Оставим комментарии академиков за скобками и посмотрим на текст непредубеждёнными глазами. Что перед нами, о каком чудесном процессе идёт речь? Перед нами – рождение поэзии из переживания природы, саморефлексия этого рождения, – то же самое, один в один, что мы уже наблюдали в «Оде соловью». Но ландшафты разные, под стать характеру каждого из поэтов. Есть и другая существенная разница. Пение соловья у Китса рождает преимущественно чувства. Шум прибоя у Арнольда рождает преимущественно мысли.
Эти мысли появляются во второй строфе, вначале – как отсылка к классикам. Софокл, слушая морской прибой – занимаясь очень похожим поэтическим созерцанием, – услышал в нём безмерность человеческого несчастья (англ. misery). Возможно, кто-то остроумный скажет, что Арнольд занимается здесь тем же самым, чем мы занимались только что, ссылаясь на американского филолога, то есть обоснованием своего мнения через авторитет. Нет: это было бы слишком грубо, и, вдобавок, было бы неправдой. Поэт всего лишь смотрит из окна своей гостиницы, будто с вершины горы, и, оглядывая историю человеческой мысли, находит другую похожую вершину. Он делает то же, что и Китс, вспоминая о Руфи, которая тысячи лет назад слышала ту же самую соловьиную песнь. Это – живая преемственность, живое чудо узнавания в своём важном прозрении – чужое прозрение (или, может быть, в чужом – своё).
Но что это за прозрение? Оно всё – в третьей строфе, которую очень многие толковали, толкуют и будут толковать как кредо атеизма, как исповедание личного безверия. Такое толкование, на мой скромный взгляд, – величайшая ошибка. Мы очень часто склонны приписывать любому тексту наши собственные убеждения – и немудрено, что в атеистический век большинство увидело в третьей строфе проповедь личного атеизма. «Бог умер!» – провозгласил якобы не Ницше, а Мэтью Арнольд за шестнадцать лет до него (имеется в виду временнáя разница между изданием двух текстов: «Берег Дувра» впервые опубликован в 1867 году, «Так говорил Заратустра» – в 1883 году).
Но прочитаем третью строфу ещё раз. Разве речь в ней идёт о Боге или Высшем начале? Вовсе нет! Арнольд – не мистик, в отличие от Блейка, и не жрец романтического пантеизма, вроде Китса и Шелли. Он – Белый рыцарь классического образования, защитник Культуры перед лицом анархии. Его здесь не Бог беспокоит, и о Боге не сказано ни слова. Его беспокоит утеря веры человечеством. Именно вера лежала встарь светлым поясом вокруг побережья земли (не суши, а Земли). Именно её мы не можем в наш век расслышать в плеске волн. Всё, с чем мы остались уже со второй половины XIX века, – галька мира, нагие камни мира.
Этот комшарный мир (англ. a nightmarish world90), расставшийся с прежними религиозными убеждениями, но не нашедший новых, как бы уже содержит в себе зерно всех антиутопий, которые позже будут после созданы в XX и XXI веке (об одной из них мы ещё скажем несколько позже). Вопрос: является ли натяжкой видеть в Мэтью Арнольде духовного отца всех антиутопий, написанных на английском языке?
Последняя строфа – самая жуткая и самая глубокая. Мир (мiръ) кажется нам страной мечтаний: разнообразным, прекрасным и вечно новым. Но это – обман: в действительности он нищ. Мир не может нам дать « [н] и радости, ни любви, ни света, // Ни уверенности, ни покоя, ни облегчения боли» (дословный перевод)91. Очень монашеский взгляд, правда? Говорят, Арнольд неприятно поражал своих современником значительным контрастом между своим дружелюбием и остроумием в устных беседах – и почти монастырской серьёзностью на письме. Взгляд монашеский – но ничем не противоречащий ни одной из мировых религий, по крайней мере, их суровым и полным, «необлегчённым» версиям. И кто же придумал упрекать в атеизме этого монаха-в-миру?
Две последних строки стихотворения отсылают к древнегреческому историку Фукидиду (др.-греч. Θουκυδίδης, ок. 460 – ок. 400 гг. до н. э), который в книге о Пелопоннесской войне рассказывает о вторжении афинян на Сицилию. Два афинских отряда не узнали друг друга и в темноте, в хаосе наступления приняли соседний отряд за врага.92 Так и мы, люди, в своём невежестве принимаем друзей за врагов и сталкиваемся друг с другом на темнеющей равнине…
Всё это ужасно – подлинный кошмарный мир. Но есть ли выход? Он есть – в самом начале четвёртой строки. Он состоит в личной верности друг другу как последнем Прибежище. «Это наивно, – говорят современные комментаторы, – или, как минимум, вызывает вопросы». Пусть они говорят за себя. Мэтью Арнольд остался верен своей семье. Он и погиб как рыцарь своей идеи, своего Прибежища, торопясь встретить дочь, прибывавшую в Ливерпульский порт на пароходе из Америки. Стихотворение в своих полутора строках поднимает знамя частного донкихотства: идею быть достойным человеческого образа вопреки миру, который потерял веру (вновь вспомним «противостояние миру надломленной веры», гениальную фразу Линды Пратт). И, само собой, это знамя – не знамя атеизма: с какой стати и ради чего атеисту сохранять своё достоинство? Частное донкихотство – вероятно, единственное реалистическое кредо, которое может иметь современный человек. Оно же – очень буддийское. (Между прочим, почему?)
«Берег Дувра» сам по себе – ein feste Burg93 поздней викторианской эпохи, белая (лат. alba) скала южного побережья Англии из тех скал, от которых произошло старое название страны – Альбион. (Вланес делает большую ошибку, называя скалы в районе Дувра «чёрными». Они – меловые, и, освещённые луной, даже ночью будут glimmering: слабо светящимися.) Белая скала – это эмблематический образ и самого Арнольда, упрямо отказывавшего сдаваться на милости мира и его пошлости.
Стихотворение оставило массу следов в последующей культуре англоязычных стран, и классической, и популярной. Большинство этих следов, скажем честно, не очень значимы: их, скорее, можно назвать курьёзными. Например, в американском фильме «Кабаре» 1966 года некий начинающий писатель читает это стихотворение некоей певичке, которая, живя за границей, в Берлине, хочет услышать образчик хорошего английского языка. Насколько это для нас важно? Ещё из курьёзов: американский поэт Энтони Хект (англ. Anthony Hecht, 1923 – 2004) в 1967 году написал пародию на «Берег Дувра» под названием «Дуврская сука» (в английском языке «берег» и «сука» звучат примерно одинаково). Смысл этого, с позволения сказать, «шедевра», сводится вот к чему: в то время, когда поэт рассуждал о потере веры, его жена глядела через пролив и с тоской думала о хороших французских отелях, где она могла бы находиться вместо этой провинциальной дыры, если бы не её муженёк.
Мой пересказ абсолютно достаточен и даже избыточен. Читать «Дуврскую суку» нет необходимости: вы ничем духовно не обогатитесь. Один человек, которому я прочёл две первых строчки «Дуврской суки», сморщился и сказал: я не хочу слушать эту гадость. Полностью совпадает с моим собственным восприятием, а читал я, чтобы сравнить своё ощущение с чужим. Увы, в массовом сознании битва за чистоту Поэзии и вообще Высокой культуры, которую автор вёл всю жизнь, похоже, безнадёжно проиграна. Ведь Энтони Хект – это не какой-то безродный маргинал: три года подряд, с 1982 по 1984 год, он занимал очёнь почётную должность Поэта-лауреата при библиотеке американского Конгресса. Что же, и Теннисон, как вы помните, был поэтом-лауреатом, но про «дуврскую суку» он, к его чести, не писал. Почему англосаксонская поэзия во второй половине XX века в огромном числе случаев оказывается духовно бесплодной? Есть и исключения, конечно, но эти исключения словно подтверждают правило.
Но забудем уже про эту показательную пошлость и предоставим каждому, кто хочет, заниматься их, а не нашими собачьими делами. Есть гораздо более важный след, который в литературе оставил «Берег Дувра».
Я не зря назвал Мэтью Арнольда отцом всех антиутопий, написанных на английском языке. Пусть в этом и содержится преувеличение, но стихотворение появляется в одной из главных антиутопий ХХ века: в «451 градусе по Фаренгейту» (я уже это упоминал).
Жена главного героя романа, Гая Монтэга, беседует в гостиной с двумя подругами. Их мысли, заботы, беспокойства перед лицом надвигающейся ядерной войны бесконечно мелки, вульгарны, эгоистичны. Монтэг, потеряв терпение, выходит и возвращается в гостиную с книгой. Книги, напоминаю, в Америке Брэдбери – одной из вариаций кошмарного мира – запрещены. Следующий отрывок настолько выразителен, что я предлагаю читателю освежить его в памяти ещё раз, проследовав по ссылке94 – или сняв с полки роман Брэдбери.
Английская литература огромна – она «многолика и прекрасна», если перефразировать перевод Оныщук. И тем не менее, для психотерапевтического воздействия на трёх буржуазных кумушек Брэдбери с его великим предостережением «Культура может погибнуть – уже гибнет – от нашего потребительского отношения к ней, от нашего желания жить в постоянном карнавале» безошибочно выбирает именно Арнольда, Белого рыцаря культуры, вышедшего на бой со всемирной пошлостью, имея в руках, как и Монтэг, лишь скромное знамя частного донкихотства.
Что такое поэзия для Арнольда и вслед за ним для Брэдбери? Это – духовное оружие для разрушения обывательского кокона пошлых повседневных мыслей. Такое использование культуры – культуры как последнего оплота духовности после того, как пала крепость религии – идеал истинного классического образования.
Сохранила ли поэзия вообще и поэзия Мэтью Арнольда в частности силу быть духовным оружием в наше время?
Позвольте этим вопросом завершить сегодняшнюю лекцию.
Вопросы
1. Справедливо ли мнение Гарольда Блума о вторичности Мэтью Арнольда как поэта?
2. Согласны ли вы с тем, что строгие учителя являются благом?
3. Похож ли Мэтью Арнольд по стилю и содержанию поэзии на Заболоцкого, и если да, то чем?
4. Согласны ли вы с тем, что Арнольд – очень «буддийский» поэт? Почему?
5. Выскажите ваши предположения о том, почему и зачем автор «Берега Дувра» использует в этом тексте очень сложную схему рифм.
6. Каким образом мы можем попробовать искоренить в себе свойство упрощать жизнь, сводя все её явления к простым схемам?
7. Что можно сделать со всё нарастающим отрывом современной академической науки от здравого смысла?
8. Является ли натяжкой видеть в Мэтью Арнольде духовного отца всех антиутопий, написанных на английском языке?
9. Почему «частное донкихотство» – единственное реалистичное знамя, которое может поднять современный человек? (Так ли это?)
10. Почему англосаксонская поэзия во второй половине XX века в огромном случаев оказывается духовно бесплодной? (Так ли это?)
11. Сохранила ли поэзия вообще и поэзия Мэтью Арнольда в частности силу быть духовным оружием в наше время?
Льюис Кэрролл: «Лукомор95
Я должен сознаться в небольшом и, думаю, простительном обмане. Льюис Кэрролл, о котором мы говорим сегодня (или «в этой главе» – для тех, кто читает текст, а не слушает лекцию) – не поэт первого ряда. О, без всякого сомнения, он – полноценный, полноправный поэт, более того, хороший поэт! Но – не выдающийся. Стоило ли тогда посвящать ему целое занятие, тем более, что в очереди стоят куда более весомые английские стихотворцы, от изучения которых нам, возможно, придётся отказаться?
Автор мог бы снова сослаться на авторский характер лекций, как поступал уже не раз: дескать, за своим забором каждый делает что хочет. Но есть и другие причины, отчего в курс, посвящённый английской поэзии, имеет смысл включить именно Кэрролла.
Первая причина – очень особый характер одного из его текстов, который является исключительно любопытным поэтическим и даже лингвистическим экспериментом. Научное осмысление этого эксперимента в английском литературоведении уже давно идёт полным ходом, в то время как в пространстве российской культуры всё ограничивается только отдельными статьями. (Заметим в скобках, что такое положение дел для произведения иностранного автора совершенно нормально: мы вовсе не стремимся в этом абзаце представить российскую филологию в невыгодном свете.)
Вторая причина – то, что разговор о Льюисе Кэрролле является данью памяти прекрасного детского писателя, на двух книгах которого (и на мультфильмах – экранизациях этих книг) выросло не одно поколение детей, включая советских детей.
Советский Союз, как мы знаем, очень избирательно подходил к переводам иностранных авторов (и даже к публикациям отечественных классиков: так, «Бесы» Достоевского после запрета в 1936 году впервые были вновь опубликованы массовым тиражом только за два года до краха политического режима, их запретившего). И всемирно известному зарубежному писателю никто не гарантировал популярности в стране без пяти минут победившего коммунизма. Но и популярность – не всё: Герберт Уэллс уже в двадцатые и тридцатые годы, как свидетельствует об этом Корней Чуковский, оказался у советских детей невероятно популярен. Был ли он любим? Вопрос остаётся открытым, но Уэллса вообще сложно любить, как и к героям его книг сложно отнестись с настоящей человеческой симпатией. Детские книги Кэрролла (как и Алана Александра Милна, как и Астрид Линдгрен, как, само собой, и Андерсена) в позднем Советском Союзе любили. «Любят и сейчас», – хотелось бы добавить, но, боюсь, это не будет честным утверждением. Чтобы полюбить книгу, нужно ведь для начала прочитать её. Но книга, как справедливо заметил Брэдбери, не способна кричать громче Белого Клоуна (или любого другого из медийных клоунов), и в борьбе за внимание детей и взрослых книга, увы, проигрывает другим носителям информации. Великий антиутопист ошибся только в одном. Зачем жечь книги, содержа целое государственное ведомство, если можно просто сделать так, чтобы их не читали? Сожжём их мы сами – а именно фактом нашего равнодушия к ним.
Рассмотрите, пожалуйста, внимательно фотографический портрет Кэрролла, сделанный им самим около 1856 года (см. следующую страницу). Если подумать, то перед нами – одно из первых «селфи» в истории: сам его автор – один из пионеров фотографического дела, которое в те времена было сложным и дорогим искусством.
Не правда ли, в этом лице есть некая мечтательность, мягкость, даже нечто женственное? Кэрролл на этой фотографи96 чем-то – даже многим – похож на Китса. Но в случае Китса его почти девичью миловидность можно приписать просто его молодости. У Кэрролла здесь проявляется другая особенность его личности, о которой я скажу несколько позже.
Кэрролл – едва ли не идеальный детский автор. Многие, к сожалению, не считают тексты для детей большой литературой. Думать так – величайшая ошибка. Само собой, иные книги для детей – точно так же, как и многие книги для взрослых – сложно назвать иначе как макулатурой. Но, к счастью, мусорные книги не живут столетия. Писать для детей хорошо, пожалуй, сложнее, чем хорошо писать для взрослых, ведь от автора для детей требуется совершенно особое качество: невинность души. Это качество невозможно купить ни за какие деньги, невозможно его и выработать на «тренингах литературного мастерства», и сымитировать тоже невозможно. Достоевский, к примеру, лишь под конец жизни обрёл эту спокойную, чистую невинность – без неё не появилось бы книги «Мальчики» в составе «Братьев Карамазовых». Лев Николаевич Толстой так, вероятно, её и не обрёл: его назидательные притчи для детей можно уважать, но восхититься ими не очень получается (всё это сказано вовсе не в осуждение Толстого). Кэрролл был по-детски невинен будто бы с самой юности.
Илл. 8. Льюис Кэрролл. Фотографический автопортрет, ок. 1856 года
Давайте глянем на его биографию, чтобы в этом убедиться (хоть она и без меня знакома большинству). Чарльз Латуидж Даджсэн – именно такое произношение настоящего имени писателя Charles Lutwidge Dodgson дают большинство справочников – родился в 1832 и умер в 1898 году, не дожив двух недель до шестидесяти шести лет: срок жизни не то чтобы очень большой, но даже по нашим временам вполне обычный. Он вырос в семье клирика: священнослужителями были и отец, и дед по материнской линии, а прадед – даже епископом. Частная школа осталась для нежного и чувствительного мальчика одним из самых неприятных жизненных воспоминаний – тем не менее, его одноклассники вспоминают, что мальчишка не стеснялся использовать кулаки ради «правого дела», например, ради защиты малышей от издевательств. После окончания школы Даджсэн совершенно предсказуемо поступает в Оксфорд, в колледж под названием Крайст Чёрч (англ. Christ Church College), выпускники которого традиционно становились священнослужителями. 22 декабря 1861 года его – позднее, чем большинство сокурсников, – действительно рукополагают в дьякона (факт, о котором большинство советских биографий Кэрролла предпочитали стыдливо помалкивать). Но священником он так и не станет, сославшись на свои «духовные изъяны» и испросив у академического начальства специального разрешения не принимать хиротонию. Примечательный факт: декан97 Генри Лидделл предупредил, что «отказника» по решению Учёного совета почти наверняка уволят – но за ночь каким-то чудесным образом передумал. Бог знает, почему! Как раз я собирался юмористически предположить, что декан будто бы читал вечером Достоевского и наткнулся на реплику Рогожина «…Будешь стыдиться, Ганька, что такую… овцу оскорбил!»98 – когда понял, что, разумеется, «Идиот» был издан в первый раз на русском языке семь лет спустя после этих событий. Что же до будто бы «грехов» – ну какие у него могли быть грехи! Просто – робость, заикание, предельная застенчивость: качества, для будущего батюшки совсем не удобные.
(При этом, заметьте, я вовсе не утверждаю, что двадцатидевятилетний лектор солгал руководителю вуза! Он сам, вероятно, искренне верил в свою «греховность». )
Итак, священника из мистера Даджсэна не получилось – но ещё раньше, в 1855 году, ему предлагают пост преподавателя математики. На этой должности он останется двадцать шесть лет. Работа была простой и несколько скучной – но зато приносила доход и позволяла не заботиться о мелочах жизни. А что ещё было нужно этому вечному ребёнку?
Поймите здесь меня правильно: я вовсе не хочу сказать, что Кэрролл – он уже начал тогда использовать этот псевдоним, публикуя разные стихи и математические шарады, – был человеком инфантильным или беспомощным в социальном смысле! Нет, он вполне справлялся со своей взрослой жизнью не хуже всякого другого. Просто, похоже, ему было скучно со взрослыми…
Вот ещё про декана Лидделла, непосредственного начальника нашего героя. Почти два века назад рабочие вопросы решались проще, «на дружеской ноге». Кроме того, руководитель, старше своего сотрудника на двадцать один год и занятый работой, был, наверное, только рад, что это «дитё» так много времени проводит с его собственными детьми (Лориной, Эдит и Элис). Да, вы уже догадались, что именно последняя стала героиней двух едва ли не самых знаменитых в мире сказок.
Здесь мы ступаем на очень скользкую почву – касаемся чего-то, для понимания чего нужны исключительная деликатность и проницательность. Три дочки Лидделов были не единственными детьми, с которыми дружил Кэрролл. Преподаватель математики в сане дьякона общался и переписывался с целой оравой детей – преимущественно девочек. Я бы смягчил действительность, сказав, что ни одна викторианская мать не видела в этом общении ничего дурного. Матери всегда одинаковы – скажем им за это спасибо, – и господину лектору при всём его вегетарианском характере нет-нет да и прилетали сдержанные упрёки в том, что так делать нельзя. Но ради справедливости добавим, что все эти упрёки касались только девочек, что называется, на выданье: лет пятнадцати и старше. (Сам Кэрролл то ли рассказывал, то ли писал со своим обычным юмором: дескать, он передал некоей девочке в письме «тысячу поцелуев», а потом вспомнил, что ей, оказывается, уже шестнадцать! Матери это, само собой, не показалось смешным.) Что касается девочек-подростков возрастом до четырнадцати лет, то господин Даджсен в его качестве немного странного «пионервожатого» для них совершенно никого не беспокоил. Никто в викторианские времена не был настолько испорчен, чтобы подумать, будто юные девочки способны интересовать взрослого мужчину в половом отношении. Дети до четырнадцати лет считались асексуальными, а слóва «педофил» не существовало – и само понятие было настолько диким, что, как мы знаем, цензура не разрешила Достоевскому печатать главу из «Бесов» под названием «У Тихона», в которой Ставрогин признаётся в соблазнении Матрёши. (Современные издания включают эту главу, но нужно ли, кстати говоря, это делать? Считайте это первым вопросом для обсуждения.)
Подозрения в сомнительных склонностях Кэрролла появились гораздо позже – уже в испорченном ХХ веке. Убеждён как Бог свят, что все эти подозрения характеризуют только тех, кто пытался их бросить, и не более. Между прочим, появились исследования, которые доказывают беспочвенность этих сомнений.99 Считать Кэрролла тайным сладострастником в стиле Хамберта Хамберта? Ну, давайте тогда сразу предположим, будто именно Алёша Карамазов убил своего отца, как это предполагает Сергей Борисов, автор «Смерти русского помещика»100! Просто нелепо – даже и не хочется обсуждать всерьёз.
Но откуда тогда эта дружба с девочками, как её объяснить психологически?
Я касаюсь сложнейшей темы и могу сейчас высказать только свои личные догадки, которые у меня нет никакой возможности обосновать. Вот эти догадки: душа Кэрролла была двуполой. Не «бисексуальной», прошу отметить! – хотя именно так дословно переводится русское «двуполый» на английский язык. Может быть, почти полностью асексуальной – но двуполой. Соответственно, во всех девочках-подростках, с которыми он дружил, наш герой видел сестёр и подруг. Косвенным доказательством идеи о двуполости сознания Кэрролла может служить, к примеру, его невероятное проникновение в женскую – девичью – психологию. Вспомните эпизоды встречи Алисы с Ланью в Роще забытых вещей или, к примеру, собирание кувшинок из пятой главы той же сказки! Разумеется, и Лев Николаевич создал Наташу Ростову, но, как знать, ему могла помогать Софья Андреевна. (Кроме того, сознание великих писателей, каким Кэрролл всё же не был, словно имеет способность «разделяться», образовывать множественные временные и контролируемые центры личности.) У героя нашей лекции не было никакой Софьи Андреевны.
А не появилось её – Кэрролл так и остался неженатым, – возможно, по той же самой причине. Даже в самой безупречной женщине мужчина, извините меня за банальность, должен увидеть женщину, а не подругу. Видимо, женщины со стороны господина профессора Даджсэна никакого сугубо мужского интереса не чувствовали.
Впрочем, одну попытку начать романтические отношения с девушкой Кэрролл, кажется, сделал. Или сделал не он…
В июне 1863 года он перестаёт посещать семейство Лидделов: ему «отказывают от дома». Догадок по поводу причин этого отказа в «кэрроловедении» было очень много, пока, наконец, британская исследовательница Кэролайн Лич (англ. Karoline Leach, род. в 1967 году) не раскопала где-то записку, написанную рукой Виолетты Даджсен, племянницы писателя. Записка сообщает: между Кэрроллом и миссис Лидделл между 27 и 29 июня 1864 года состоялся неприятный разговор о том, что, мол, господин профессор, похоже, проявляет симпатии к четырнадцатилетней Лорине, старшей дочери, – но семья не видит его в качестве жениха.101
А вот Дженни Вулф в своей книге «Тайна Льюиса Кэррола»102 пишет, что дело обстояло ровным счётом наоборот. Мол, это именно Лорина влюбилась в друга отца. Что же прикажете делать матери, как не отказать этому другу в посещении, пока дело не зашло слишком далеко?
Решение со стороны госпожи Лидделл – понятное, естественное, даже, пожалуй, оправданное. Но Кэрролла с его стыдливостью оно наверняка больно ранило. Вот, он в первый раз позволил себе надежду на возможность в будущем, в положенный срок, мирского, семейного счастья с неравнодушной к нему юной девушкой – а ему указали на дверь, недвусмысленно дав понять, что такой чудак в качестве мужа совершенно не годен. Несложно вообразить, что именно после того отказа он мог поставить крест на любой попытке найти себе жену…
Я так подробно рассказываю об этих частных делах давно минувших дней, которые, наверное, и внимания не стоят, потому что хочу, чтобы в ваших умах не мелькнуло ни тени сомнений в безупречной порядочности и нравственной чистоте этого бесконечно любимого мной писателя. Да: после издания первой «Алисы», к которой потом добавится вторая, он с удивлением обнаруживает себя известным писателем, но не меняет образа жизни и всё так же продолжает читать студентам немного скучные лекции. Его жизнь течёт своим чередом: разнообразие в неё внесёт единственная зарубежная поездка – в Россию (не туристическая, как некто мог бы подумать, а по линии внешних церковных связей: в то время Русская православная церковь налаживала контакты с Англиканской). Кэрролл в этой поездке проявит себя внимательным и дружелюбным наблюдателем, открытым всему новому: скорее русофилом, чем русофобом. Уже в ХХ веке наша страна благодарно вернула ему это дружелюбие: мультипликационные версии «Алисы в Cтране чудес» (1981) и «Алисы в Зазеркалье» (1982), созданные советской студией «Киевнаучфильм» являются, на мой скромный взгляд, лучшими экранизациями этих сказок из когда-либо созданных.
Отступление первое. Отзывам зрителей на разного рода сайтах зрительских отзывов верить можно лишь ограниченно: ведь на вкус и цвет товарища нет. Но при этом предложил бы читателям обратить внимание на дипломную работу Марка Вентера под названием «Сравнение мультфильмов Alice in Wonderland производства Киностудии Уолта Диснея и „Алисы в Стране Чудес“ производства киностудии „Киевнаучфильм“ применительно к контексту их создания»103.
Вентер совершает честную попытку сопоставить две мультипликационных экранизации. Результаты этого сопоставления мы кратко обобщили ниже.
Alice in Wonderland (1957) — Алиса в Стране Чудес (1981)
действие мало следует сюжету книги – действие в основном следует сюжету книги
картина небрежна в деталях – картина внимательна к деталям
общее настроение мрачное – картина мрачна, но меньше, чем американская версия
главная героиня пассивна и робка – главная героиня мужественна и энергична, даже энергичнее своей книжной версии
картина поверхностна картина – поднимает взрослые темы
(напр., бюрократии)
Отметим при этом, что автора работы вовсе нельзя назвать русофилом – тем ценнее его выводы.
«Сильвия и Бруно» – третья значимая книга писателя – окажется в издательском отношении гораздо меньшей удачей, на мой взгляд, совершенно незаслуженно (я прочитал её с большим удовольствием). Эта книга о двух эльфах, которых изредка видят люди, она – несколько взрослее и тоньше обеих «Алис». По стилю Кэрролл здесь отчасти напоминает Гофмана. В конце первой части «Сильви и Бруно» её автор, дьякон Англиканской церкви, обнаруживает сдержанный интерес к теософии: одно другому в его уме, кажется, никак не противоречит…
В начале 1898 года господин Даджсен мирно скончается от пневмонии.
Значение Кэрролла для английской и даже для мировой детской литературы огромно. Очень немногие английские писатели сумели перешагнуть национальные границы. Кэрролл – из их числа. Почему? Неужели всё дело только в каламбурах, пародиях и хитроумных отсылках к научному знанию, которыми густо сдобрены обе его самые известные сказки? Думается, дело, скорее, в том, что Кэрролл сумел в образе Алисы уловить и воплотить идеал юной становящейся женственности: достижение тем более удивительное, что биологически он всё-таки был мужчиной. Для примера позволю себе вспомнить книгу «Ты здесь, Бог? Это я, Маргарет», в 1970 году написанную американской писательницей Джуди Блум (англ. Judith/Judy Bloom, род. в 1938 году). Этот роман считается сейчас классикой американской литературы. Роман неплохой… но несколько слишком уж банальный, кроме того, почти глухой к духовному миру, к которому дети не глухи, поэтому русским детям из него поучиться нечему (и будет нечему, пока мы, русские, полностью не уподобимся американцам). А из обеих «Алис» и детям, и взрослым есть чему поучиться.
Я возвращаюсь к самому началу сегодняшней лекции – к одному из (якобы детских) стихотворений, которое появляется в «Алисе в Зазеркалье», данное изначально «отражённым» шрифтом – героине удаётся прочитать текст, лишь поднеся книгу к зеркалу.
Стихотворение это невероятно известно: оно даже входит в так называемый Английский литературный канон.104 Оно переводилось сотни раз, на все языки, на которых издана сказка, и даже на некоторые мёртвые языки, включая латынь и санскрит. Собирая материалы к лекции, я нашёл шестнадцать (!) его переводов на русский язык, включая перевод Татьяны Львовны Щепкиной-Куперник, известной советской переводчицы Шекспира (1874 – 1952), но наверняка не сумел обнаружить все. «Каноническим» считается перевод Дины Григорьевны Орловской (1925 – 1969): именно он звучит в советской мультипликационной экранизации 1982 года. Думается, что этот перевод у всех на слуху и знаком нам с детства едва ли не наизусть.
Желая идти неторной тропкой, я предлагаю вам сейчас малоизвестный перевод некоего анонима под названием «Лукомор». Он ничем не хуже – а в чём-то, возможно, и лучше – перевода Орловской. Вы найдёте его, проследовав по ссылке.105
Те, кто успел подзабыть «Алису в Зазеркалье», сейчас, возможно, скажут: «Что это, шутка? Отчего это входит в Английский литературный канон? Давайте тогда включим и „Лингвистические сказочки“ Людмилы Петрушевской106 в русский литературный канон! Да я сам/сама такую, с позволения сказать, литературу могу выдавать километрами!» Как кому угодно; что же до способности «выдавать» похожие тексты «километрами» – это не так просто, как кажется. Требуется воображение, находчивость, чувство языка… Но, главное, нам с вами не пришло это в голову первыми! Поэтому не будем спешить. «Бармаглот» (он же «Лукомор», он же «Умзар», он [а] же «Верлиока», он же «Корчубей», он же «Убещур», он же «Мордолак» – так по-разному переводили на русский английское Jabberwocky) – это текст, который при первом чтении ставит больше вопросов, чем даёт ответов. Попробуем разобраться с этими вопросами.
Прежде всего, действительно ли мы воспринимаем «Лукомора» так, как его автор хотел, чтобы бы его воспринимали? Вероятно, нет. Большинство переводов создаёт впечатление, что «Бармаглот» – это весёлая бессмыслица (точнее, лингвистическая забава), созданная «для игры в детском возрасте» (выражение капитана Лебядкина). Но Алиса, столкнувшись со стихотворением в первый раз, вовсе не смеётся! Она задумчиво произносит, что понять эти стихи не так-то легко… А спустя несколько глав просит толкования у Шалтая-Болтая, который по обычаю интеллигенции забивает ей голову всяческим словесным мусором. «Jabberwocky» – это стилизация под старые англосаксонские рукописи. «Бармаглот» именно в качестве такой стилизации был впервые «опубликован» в Mischmasch, рукописном журнале Кэрролла – и в этом журнале появился в средневековой английской орфографии. Вот так, к примеру, выглядела первая его строфа.