобы подумали, будто начальник домогается, как некоторые выражались. Весь следующий день отсутствовал, понадобился вечером генеральному, забежал в конце работы, собираю документы к важной командировке. Не успеваю как обычно приготовить их вовремя, сколько себя ругаю, а толку нет, ничего не меняется. Хотя сейчас действительно было некогда.

Заглядывает Адик, её завотделом.

– Ты тут?

– Я стал невидимкой?

– Мы идём на фестивальный фильм. Есть билет – Ира отказалась.

– Не до кино мне… а она что?

– К ней бывший муж приходил, их вместе у института видели.

Хлопнула дверь, затих вдали топот ног.

Непрерывно звонит местный телефон, я задумался – не знаю ведь о ней толком ничего… а нужно? Отвечаю генеральному: «Сейчас буду» – и захожу к Ире. На столе рядом с книгой распечатка программы, но взгляд отрешённый. Она машинально теребит воротник кофточки, похоже, задумалась о совсем другом алгоритме, который не сходится, что бы ни делала.

– Привет, – вижу книга лежит вверх ногами… перевёрнутая жизнь, – что-то случилось?

Наверное, не ожидала меня:

– Из загаданного – ничего.

– Из незагаданного приходят одни неприятности.

– Вот и жду.

Слышу в каждом слове вопрос. Сажусь рядом.

– Я пришёл.

Нашёл, что ляпнуть. Явилась – неприятность, до этого мнившая себя удачей. Её рука застыла, взгляд от распечатки не поднимается, книгу она не поворачивает. Может они с мужем решили сойтись. Адик, кажется, говорил, что они в разводе не один год, но и тогда я всё равно – «приятность». Слышно, как у меня в кабинете надрывается телефон, дурацкая пауза затягивается.

– Ирочка, – разрешаю себе впервые так обратиться, – в моей «программе» ошибки не ищи, её нет…К сожалению, вечером еду в Москву.

Распахивается дверь, врывается секретарша: «Бегаю, бегаю, еле нашла, генеральный взбесился». Я поднимаюсь:

– На несколько дней.

Столица временем не балует, как и положено командированным, – некогда. Тем не менее почти с утра набираю Адика якобы сообщить, что всё идёт по плану, хотя никогда раньше по такому поводу не звонил. В действительности же готовлюсь услышать: «Ира увольняется» – не услышал. Здесь похолодало, впопыхах я даже не взял счастливую курточку. Мне предлагают замену – отказываюсь:

– Ничто так не согревает, как надежда, – они, конечно, решили, что я о делах.

Удивительно, но повезло, в Москве справился быстро, дальше нужно в Минск, по этим самым делам, и, совсем некстати, – в Гомель. Зовут, даже не упрашивают, а требуют, приятели ещё по Академгородку, они в Белоруссии недавно обосновались. Москвичи советуют: «Удобнее ночным поездом» – но это ещё один день, есть ли он у меня? По блату сняли чью-то бронь, и я уже в самолётике. Почему ласково? Во-первых, потому что лечу, а во-вторых – это маленький ТУ, под стать ему небольшие облачка. Набираем высоту, внизу разноцветными полями безупречно выложен орнамент, он окружает аккуратные посёлки, блестит под солнцем речка, на берегах приютился лес, красота. В командировке уйма совещаний, запланированных и непредусмотренных встреч, постоянно кто-нибудь опаздывает, кому-то нужно идти в другое место. Ругаешься (про себя), смотришь на часы, всегда стоишь перед выбором: куда лучше в данный момент бежать, чтобы всё успеть и не сломать свои и чужие планы.

В самолёте успокаиваешься – от тебя уже ничего не зависит, даже выйти не можешь. Сижу у иллюминатора, можно расслабиться: ничего не делаю, в командировке, а отдыхаю. Двое, сидящих сзади, продолжают разговор, достают чекушку:

– А долдонил «поездом, поездом».

– Кто знал, что билеты заловим?

– Не тормози, стюардесса нарисуется.

Суёт мне стакан.

– Присоединяйся. Выпьем за взлёт.

– Спасибо. Мне нельзя… а пить нужно за посадку.

Раньше не задумывался, наверное, причины не было, а сейчас вообразил, что летим к Богу глянуть хотя бы издали: красивее у него или нет. Вернусь, расскажу Ирочке, если дождётся.

Только об этом подумал, как сразу стал чихать один мотор, а их всего два. Пассажиры переглянулись, но вроде ничего, продолжает работать. Говорю соседке: «Вчера был дождь, он и простыл». Самолёт, тем не менее, разворачивается, значит что-то серьёзное. Опять переглянулись – возвращаемся. Двигатель снова почихал, почихал и заглох, пилот пытается выровнять одним двигателем – удаётся, летим с креном, но прямо. И недолго.

Чихнул два раза и заглох второй. Смолкло всё, в том числе разговоры. За бортом и в салоне тишина. Успеваю подумать, не к месту, что абсолютная тишина существует. В кино в таких случаях показывают панику: кричат, бегают. В действительности всё не так – осторожный шёпот, его слышат только ближайшие соседи: «Падаем». Голос у всех сразу стал одинаковым – безнадёжным. Шёпот передаётся эстафетой от первого ряда к последнему и затихает. Смотрю в иллюминатор, облачка пока ниже нас, потом рядом, и тут же быстро-быстро побежали вверх. А мы вниз. Страха нет. Состояние не ужаса – обиды. Внутри сжалось от безысходности – ну почему я и именно сейчас? Почему? За что? Ответа не жду, Господа больше не поминаю, продолжаем падать стремительнее.

Паники никакой – тихое, тупое отчаяние. Соседка схватила меня за руку и сжала. Таких глаз в жизни не видел. И в кино. Иллюминатор притягивает словно магнит. Не отрываясь, смотрю вниз. Сейчас получается, что уже вперёд. Машины на шоссе были как муравьи. Становятся больше и больше. Буду чувствовать боль или не успею? Раньше боли не боялся. По-прежнему тихо за бортом и в салоне. На соседей не смотрю, только в иллюминатор. Стали видны сумки в руках у людей на остановке. Они вверх не смотрят, нас не слышно. В памяти промелькнули родители. Сколько не успел для них сделать?.. Слава богу, есть кому позаботиться, сын здесь будет, дочка. А Ира?.. Хорошо, что не стал ей ближе. Зачем такое молодой девушке? Почему-то замечаю, как женщина отделяется от кучки ожидающих и выходит на проезжую часть дороги, в руках у неё букет цветов, она им голосует, к кому-то опаздывает. А я? Я – тут, мы все тут торопимся, и остановить нас некому. Страха нет. Есть безысходность. Сейчас конец. Мысли ушли, не дожидаясь этого конца. Всё закрывает неотвратимо приближающаяся Земля.

Кажется непонятный шум? – Нет, не кажется, действительно стал фыркать двигатель с моей стороны, натужно загудел, заработал. Внутри у меня что-то зашевелилось. Надежда? В салоне тихо. Почти сразу, неустойчиво, с перебоями и чиханием заработал второй. Соседи переглядываются, молчат. Внизу люди задрали головы, показывают на нас.

Раскачиваясь, будто пьяный, самолёт летит над Минским шоссе, машин полно в обе стороны. Голоса поувереннее, не шёпот «падаем», а погромче – «на шоссе садимся». И замолчали. В фильме «Приключения итальянцев в России» тоже «сажали» самолёт на это шоссе, только сейчас никто не радуется. Вот так, вразвалку, болтаясь из стороны в сторону, доковыляли до Внуково, плюхнулись на полосу, запрыгали вразнобой шасси и встали. Удивительно, что ничего не сломали.

Наверное, также чувствует себя осуждённый на смертную казнь. В повести Виктора Гюго «Записки приговорённого к смерти» герой испытывает страшные муки и всё время держится только надеждой, что отменят приговор. В назначенный день привели его на эшафот, положили на плаху. Палач готов, толпа ждёт последнего мгновения, но он верит: вот-вот прибегут и скажут, что казнь отменяется. У меня надежды не было. Приговорили. Отменить некому. И ждать нечего. Кроме смерти.

Вдоль полосы стоит наготове ряд пожарных и санитарных машин. Набежали техники, раскрыли люки, стали ковыряться. Пассажиры сидят с отрешёнными лицами, никто не говорит «повезло». Не обсуждают. Внутри пустота. Как автомат, делаешь, что скажут. Командир корабля объявляет: «Кто желает сдать билет, для вас открыта специальная касса, кто решил лететь дальше, через два часа будет другой самолёт» – голос не сразу узнаешь, и речь торопливая, не как прежде. Он подчеркнул сильным ударением спасительные слова «другой самолёт».

Зал отправления на взводе от шума нетерпеливых голосов. У каждой кассы толкучка. Народ с завистью расступается перед счастливчиком, у которого над головой листочек с указанием продать билет. У нашего окошка тихо, и цель у него другая – принять наши билеты, оглядываюсь: многие летят опять, все или нет, не знаю – не проверять же, а было бы интересно, есть даже с детьми. Показываю соседке по самолёту синяк на руке.

– Я что, синяков не видела?

– От вас. Помните в самолёте сжали?

– У меня сил таких нет.

Сомневающимся дали два часа. С усмешкой думаю: не плюнуть ли мне на эти дела, тем более, что все они возникли по моей инициативе, и заниматься ими никто меня не заставляет? Сам хотел, как лучше, ребята в моём отделении, узнав за чем еду, обрадовались. Ну, скажу им, расстроятся, конечно, будем ждать, когда поставят в обычном порядке. Но ведь ты всегда был инициатором перспективных разработок, и статус института заметно поднимется. Да, а как с Ирой? Старался завоевать её внимание, наобещал, а сам исчез. Что там у неё? Если уйдёт, она ведь тебе ничем не обязана. Будешь локти кусать. Может всё-таки вернуться? Приятели в Гомеле не говорят для чего я там понадобился, вдруг что-то серьёзное. Продолжаю сидеть, не размышляю, а просто перебираю прошлое: как я здесь оказался и нужно ли мне всё это.

Жизнь – книга, ты её пишешь сам, бывает, что и не сам, пишешь задумываясь или не очень. А я? В моей много страниц, но память – удивительная штука, возвращает к тому, с чего началось самое главное, без чего, как оказалось, и жизни настоящей просто не было бы.

Работал я в Академгородке, в Новосибирске, работал, и пришла пора определиться – не стоит уже, наверное, жить от родителей за тысячи километров. Переехал в Ленинград, продолжил заниматься, как сейчас называют, информационными технологиями, IT. Но речь пойдёт не об этом, хотя нам внушали, что работа и есть главное. Время для неё, если честно, было бездарное, в смысле попыток сделать что-нибудь интересное – тонули они в общем застое и раздражали. Хотелось послать всё к чёрту. Именно это и предлагали рюмочные, не зря ведь их широко раскинули, сетью. Несколько неосторожных движений, и ты в ней запутаешься.

В Ленинграде наш институт располагался удобно, в районе Техноложки, почти центр города. Удобство заключалось не только в транспортной доступности, но и в другом, не менее значимом. На работе частенько приходилось задерживаться, и мы с приятелями, чего греха таить, этим удобством пользовались, тогда это было, наверное, самое популярное занятие мужского населения. Я имею ввиду, конечно же, рюмочные, они были рядом, и народ туда наведывался разный, но одинаково приветливый, от профессоров до простых рабочих: пожалуйста, проходите. В них не было музыки, наверное, чтобы не отвлекала от разговоров, в том числе и по служебным делам.

Другое очевидное преимущество – много кафе. В нашем, излюбленном, куда заходили утром и иногда вечером, продавщица Галя готовила хороший кофе. Она красила губы яркой, изогнутой линией, и когда улыбалась, то одинокая волна пробегала по всегда спокойному морю. Ещё она встряхивала копной волос в ответ на удачную шутку. Сегодня, по питерскому обычаю, с утра – дождь, у прохожих одинаково неприветливые лица, и я быстро к ней:

– Чего не хватает?

Поворачивается ко мне и молчит.

– Радуги. Улыбнись, и она блеснёт под тучей твоих чёрных локонов. День должен начинаться встречей с хорошим человеком.

Ко мне пристраивается симпатичная девушка Иветта, похоже, что ждала такого человека. Она не из нашего отделения, милое создание, приятное личико, более, чем симпатичная, мои, да и не только, не обходят её вниманием:

– Хочу с тобой. Когда одна, то кофе – плохой, а тебе заваривают – на удивление.

– Галя нас угощает, чтобы ты обратила внимание на меня.

– Я обратила, а ты не замечаешь.

– Ошибаешься – не надышусь, от тебя весной пахнет… сколько их было у меня.

– Да уж, поговаривают.

– Весна – в тебе, весной упиваются, осень – мне, осенью вспоминают.

– Не оговаривай себя.

– Лучше признаться в этом самому, чем услышать от другого.

Вечер по ленинградской привычке тоже отдался дождю. Хорошо, что погода не сказывается на рюмочных и на театрах, всегда идут и туда, и туда, но о театре потом. Расставил их в таком порядке не по значению (это я о себе), а по частоте посещения. Не уверен, правда, можно ли сказать «посетил» питейное заведение? Тогда в памяти всплывёт «И вновь я посетил». Впрочем, оба места располагают к размышлениям. К сожалению, у многих – наоборот. Таков мой новый друг, тёзка, «посетив», он обычно перебирает, и его мнение становится единственно правильным. Сегодня я удивляю ребят: «Среди гаишников есть обходительные люди». Тёзка, разумеется, первый: «Не выдумывай!»

Еду вчера после изрядно выпитого, вы знаете, закоулками, прячусь, уже практически ночь, а они, заразы, – дежурят. Сразу за поворотом стоит наряд и несколько остановленных машин, развернуться негде. Один тормозит меня, подходит. Приоткрываю окно, сую ему документы, быстро закрываю. Идёт в свет фар, проверяет номер, возвращается. Надеюсь, что обошлось. Но он манит рукой – выходи. Я сижу, будто не понимаю. Стучит в стекло: «Выйдите, пожалуйста». Вежливый такой. Мотаю головой – не-а. Он снова: «Я вас прошу, выйдите, пожалуйста». Открываю, ставлю одну ногу, держусь руками за верх двери, выпрямляюсь. Такого удивлённого возмущения я не слышал:

– Вы же на ногах не стоите!

– А вы считаете, что я должен ездить стоя?

Смех гаишника слышу тоже первый раз. Возвращает права: «Тебе куда?» – называю адрес.

– «На мост Александра Невского не суйся. Удачи».

Прощаюсь со своими и с рюмочной.

– Что случилось?

– Сын приезжает, будет поступать в «Бонч».

– У тебя же дочка.

– Да, но не моя, её отец в Академгородке работает, и папой она называет меня. А сын – мой, от первой жены. – Эта вторая?

– Не ставь на счётчик.

Каждое утро на работе один вопрос: «Какие успехи у сына?»

– Внешний вид – на отлично, – показываю фотографию.

– Это же молодой Хемингуэй, не различить.

– У него и спрашивают: «Бабушка в Испании не воевала?»

Остальное лучше не обсуждать. Учитель я – плохой, ученик мой – ещё хуже, может, действительно, стоило попробовать литературный институт, он много читал и язык подвешен. Нанял профессионального репетитора. Вечером не остаюсь играть в шахматы: «У меня партия дома, там – цейтнот». Экзамены прошли, как раунды в боксе, только без синяков. Ставить их ему уже поздно. Володька устроился на работу, пожил недолго у нас и перебрался в общежитие, мотивируя тем, что оно рядом с заводом. Это так, но мотив, скорее, в другом – не привык к нравоучениям:

– За две недели не выучить то, на что отводилось два года. Почему теперь не занимаешься?

– Голова другим занята.

Новые приятели, такие же оболтусы, вечера тратят на выпивку.

– Пройдёт год, получишь разряды токаря, кого там ещё, потом армия и что? Останешься таким же (не произношу обидных слов) на всю жизнь, тебя это устраивает?

Сын повременил немного и вернулся к маме, в Пермь. Мои родители, из-за кого я, собственно, в Ленинград и перебрался, расстроены больше всех, Володька первый класс у них учился, пока мы с женой перебирались из города в город.

Никогда не знаешь, какое неожиданное знакомство может всё изменить. Хорошо, если к лучшему. Все на это надеются, даже те, в тайне от себя, кто это «всё» давно имеет. Позвонили из отдела кадров:

– Людей заказывали?

– Заявка у вас.

– Троих возьмёте из электротехнического?

Сидят у меня в кабинете три девушки, одна – будто в честь неё назвали популярный тогда фильм «Самая обаятельная и привлекательная». У неё есть всё, и всё на месте, в том числе настороженность. Одета так, как именно она и должна быть одета. Часто девушки носят что-нибудь броское – вот она я, у таких этого самого «я» и нет, а есть то яркое, что надето. Здесь же напротив, выделить нечего, всё к месту. Какое тонкое чувство стиля, надо же, наверное, так у неё во всём. Но главное – большие глаза, они оценивают, не показывая этого, за улыбкой спрятано понимание и тайна, к которой хочется прикоснуться. Повезло кому-то, кто прикоснулся, но лишь в том случае, если он сам такой же. Впрочем, какое мне дело до неё? Тем более, ей до меня. Я начальник, сотрудников много, девушек, как тогда говорили, – «ещё больше».

Меньше, чем через месяц спрашиваю у Адика, и отмечаю, что не только из служебной необходимости, но и из любопытства – оправдались ли мои наблюдения:

– Как новая птица?

– А как ты сумел подметить? Точно – птица-говорун Кира Булычёва, отличается умом и сообразительностью. Попросил найти ошибки в чужой программе, быстро справилась.

– Неплохое начало.

– Окончание не хуже – её диалог с тем, кто написал программу:

– «Пойду думать» – «Не наговаривай на себя».

При чём здесь новая птица – Ира? А ни при чём, оценил её верно, и точка. У нас с ней разные круги общения, к тому же, разница в возрасте – семнадцать с лишним лет. Впрочем, почему лишних? Мне они нисколечко не мешают. Да и что может помешать человеку под пятьдесят, у которого «всё» есть? При встречах я, конечно, не отказывал себе в удовольствии пошутить. Ответом был смех в коридоре или в комнате, где она сидела, и куда я заглядывал, разумеется, по делу. Нередко видел там ребят из других отделений, потом сказали, что они здесь отираются в попытках развить с ней знакомство.

Иду к Адику, чуть приоткрыл дверь, но он появился из другой комнаты, я его жду и слышу.

– Ты сегодня особенно красивая, – утверждает чей-то голос. Другой с ним соревнуется:

– Почему сегодня? Ира всегда такая.

Заходим. Сидят двое из другого отделения. Внешний вид приучил их, видимо, к развязности. Адик не выдерживает:

– Опять в нашем огороде сорняки.

– Почва хорошая.

Говорят, что я отличаюсь вежливостью, но прополоть не мешало бы. Хотя ребята неплохо смотрятся и в меру спортивные. Впрочем, что такое мера? Другому её определяем со своей колокольни. Себе меру устанавливаем, когда выпиваем, вдобавок, тут же и нарушаем. Эти, будто нарочно, совершенно разные, начиная с роста и кончая манерами. Высокий сидит, демонстративно закинув ногу на ногу. Такую неуважительную позу я могу позволить дома, как пренебрежение (скорее всего, справедливое) к самому себе. Глянул на часы – до обеда ровно час:

– Скажу вашему шефу, чтобы дал премию.

– За что?

– Не «за что», а на что – на часы. Ваши спешат на сутки. (Завтра, как раз, перевод стрелок на летнее время).

Обиженные засуетились и перед дверью (на самом деле, перед Ирой) разыграли сценку, наклоняясь поочерёдно и раскидывая руки.

– Прошу вас вперёд, пожалуйста.

– Нет уж, позвольте, сначала вы.

И растянули улыбки – никто не отреагировал на «Ревизора». Тогда, который повыше, оборачивается ко мне, для них я – ревизор.

– Приходите в обед, в теннис поиграем, – им всё ни по чём, но отыграться норовят.

Вечер, четверг, наших в комнате нет, Ира отпросилась. Словно на необитаемом острове, сидит один из тех, кого вижу здесь чаще других. У него извиняющийся голос:

– Жду.

– Пятница у нас завтра.

С какой стати «у нас», и при чём тут я? Она не ко мне приходит – на работу. Утром останавливаю её в коридоре:

– К тебе вчера… Робинзон приходил.

– Многие о себе так думают.

Шутки шутками, но когда узнал, что Ира начинает работать над кандидатской, почти обрадовался, могу что-то предложить ей и я, точнее – себя: «Если будут проблемы – обращайся».

Какие есть ежегодные праздники? День рождения. Хорошо что-то подарить. Но ведь ни черта ещё не купить – за сапогами девушки сколько сезонов охотятся, а цены растут. Есть праздник, который ждут не один год. С точки зрения учреждения (государства) он плановый. Сидим с завотделами его обсуждаем – повышение зарплаты. Процедура стандартная: приходит срок – её добавляют. Сейчас есть возможность перевести нескольких инженеров с опытом на должность младшего научного сотрудника.

Пётр спокойно ждёт, плотно сбитый, воплощение уверенности, кажется, что никогда не напрягается, он – педант, не торопится, всё делает тщательно. В колхозе, куда осенью возят на уборку урожая, на своей грядке ничего не оставляет. Чтобы уйти всем вместе, приходится ему помогать. Дома жена ругает: «Что ты всё копаешься?» – «В программировании это важно, не наворотишь сгоряча ошибок». Она не отстаёт: «Всё имеет свои границы. Один дотошный бухгалтер не мог не докопаться до каждой цифры, откуда она взялась. В отпуске решил убедиться: сколько капель содержит ведро воды. Начал капать и считать, потратил пол-отпуска и заполнил полведра». «Почему не полное?» – «Забрали в психушку».

Адик подскакивает, его вообще-то никто не зовёт Адольфом, в том числе и он сам себя. «Откуда такое имя?» – «А чёрт его знает – я не про отца». Невысокий, щуплый, не может усидеть на одном месте, наверное, поэтому везде ищет новенькое и пытается в отделе внедрять. Можно ли к этому отнести повесть, которую он никак не допишет, она о нашей жизни: «Осталось совсем чуть-чуть, в смысле – в повести». Что такого он высмотрел в ежедневной рутине, чем можно заинтересовать читателя? Наверное, витает в облаках, потому что ещё лирические стихи пишет. Вот и сейчас, не успел спуститься на землю: «Иру нужно перевести досрочно» – в этом тоже углядел новенькое и норовит пролезть вперёд.

У Петра задвигались широкие скулы, прожёвывает, а что будет дальше и выжидательно морщится.

Лицо третьего завотделом, итак длинное, вытянулось до неприличия, он давно просил за своих и от такой наглости возмущается: «Это не комильфо!» – в школе учил французский, чем и гордится. Живёт в центре, своё длинное, худое тело, засунул в коммуналку: «В большой квартире меня, вообще, не заметят». Когда случается завалиться к нему небольшой кампанией по-тихому выпить, тут соседи его и замечают. «Видите, – он, как оправдывается, – мне хватило бы меньшей».

– Наоборот – комильфо, – я расставляю точки над i, и добавляю, вспомнив профессию отца, – в боевой авиации был приём обучения «делай, как я».

Недоумение на всех лицах и я достаю джокер:

– Адик предлагает хороший пример поощрения на будущее. Чтобы было не обидно и не менять наших планов, я выбью дополнительную должность. Можете своих поздравить.

«Бездарное время» (с чего я начал про Ленинград) было и в смысле нашего с Ирой общения, вернее, в его полном отсутствии – дежурный обмен улыбками. Как-то заходит Адик отпроситься:

– Отцу плохо, положили в больницу, еду к нему. Вечером спектакль, я на него рвался, ты знаешь, билет отдаю тебе. Там будут приятные люди.

– С врачами не помогу, знакомых, к счастью, нет, за внимание спасибо.

Провожаю его по коридору. Одну комнату временно освободили, там проводят вакцинацию от гриппа, запускают по два человека. В очереди ожидают несколько девушек, в том числе Ира, за ней один из её поклонников. Адик ему: «Ты же уколов боишься». Навстречу шагает тот, который не понял про Робинзона Крузо. Здесь решил отличиться, но не нашёл ничего лучшего, чем зацепить: «Он не знает, что колоть будут в руку». Через несколько шагов оглядываюсь. Стой, тьфу, не стой, а иди, куда шёл, не моё это дело, да и что, делать мне больше нечего? Ира ещё в очереди, а соперников нет.

Театр – хорошее место для сближения людей, если, конечно, они того стоят. Из-за предупреждения Адика слегка задержался, но к началу успел. Открываю дверь в ложу, там полумрак, от света из коридора внизу что-то поблескивает – ботинки молодого мужчины (по сравнению со мной). Рядом одно свободное место, хорошо, когда не любят опаздывать. Мужчина – высокий, плотный, с аккуратной бородкой, видно, что продолжает традиции интеллигентной семьи, и этим сразу располагает к себе. Женщины разместились впереди, спектакль не начинается, и, пользуясь случаем, делаю приятное, на мой взгляд, – начинаю разливать «Мартель», он помягче, не добавляет резкости к первой встрече. Специально захватил серебряные стопочки. Интеллигент оживился:

– Достойное начало для знакомства, мне нравится.

– Юра, – протягивает он руку, ожидаемо сильную, и представляет сидящую перед ним: «Моя жена, Лена». Около Лены замечаю Иру, встретились наши удивлённые взгляды, мой – приятно, её – не знаю (с какой стати я здесь оказался?) Юра похоже привык быть в центре внимания, берёт инициативу в свои руки, благо есть во что взять: «За театр». Ира расширяет тост: «За жизнь, какая она есть» – моё появление вынудило так сказать? По тону не поймешь, хорошо это или нет. Лена рюмку берёт: «Нетрезвый вид – неуважение к актёрам» – её недовольство Юра спешит загладить, похоже, что заниматься этим приходится часто:

– Послушайте, как удачно соединились оба тоста в рассказе моей мамы.

Ленинград перед войной. «Травиата», Жермона приехал петь Лемешев, зал забит. Сцена, где Виолетта прощается с Жермоном, отходит от него и останавливается. Жермон опускается на колени, молит остаться. Заметно, что он (Лемешев, не Жермон) выпил. «Талант не пропьёшь», тем более такой. На колени опустился быстро. Потом он должен встать, подойти к Виолетте и постараться задержать её, не прерывая арию. Поёт, как всегда, выше всяческих похвал. А встать не может. Пытается – никак (думаю, что многие пробовали в таком состоянии). Зал ждёт, сюжет знают. Лемешев продолжает петь, подтаскивает стул, опирается на сиденье одной рукой. На коленях, облокачиваясь на стул и, толкая его перед собой, передвигается через сцену. Когда, удивительным образом, добрался до Виолетты, упёрся в стул двумя руками и (мама говорила, что она тоже напряглась, стараясь встать вместе с ним – вот-вот конец сцены, а у него не получается). Не с первой попытки, с трудом, удалось-таки встать и закончить арию. Зрители долго аплодировали стоя.

В антракте и мы стоим, у столика, Юра на полголовы выше меня, в полтора раза пошире, но не в плечах, и, соответственно, тяжелее, если и занимался спортом, то сидячим. Тем не менее пышет здоровьем – не подойти. К нам и не подходят, он единственный в кафе, у кого шкиперская бородка, скорее борода, усы и шевелюра, в отличие от моей, длинная и кучерявая. Как и в ложе, потрепал бородку после выпитой рюмки:

– Я занимаюсь тем, что не видно, но ощущается, в том числе в этом театре.

Допиваю свою порцию в размышлении:

– Климатом.

– У меня фирма с таким названием, по этому направлению в Русском музее я главный, надеюсь будем встречаться, – пожимает мне руку ещё раз, – мои друзья все хорошо соображают.

После второй рюмки он продолжает:

– В школе пил лимонадом, подрос, сменил напиток и увлёкся поэзией. Связано ли это? Написал огромное количество гениальных стихов.

– По его определению, – уточняет Лена и отлучается с Ирой по своим делам.

– Бывали стихи и не очень, соглашусь, дарил их направо и налево. Девушки разделились на две категории: те, кто любил меня, и те, кто любил мои стихи. Когда возникло исключение – девушка, полюбившая и меня, и стихи, я женился.

– Мой друг в Академгородке, Сергей, пишет стихи исключительно направо.

– Почему?

– Налево его принимают по другому поводу.

Утром не успел сесть в кабинете, как затрезвонил телефон, межгород. Звонок в такую рань не предвещает ничего хорошего, вздыхаю. Но на сей раз вышла приятная ошибка, это – давний приятель, Сергей Купреев, везёт мне на друзей с харизматичным именем, он научный руководитель нашего направления в Госкомитете по вычислительной технике и информатике:

– Готов принять?

– С утра?.. С тобой – да.

На следующий день принимаю, его самого и невероятное предложение – «Создать на базе моего отделения Институт по технологии программирования в рамках Совета экономической взаимопомощи». Он доволен, есть возможность быстро реализовать перспективный проект и заодно поглядеть, как мои ребята запрыгают от восторга: «Наконец-то получим завидную технику и очередь желающих к нам на работу». В Ленгорисполкоме нас заинтересованно выслушали, Купреев умеет изложить так, что неверующий пойдёт в церковь, при его должности иначе нельзя. Но нашему предложению действительно можно позавидовать, поэтому и вопрос был один. «За чей счёт?» – «СЭВ». – «Отлично. Делайте».

Всё бы хорошо, но мой генеральный директор – ни в какую. Наверное, подумал, что так будет недолго, и нас выделят в самостоятельную организацию. В Ленинградском обкоме партии ему было к кому обратиться. В результате – не разрешили.

Рассказываю знакомому, директору НИИ по нашему профилю.

– Да они что, совсем? – комментарии по телефону опускает. – Слушай, нет худа без добра. Мне нужен зам. по науке, неси документы.

Меньше, чем через неделю, звонит: «Зайди вечером». Прихожу, его секретарь встаёт: «Вас ждут». На столе «Камю», бутерброды с красной икрой украшены зеленью, ровные дольки лимона сложены в кучку.

– В министерстве утвердили, – привычным движением разливает, – просили дослать партийные документы.

– Не состою.

– Тебе, вроде, по должности положено. Впрочем, пустяки, – задним числом примем.

– Не хочу быть в партии… даже задним числом.

Смотрит на меня, по лицу заметно, что из приготовленной в расчёте на долгий вечер закуски, исчезло всё, кроме лимона. Стало слышно, как часы на стене отсчитывают напрасно потраченное время.

12 3 4 5 Järgmine

Признание в любви

* * *

Хризантемы

Selle raamatu lugejad loevad ka