Loe raamatut: «Путь королей», lehekülg 5
Шаллан подняла руку в призывном жесте, и довольно быстро старший слуга в безупречно белой рубашке и черных брюках поспешил к ней.
– Светлость, что вам угодно? – спросил он по-веденски, видимо обратив внимание на цвет ее волос.
– Я ищу Ясну Холин, – сказала Шаллан. – Мне говорили, она где-то здесь.
Старший слуга чопорно поклонился. Большинство старших слуг гордились своим сравнительно высоким положениям, и Ялб совсем недавно высмеивал именно эту особенность.
– Ждите меня, светлость.
Он, вероятно, был второго нана – темноглазый гражданин очень высокого ранга. В воринизме Призвание – дело, которому человек посвящал свою жизнь, – обладало необыкновенной важностью. Избрать уважаемую профессию и усердно трудиться, совершенствуя свои умения, – таков был лучший способ обеспечить себе хорошее посмертие. Как правило, именно Призвание определяло, прихожанином какой обители являлся человек.
Шаллан скрестила руки на груди и стала ждать. Она уже давно размышляла о собственном Призвании. Искусство казалось очевидным выбором, и она действительно очень любила рисовать. Но ее привлекало не рисование как таковое, на самом деле девушка любила изучать, наблюдать и задавать вопросы. Почему небесные угри не боятся людей? Чем питаются скрепуны? Почему крысиные стаи в одной местности благоденствуют, а в другой – нет? Она избрала своим Призванием естественную историю.
Шаллан хотела стать ученой – получить настоящее образование, проводить время за углубленными изысканиями и опытами. Может, потому она и предложила этот дерзкий план, согласно которому именно ей пришлось отправиться на поиски Ясны, чтобы поступить в ученицы? Однако нельзя отвлекаться. Стать ученицей Ясны – лишь первая часть плана.
Раздумывая об этом, Шаллан неспешно приблизилась к колонне и свободной рукой ощупала полированный камень. Как почти все в Рошаре – исключая некоторые прибрежные регионы, – Харбрант стоял на огромной глыбе необработанного камня. Здания располагались на ней, а это – частично внутри. Колонна показалась Шаллан гранитной, но в геологии она разбиралась слабовато.
Пол покрывали длинные ковры рыжевато-оранжевого цвета. Материал был плотный, предназначенный для того, чтобы выглядеть роскошно и при этом не истираться от множества ног. Широкий прямоугольный холл казался старинным. В одной книге она как-то вычитала, что Харбрант был основан еще в темные дни, за много лет до последнего Опустошения. Значит, он и впрямь древний. Ему тысячи лет, и создан он до ужасов Иерократии и даже задолго до Отступничества. В те времена, когда, как говорят, по миру шествовали Приносящие пустоту с каменными телами.
– Светлость? – раздалось поблизости.
Шаллан повернулась и увидела, что слуга возвратился.
– Сюда, светлость.
Девушка кивнула слуге, и он быстро провел ее по забитому людьми коридору. Она подумала о том, какой следует предстать перед Ясной. Это легендарная женщина. Даже Шаллан у себя в отдаленном поместье в Йа-Кеведе слышала о том, какая у короля алети ревнительная сестра-еретичка. Ясне было всего лишь тридцать четыре, но многие считали, что она могла бы уже получить высшее ученое звание, если бы не открытое порицание религии. Говоря точнее, принцесса осуждала ордена – разнообразные религиозные конгрегации, к которым присоединялись истинно верующие воринцы. Неуместные остроты не помогут Шаллан. Ей следует вести себя прилично. Ученичество у женщины с такой репутацией – лучший способ познать женские искусства: музыку, рисование, письмо и науки. Это во многом походило на учебу, которая ждала юношу в личной гвардии какого-нибудь уважаемого светлорда.
Все началось с того, что Шаллан сочинила петицию с просьбой об ученичестве, – это был отчаянный шаг, и она не ожидала, что Ясна согласится. Когда пришло письмо, которое приказывало Шаллан явиться в Думадари через две недели, девушка была потрясена. С той поры она и гналась за принцессой.
Ясна – еретичка. Не попросит ли она, чтобы Шаллан отреклась от своей веры? Вряд ли такое получится. Воринские писания о Славах и Призваниях были для нее одной из немногочисленных отдушин в те сложные дни, когда с отцом все становилось по-настоящему ужасно.
Они свернули в узкий коридор, удаляясь от главного зала. Наконец старший слуга замер перед поворотом и жестом предложил Шаллан идти дальше самой. Откуда-то справа доносились голоса.
Девушка медлила. Иногда она спрашивала себя, как все могло зайти так далеко. Она тихая, скромная, младшая из пяти детей и един ственная девочка. Всю жизнь ее оберегали и защищали. И теперь судьба всего Дома зависит от нее.
Отец мертв, и жизненно необходимо хранить это в секрете.
Девушка не любила вспоминать о том дне – она почти стерла его из памяти, приучила себя думать о другом. Но последствия смерти отца нельзя было игнорировать. Он оставил множество обещаний – сделки и взятки, а также взятки, замаскированные под сделки. Дом Давар задолжал внушительные суммы огромному количеству людей, и без отца, который мог унять кредиторов, те вскоре перейдут к решительным действиям.
Никто им не поможет. Ее семью, во многом из-за отца, ненавидят даже союзники. Великий князь Валам – светлорд, которому присягнул Дом Давар, – занемог и больше не защищал их, как раньше. Когда станет известно, что светлорд Давар умер, а семья не может платить по долгам, – это будет концом Дома. Их поглотит и покорит какое-нибудь другое семейство.
В качестве наказания из них выжмут последние соки… а раздраженные кредиторы вполне могут подослать убийц. Только у Шаллан есть шанс это предотвратить, и первый шаг следовало сделать при помощи Ясны Холин.
Шаллан глубоко вздохнула и завернула за угол.
4
Расколотые равнины
«Я умираю, верно? Целитель, зачем тебе моя кровь? Кто это рядом с тобой, с головой из линий? Я вижу далекое солнце, темное и холодное, сияющее в черном небе».
Записано третьего йезнана, 1172, 11 секунд до смерти. Наблюдался реши, дрессировщик чуллов. Особо примечательный образец.
– Почему ты не плачешь? – спросила девушка-спрен.
Каладин сидел в углу клетки, прислонившись спиной к решетке и опустив взгляд. Доски пола перед ним были расщеплены, словно кто-то пытался выломать их, орудуя одними ногтями. Расцарапанная часть была темной там, где сухое серое дерево впитало кровь. Бесполезная, бредовая попытка побега.
Фургон продолжал катиться. Каждый день одно и то же. Утром у него все тело ныло и болело от беспокойной ночи, проведенной без тюфяка или одеяла. Рабов из каждого фургона выпускали по очереди, и они ковыляли с кандалами на ногах, чтобы размяться и облегчиться. Потом их запихивали обратно, давали утреннюю порцию баланды, и караван катился до полуденной баланды. Снова в путь. Вечерняя баланда, а потом ковш воды, и спать.
Воспаленное клеймо «шаш» на лбу Каладина все еще сочилось кровью. По крайней мере, крыша клетки давала укрытие от солнца.
Спрен ветра обратилась в туман и теперь летала, будто облачко. Она приблизилась к Каладину, от движения в передней части облачка обрисовалось ее лицо – как будто туман сдуло и показалось что-то более плотное, спрятанное за ним. Легкая, женственная, с узким личиком. Такие любознательные глаза. Он не встречал спренов, подобных ей.
– Остальные плачут по ночам, – пояснила она. – Но не ты.
– Толку от слез? – Парень прислонил голову к прутьям клетки. – Что они изменят?
– Не знаю. А почему люди плачут?
Он улыбнулся и закрыл глаза:
– Спроси Всемогущего, почему люди плачут, маленький спрен. Не меня.
Во влажном воздухе восточного лета лоб покрылся каплями пота, и рану щипало, когда они в нее попадали. Следовало надеяться, что вскоре их ожидали несколько недель весны. Погода и сезоны были непредсказуемы. Обычно каждый длился несколько недель, но сколько именно – никто не может сказать заранее.
Фургон продвигался вперед. Через некоторое время Каладин почувствовал на лице солнечный свет. Открыл глаза. Солнце почти в зените. Значит, два или три часа пополудни. А где же обеденная баланда? Каладин встал, держась одной рукой за стальные прутья. Он не видел Твлаква, который правил передним фургоном, только плосколицего Блата в фургоне позади. Наемник был в грязной рубашке со шнуровкой и широкополой шляпе, защищавшей от солнца; копье и дубина лежали рядом с ним на козлах фургона. Он, как и Твлакв, не носил меча – сказывалось влияние алети.
Трава продолжала расступаться перед фургонами, исчезая спереди и осторожно показываясь после того, как они удалялись. Вокруг изредка появлялись странные кусты, незнакомые Каладину. У них были толстые стебли и черенки с острыми зелеными иголками. Когда фургоны подъезжали слишком близко, иголки втягивались в черенки, оставляя кривые червеподобные стволы с узловатыми ветками. Они усеивали холмистую местность, вздымаясь над покрытыми травой скалами, точно миниатюрные часовые.
Фургоны катились и катились, хотя полдень давно миновал.
«Почему мы не останавливаемся на обед?»
Передний фургон наконец-то встал. Два других резко затормозили, чуллы с красными панцирями начали беспокоиться, их усики заколыхались. У этих зверей, похожих на ящики, выпуклые твердые, как камень, раковины и толстые красные ноги, будто стволы. Каладин слыхал, что их клешни могут перекусить человеческую руку. Но чуллы покорные, особенно домашние, и он не слышал, чтобы кто-то из солдат получил от них больше несмелого тычка.
Блат и Тэг спустились со своих фургонов и подошли к Твлакву. Работорговец привстал на козлах, прикрывая глаза от яркого света и держа в другой руке лист бумаги. Последовал спор. Твлакв указывал в ту сторону, куда они ехали, а потом – на свою бумагу.
– Твлакв, заблудился? – позвал Каладин. – Может, тебе стоит помолиться Всемогущему, чтобы направил на путь истинный. Я слыхал, он питает к работорговцам особую любовь. Держит в Преисподней для вас отдельную комнатку.
Слева от Каладина один из рабов – длиннобородый, что говорил с ним несколько дней назад, – осторожно отодвинулся.
Твлакв помедлил и резко махнул наемникам, приказывая им умолкнуть. Потом этот грузный мужчина спрыгнул со своего фургона и подошел к Каладину.
– Ты, – сказал он, – дезертир. Армии алети странствуют по этим землям, воюют здесь. Ты знаешь эти места?
– Дай-ка мне карту, – предложил Каладин.
Твлакв поколебался, но так и сделал.
Каладин протянул руки сквозь прутья и схватил карту. Потом, не читая, порвал пополам. За несколько секунд он превратил ее в сотню кусочков на глазах у потрясенного работорговца.
Твлакв позвал наемников. Те подбежали, и Каладин бросил в них две пригоршни конфетти.
– Счастливого Среднепраздника, ублюдки, – сказал он, когда кусочки бумаги обсыпали Блата и Тэга. Повернулся, отошел к противоположной части клетки и уселся лицом к ним.
Твлакв утратил дар речи. Потом, побагровев, ткнул пальцем в Каладина и что-то прошипел наемникам. Блат шагнул к клетке, но вдруг передумал. Посмотрел на Твлаква, пожал плечами и пошел прочь. Твлакв повернулся к Тэгу, но другой наемник просто покачал головой и что-то тихонько проговорил.
Твлакву понадобилось несколько минут, чтобы унять ярость, после чего он обошел клетку и приблизился к Каладину. Когда работорговец заговорил, его голос оказался на удивление спокойным.
– Вижу, дезертир, ты умен. Сделал себя незаменимым. Прочие рабы не из этих краев, и сам я тут никогда не бывал. Ты можешь торговаться. Чего тебе надо? Я могу давать тебе больше еды каждый день, если станешь себя хорошо вести.
– Хочешь, чтобы я руководил караваном?
– Я буду следовать твоим указаниям.
– Хорошо. Сначала разыщи высокую скалу.
– Чтобы осмотреться?
– Нет, чтобы я тебя с нее скинул.
Твлакв раздраженно поправил шапочку, отбросил с лица длинную белую бровь:
– Ты меня ненавидишь. Это хорошо. Ненависть делает тебя сильным, и я смогу просить у покупателя больше денег. Но ты не сможешь мне отомстить, если я не доставлю тебя на рынок. Я не позволю тебе сбежать. Но может, кто-то другой позволит. В твоих интересах, чтобы тебя продали, понимаешь?
– Мне не нужна месть.
Спрен ветра вернулась – она на некоторое время отвлеклась, изучая странные кусты. Теперь же принялась прохаживаться вокруг лица Твлаква, разглядывая его. Он явно ее не замечал.
Работорговец нахмурился:
– Не нужна?
– От нее никакого толку, – объяснил Каладин. – Я выучил этот урок давным-давно.
– Давным-давно? Дезертир, да тебе и восемнадцати не исполнилось.
Почти угадал. Каладину было девятнадцать. Неужели прошло четыре года со дня его вступления в армию Амарама? Казалось, он постарел лет на десять.
– Ты молод, – продолжил Твлакв. – И еще можешь изменить судьбу. Кое-кому удавалось избавиться от рабской участи – ведь можно выплатить свою цену, понимаешь? Или убедить кого-то из хозяев, чтобы тебе дали свободу. Ты можешь снова стать свободным человеком. Это не так уж невероятно.
Каладин фыркнул:
– Я никогда не избавлюсь от этих отметин. Ты ведь знаешь, что я пытался – безуспешно – сбежать десять раз. Не только глифы на моем лбу заставляют твоих наемников тревожиться.
– Прошлые неудачи не означают, что в будущем у тебя не будет шансов.
– Мне конец. И наплевать. – Он пристально смотрел на работорговца. – Кроме того, ты же не веришь на самом деле в то, что говоришь. Человек вроде тебя не сможет спать по ночам, зная, что проданные им рабы окажутся на свободе и однажды разыщут его.
Твлакв рассмеялся:
– Да, дезертир. Возможно, ты прав. Или, возможно, я просто думаю, что если ты освободишься, то пустишься на поиски того первого человека, который продал тебя в рабство, а? Как там его… великий лорд Амарам? Его смерть будет мне предупреждением, и я успею сбежать.
Откуда он узнал? Где услышал про Амарама? «Я его найду, – подумал Каладин. – Я голыми руками его уничтожу. Я оторву ему башку, я…»
– Да, – согласился Твлакв, изучая лицо молодого раба. – Значит, ты был нечестен, когда сказал, что не жаждешь мести. Я вижу.
– Откуда ты знаешь про Амарама? – Каладин нахмурился. – Меня с той поры полдюжины раз продавали.
– Люди говорят. Работорговцы любят потрепаться. Нам приходится дружить, видишь ли, потому что остальные нас не выносят.
– Тогда ты знаешь, что я получил это клеймо не за дезертирство?
– О, но ведь мне следует притворяться, что все так и есть, понимаешь? Тех, кто виновен в серьезных преступлениях, трудновато продать. С этим «шаш»-глифом на твоем лбу мне придется постараться, чтобы выручить за тебя хорошие деньги. Если я не сумею тебя продать, тогда… поверь мне, ты не захочешь этого. И потому нам обоим придется сыграть в игру. Я скажу, что ты дезертир. А ты ничего не скажешь. По-моему, игра простая.
– Это незаконно.
– Мы не в Алеткаре, и потому о законе речь не идет. К тому же дезертирство – официальная причина твоего рабского положения. Скажи, что все было иначе, – и ничего не добьешься, кроме репутации лжеца.
– И головной боли для тебя.
– Но ты же сказал, что не хочешь мне мстить.
– Я могу захотеть.
Твлакв рассмеялся:
– О, если ты до сих пор не захотел, то вряд ли это произойдет! Кроме того, ты ведь угрожал сбросить меня со скалы? Так что, думаю, ты уже хочешь. Но теперь нам следует разобраться в том, что делать дальше. Моя карта скоропостижно скончалась, видишь ли.
Каладин поколебался, потом вздохнул.
– Не знаю, – сказал он честно. – Я тоже здесь впервые.
Твлакв нахмурился. Наклонился ближе к клетке, изучая парня, хоть и все равно с безопасного расстояния. Миг спустя покачал головой:
– Похоже, это правда. Какая жалость. Что ж, доверюсь собственной памяти. Карта все равно была негодная. Я почти рад, что ты ее порвал, потому что чуть было не сделал это сам. Если мне случится разыскать какие-нибудь портреты бывших жен, я позабочусь о том, чтобы они попали тебе в руки, и твой особый талант пойдет мне на пользу.
Твлакв ушел.
Каладин проводил его взглядом и выругался вполголоса.
– Что такое? – спросила спрен ветра, подойдя к нему и склонив голову набок.
– Он мне почти понравился. – Каладин опять уткнулся лбом в прутья.
– Но… после того, что он сделал…
Парень пожал плечами:
– Я не говорил, что Твлакв не ублюдок. Просто он ублюдок, который может нравиться. – Он помолчал, потом скривился. – Самый отвратительный тип. Убьешь такого – и тебя будут мучить угрызения совести.
Во время Великих бурь фургон протекал. Ничего удивительного; Каладин подозревал, что Твлакв занялся работорговлей не от хорошей жизни. Он бы с радостью торговал чем-то другим, но какая-то причина – нехватка средств, необходимость в спешке покинуть прежнее место – вынудила его избрать эту наименее уважаемую профессию.
Люди вроде него не могли позволить себе качество, не говоря уже о роскоши. Они едва успевали отдавать долги. Отсюда и протекающие фургоны. Деревянные бока были достаточно крепкими, чтобы выдержать бурю, но на удобство рассчитывать не приходилось.
Твлакв чуть не опоздал с приготовлениями к новому мощному шторму. Видимо, на карте, которую порвал Каладин, было и расписание ближайших ураганов, купленное у странствующего бурестража. Бури можно предсказывать с помощью математики; отец Каладина увлекался этим в свободное время. У него получалось назвать правильный день восемь раз из десяти.
Доски ударялись о прутья клетки, когда ветер колотился о фургон, тряс его, чуть ли не подбрасывал, словно неуклюжий великан – игрушку. Дерево скрипело, и в щели пробивались струйки ледяной дождевой воды. Также сквозь них проникали отсветы молний, сопровождаемые громом. Это был единственный свет для рабов.
Иногда случались вспышки света без грома. Люди при этом стенали от ужаса, думая о Буреотце, о призраках Сияющих отступников или о Приносящих пустоту – о всех, кто мог явиться во время особенно яростной Великой бури, если верить молве. Рабы сбились в кучу в центре фургона, пытаясь согреться. Каладин им не мешал – сидел один, упираясь спиной в прутья клетки.
Каладин не боялся историй о существах, которых можно было встретить во время бурь. В армии ему пришлось пару раз пережидать шторм, прячась под нависающей скалой или в ином импровизированном убежище. Никому не нравилось оставаться снаружи во время урагана, но иногда с этим ничего нельзя было поделать. Те, кто мог предположительно встретиться во тьме бури, и близко не могли сравниться с реальной опасностью от камней и веток, что носились в воздухе. В общем-то, изначальный вихрь воды и ветра – буревая стена – был опаснее всего. После него нужно было выждать, пока стихия не ослабеет. Дождь потом еще долго идет, но это сущая ерунда.
И Приносящие пустоту, желающие поживиться плотью, его тоже не волновали. Он беспокоился, чтобы ничего не случилось с Твлаквом. Работорговец пережидал бурю в тесном деревянном убежище, встроенном в днище фургона. Это было, по всей видимости, самое безопасное место в караване, но неудачный поворот судьбы – брошенный ураганом валун, например, – мог привести к смерти. В этом случае, как предполагал Каладин, Блат и Тэг сбегут, оставив всех в клетках с закрепленными деревянными боками. Рабы будут медленно умирать от голода и жажды под палящим солнцем.
Буря продолжала бушевать, раскачивая фургон. Иногда эти ветра казались живыми. И кто сказал, что на самом деле это не так? Спренов ветра привлекают порывы ветра или они сами и есть эти порывы? Духи той силы, что возжелала уничтожить фургон Каладина?
У этой силы – разумной или нет – ничего не вышло. Фургоны были привязаны цепями к ближайшим валунам, и их колеса застопорили. Порывы ветра становились все более вялыми. Вспышки молний прекратились, и сводящая с ума барабанная дробь дождя перешла в тихое постукивание. Только один раз за время их путешествия Великая буря перевернула фургон. Треснуло несколько досок да кое-кто обзавелся синяками – вот и все последствия.
Деревянная панель справа от Каладина чуть затряслась и упала, когда Блат снял засовы. Наемник надел кожаный плащ, защищавший от дождя, а с полей его шляпы текли струи воды, пока он открывал клетку. Теперь рабы оказались под дождем. Тот был холодным, хотя и не настолько, как в самый разгар бури. Твлакв всегда приказывал открывать фургоны до того, как закончится дождь. Он говорил, это единственный способ избавиться от вони.
Блат сунул деревянную боковину на положенное место под фургоном, потом снял две другие панели. Только стену в передней части – прямо за козлами – нельзя было снять.
– Что-то ты рановато их убираешь, – сказал Каладин.
До охвостья Великой бури, когда ливень превращался в легкий дождь, еще оставалось время. С неба по-прежнему лило, и ветер то и дело усиливался.
– Хозяин хочет, чтобы вы сегодня как следует помылись.
– Почему? – Каладин поднялся, и вода потекла с его коричневых лохмотьев.
Блат как будто не услышал.
«Возможно, мы приближаемся к месту назначения», – подумал Каладин, окидывая взглядом пейзаж.
За последние несколько дней холмы уступили место неровным скалам, обточенным неустанными ветрами, осыпающимся утесам и зазубренным пикам. На камнях, обращенных к солнцу, росла трава. Сразу после Великой бури земля по-настоящему оживала. Камнепочки-полипы лопались и выпускали лозы. Другие лозы выбирались из трещин и тянулись к воде. Кусты и деревья разворачивали листья. Кремлецы всех видов копошились в лужах и с наслаждением пировали. В воздухе жужжали насекомые; панцирные покрупнее – крабы и ходунцы – выбирались из убежищ. Даже сами камни как будто оживали.
Каладин заметил с полдюжины порхающих впереди спренов ветра; полупрозрачные существа гонялись за последними порывами бури – или, возможно, соревновались с ними. Вокруг растений появились миниатюрные огоньки. Спрены жизни. Они выглядели точно частицы светящейся зеленой пыли или рой мельчайших полупрозрачных насекомых.
Ходунец, чьи похожие на волосы иглы вздыбились, улавливая перемены в силе ветра, забрался по боковине телеги, шевеля дюжиной пар лап вдоль длинного тела. Каладин уже видел ходунцов, но не с таким темно-пурпурным панцирем. Куда же Твлакв ведет караван? Эти невозделанные склоны холмов идеально подходили для фермерства. Если в сезон слабых бурь, следующий за Плачем, разлить тут сок культяпника, перемешанный с семенами лависа, то через четыре месяца холмы покроются полипами больше человеческой головы, готовыми лопнуть от переполняющего их зерна.
Чуллы неуклюже шевелили лапами, поедая камнепочки, слизней и маленьких панцирных, что появились после бури. Тэг и Блат потихоньку запрягли чудищ, а угрюмый Твлакв в это время выполз из своего водонепроницаемого убежища. Работорговец натянул шапку и черный плащ, защищаясь от дождя. Он редко выбирался до того, как буря полностью заканчивалась, – значит, ему не терпится добраться до места. Неужели они так близко к побережью? Только там, в Ничейных холмах, есть города.
Вскоре фургоны покатились по неровной земле. Каладин угомонился, когда небо прояснилось, а Великая буря превратилась в черное пятно в западной части горизонта. Солнце дарило долгожданное тепло, и рабы млели в его лучах; струи воды стекали с их лохмотьев, и позади фургона оставался влажный след.
Вскоре возле Каладина мелькнула светящаяся лента. Он начал привыкать к присутствию спрена ветра. Новая знакомая исчезла во время бури, но теперь вернулась.
– Я видел твоих собратьев, – безучастно заметил Каладин.
– Собратьев? – переспросила она, приняв облик молодой женщины, и зашагала вокруг него по воздуху, иногда кружась, словно танцуя под неслышную музыку.
– Спренов ветра, – пояснил Каладин. – Они гнались за бурей. Ты точно не хочешь отправиться с ними?
Девушка-спрен с интересом посмотрела на запад.
– Нет, – сказала она после паузы и продолжила танцевать. – Мне и здесь хорошо.
Каладин пожал плечами. Спрен перестала его дразнить, и ее присутствие уже не раздражало.
– Рядом есть твои собратья, – сказала она. – Такие же, как ты.
– Рабы?
– Не знаю. Люди. Не те, которые здесь. Другие.
– Где?
Она ткнула полупрозрачным пальчиком на восток:
– Там. Их много. Много-много.
Каладин встал. Он и не думал, что спрен может иметь представление о том, как измерять расстояние и количество. «Да… – Каладин прищурился, изучая горизонт. – Это дым. Печные трубы?» Пахло дымом; если бы не дождь, он почувствовал бы запах раньше.
Стоило ли беспокоиться? Какая разница, где быть рабом, если уж ты все равно им останешься. Каладин принял свою судьбу. Так и следовало себя вести. Ни забот, ни тревог.
И все же он с любопытством пригляделся, когда фургон выехал на вершину холма. Там был не город. Там было кое-что побольше, кое-что повнушительнее. Громадный военный лагерь.
– Великий Отец бурь… – прошептал Каладин.
Десять армий расположились согласно знакомому алетийскому узору – по кругу, сообразно рангу, с обозами с внешней стороны, за которыми следовали наемники, полноправные граждане-солдаты и, в самой середине, светлоглазые офицеры. Каждая армия обосновалась в отдельном громадном кратере со скалистыми краями. Кратеры напоминали сломанные яичные скорлупки.
Восемь месяцев назад Каладин покинул очень похожую армию, хотя войска Амарама были куда малочисленнее. Эти занимали мили и мили, тянулись далеко на север и юг. В воздухе горделиво трепетали тысячи знамен, на которых красовались тысячи разных семейных глифпар. Попадались палатки – в основном на окраинах лагерей, – но большей частью солдаты размещались в каменных казармах, созданных духозаклинателями.
Над лагерем, что располагался прямо перед ними, реяло знамя, которое Каладин видел в книгах. Темно-синее, с белыми глифами «хох» и «линил», стилизованными под меч и корону. Дом Холин. Королевский дом.
Обескураженный Каладин окинул взглядом другие войска. На востоке открывался вид, о котором он знал из десятка разных историй, детально описывавших кампанию короля против предателей-паршенди. Каменная равнина – такая громадная, что невозможно увидеть ее противоположную сторону, – расколотая трещинами и ущельями двадцати – тридцати футов шириной. Они были такими глубокими, что растворялись во тьме и создавали беспорядочную мозаику из неровных плато. Обширное пространство походило на разбитую тарелку, которую собрали из черепков, но между ними остались зазоры.
– Расколотые равнины, – прошептал парень.
– Что? – спросила спрен ветра. – Что не так?
Каладин покачал головой, сбитый с толку:
– Я потратил годы, пытаясь добраться сюда. Этого хотел Тьен – по крайней мере, в конце. Попасть сюда, сражаться в армии короля…
И вот Каладин здесь. Наконец-то. Случайно. Он едва не расхохотался от абсурдности происшедшего. «Я должен был догадаться. Я должен был понять. Мы с самого начала ехали не на побережье к тамошним городам. Мы ехали сюда. На войну».
В этом месте действовали алетийские законы и правила. Он ожидал, что Твлакв будет избегать подобных встреч. Но здесь и платили лучше, нежели где-то еще.
– Расколотые равнины? – спросил один из рабов. – В самом деле?
Остальные столпились рядом, разглядывая пейзаж. От возбуждения они забыли о своем страхе перед Каладином.
– Это и впрямь Расколотые равнины! – воскликнул один из рабов. – Вон там армия короля!
– Может, здесь мы найдем справедливость, – сказал другой.
– Я слышал, в королевском доме слуги живут не хуже богатых торговцев, – заметил третий. – С рабами там тоже должны обращаться получше. Мы будем на воринской земле – нам даже жалованье станут платить!
Это правда. Рабам полагалось небольшое жалованье – половина от того, что платили бы свободному, что уже меньше суммы, на которую за ту же работу мог рассчитывать полноправный гражданин. Но хотя бы так, и законы алети были на их стороне. Только ревнителям, которые все равно ничем не владели, можно и не платить. Ну и еще паршунам. Но паршуны же скорее животные, чем люди.
Раб мог отдавать жалованье в счет выкупа и через много лет труда заработать свободу. Теоретически. Пока фургон катился вниз по склону, остальные продолжали болтать, но Каладин перебрался в его заднюю часть. Он подозревал, что истории о жалованье рабам – всего лишь уловка, предназначенная для того, чтобы сделать их покорными. Выкуп громадный – много больше той суммы, что платили за раба, и его просто невозможно выплатить.
У предыдущих хозяев Каладин требовал, чтобы жалованье отдавали ему. Они всегда находили способ его обмануть – предъявляли счет за крышу над головой, за еду. Таковы уж светлоглазые. Рошон, Амарам, Катаротам… Каждый светлоглазый, с которым Каладин встречался, будучи рабом или свободным человеком, показал себя испорченным до мозга костей, невзирая на внешнюю красоту и изящество. Они походили на гниющие трупы, обряженные в красивые шелка.
Остальные продолжали говорить о королевской армии и о справедливости. «Справедливость? – размышлял Каладин, прислонившись к прутьям. – Не уверен, что эта штука существует». И все же он не мог не думать кое о чем. Там была армия короля – армия всех десяти великих князей, – пришедшая на Расколотые равнины, чтобы воплотить Договор Отмщения.
Если и была на свете вещь, о которой он тосковал, то это возможность держать копье. Снова сражаться, искать способ стать тем, кем он был раньше. Человеком, которому не все равно.
Если подобное вообще могло случиться, то только здесь.
