Loe raamatut: «Сердце Господина»
Реликтовое предисловие
Любимые мои, всем нутром уважаемые товарищи! Если я шлю вам самое пылкое творение своей жизни, значит, я распознала ваши души большими, близкими и без меры мне дорогими.
Любимые мной люди, как правило, делятся на тех, с кем я пойду в разведку, и тех, с кем я могу ограбить банк. В одном из перечисленных мероприятий я на вас рассчитываю.
Черновик без редакции.
Глаз замылен и устал от тонкостей грамматики. А потому прошу счесть допущенные оплошности за авторскую вольность, то бишь лень.
Пять лет назад из меня с тошнотой и рвотой изверглась идея. Спустя ещё пару потуг я водрузила на эту дрянную идею грандиозный дубовый крест и откланялась.
Год назад я вернулась на брошенную могилу, снесла картонный крест и раскопала свой рассказ. Дала ему пару раз в морду и начала лихорадочно, иной раз не помня себя, дописывать…
…Трупные пятна розовели и оживали. Я не верила глазам своим, что, как известно, боятся, а перо пашет.
Я вживляла сюда свои сны, свой сотрясающий стол тихий плач, свой медвежий рёв. Сейчас мой рассказ живой, тёплый, влажно дышащий. Что с ним делать, я не знаю.
Но это самое дорогое, трепетно объятое и хранимое у груди. Ничто лучше него не расскажет вам, кто я есть.
…И лишь сердце Господина переполнено тоской…
Первая глава. Пиборг. Где-то сто лет, что ли, тому назад
Освящённый бризом морским,
Возвышается Синий Город:
Не высок – а Велик! Что не град – Материк!
Моим мнемам безвременно дорог!
Апрельский бронзовый вечер. Персиковое небо над запорошенным пеплом тротуаром. Серебристые дома обрамляют полотно небес, расшитое тонкими струями янтарного света. Охристо-пыльное небо над Пиборгом. В Пиборге весна…
– Неужто вдовец? – Скруглил брови хозяин антикварной лавки.
– В желчи собственной жадности она могла бы забрызгать любого! Мюсити умрёт! В груди нашей страны умолкнет колокол. Погаснут огонёчки куполов её очей! Сердце нашей страны сгниёт и засмердит…
Господин едва приподнял палец жилистой ладони, лежавшей на тёмном лакированном прилавке, и чуть слышно клацнул старинным рубиновым перстнем. Рубин был размером с фундук и цвета капли венозной крови, будто только что загустевшей на синих гибких пальцах.
Снопы света тяжело провисали над тёмной кофейной комнатой; лавка от пола до потолка была набита деревянной рухлядью: старые сундуки и шкатулки, зеркала и зеркальца, стеллажи библиотеки, засыпанные книгами, антикварные безделицы, часы, часы, часы…
Хозяин лавки. Коренастый, плотный и мясистый – на вид старику было шестьдесят с копеечкой. Седые пряди топорщились за круглыми ушами и на затылке. Надо лбом крепко поселилась плешь. Круглые карие глаза в вечном удивлении скругляли над собой ещё более тёмные брови, те, в свою очередь, драпировали узкий лоб в морщины. Серебристая борода скребла потёртый бархатный жилет густо-шоколадного цвета с золочёными пуговицами. Под жилетом к телу прилегала клетчатая рубашка сложного отлива чая с молоком, в тонкую голубую клетку. Часовщик и сам недурно походил на антикварную безделицу!
– Бесполезные пигалицы!
– Отчего же?
– Ну и на что сгодятся эти статуэтки?! Их миниатюрные пальчики так и лезут в голову с фантазиями о том, как бедняга скульптор в поту выглаживал каждый суставчик. Побрякушки! Какова ценность их, не считая фантазий о неприспособленном таланте их творца? Дружище!
В каждом слове Гостя отзвякивала холодная железная уверенность, позволяющая любой околесице выдавать себя за правду. Неуверенная в себе правда вмиг превращается в оправдание! Хозяин лавки знал это. Знал, что беспощадная критика того, на что он положил жизнь, может заставить его самого начать оправдываться за свой никчёмный выбор.
– Мне нужны часы. Редкие. Почти несуществующие! Мёртвые как умельцы, но хранимые как безделица.
Хозяину лавки льстило внимание Господина. Такой бесполезный, но на редкость ценный товар мог жить только в его деревянном царстве!
Не снимая с лица растерянную, чуть задиристую улыбку, Часовщик достал коробчонку из дальней тумбы. Господин понравился старику. Ютилось в его беспощадности что-то честное.
– То, что нужно, дружище! Ну-с, благодарю тебя и покидаю! А вот и гонорар!
Господин оставил на буром прилавке свёрток из старой тряпки – в свёртке что-то было.
– Не беспокойся, я тебя не обидел! – Развернулся на прощание Господин. Дьявольски худой, страшно вытянутый. Тонкий длинный нос, согнутый клюкой над острым подбородком, уравновешивала седая коса с замшевым бантом. Серая кожа, натянутая на скулы, почти не имеющие зрачков глаза в тон – Господин слегка притворил тяжёлую входную дверь и гибким палантином скользнул сквозь узкий проём. И исчез.
Хозяин лавки остался погружённым в молчание. Подумал о том лишь, как же аристократы элегантны в своей бесцеремонности! Добряк смял свёрток в кулаке.
Глава 2. Столица Мюсити
Мюсити. Сегодня. Господин обрёл здесь самое безжалостно слепящее Солнце. Жёлтым маслом оно стекало с листвы. Гранёный воздух переливался, как жемчужная ракушка, вскрытая на рассвете. Роскошь! Ярче Солнца он не встречал нигде… Оно не светило – оглушительно гремело всем своим светом. Но почему-то это Солнце не досветило бы до его души, как показалось Господину (у Господина её попросту не было). Оно не было ни горячим, ни страстным, ни пышущим тайным желанием. Солнце незамысловато сверкало в этот день. Как стекляшка.
В медленном получасовом реверансе Господин присаживался на скамью. Мимо роем пролетали люди, струями сочилась жизнь. Так в один присест небо окрасилось в малиновый.
– Чудный сплав!.. Что же это за ангельская пыльца? Ох! Эти колёсики и шестерёнки разбили не один век на тысячи тиков…
Господин замер в ожидании тьмы. Струнами затянулся свет следами в прошлое утекавшего Сейчас.
Дождливый, огнистый столичный вечер. Дождь стрелами, огни лентами. Господин только что посетил лавку с побрякушками и стоял на крыльце у выхода. В удовольствие себе он прикупил ситцевого Арлекина.
Господин вертел тряпичного Арлекинчика своими длинными гибкими пальцами. Лихорадочно бегали пальцы-пауки, чей хозяин точно окоченел с замороженным взглядом на крыльце. Нити дождя, как из вышивальной машинки, застучали по городскому полотну, вышивая узоры из луж, ручьёв и суматохи. Господин же, как ящерица, замер в оцепенении, опёршись на стройную трость. Мир вокруг него бежал и сменялся, гонимый временем, – точно песок, подхваченный ветром. И только Господин в самом сердце его застыл как мертвец. Только жалостливое перекатывание маленького тряпичного тельца между фалангами долгих пальцев выдавало в Господине жизнь. Господин думал, что все эти люди бегут на смерть, спешат в её объятия. Жизнь отчего-то имеет привычку откладываться. Как будто смерть не терпит опоздавших! Смазливая девица семенит в таверну на той стороне улицы. Так спешит – разбивает туфельками зеркальца луж, бросается в горячее течение ревущих машин, не оборачиваясь на кровавый свет светофора. Господин остановил пальцы – и тряпичная кукла замерла. Девица рассекла железный поток, точно перерезав смертоносную ленту его змеиного тела. Будто кровью хлынуло гневное гудение, по инерции догонявшее убегающий железный обрубок. Девица запрыгнула на крыльцо таверны – Господин вновь заиграл пальцами – и поток машин влился в течение, заживив своё разорванное тело. Девица боялась простыть. Господин осмотрелся. Чёрт побери, да как будто они все боятся опоздать умереть! Не размораживая взгляда, он медленно опёрся на трость и спустился на текучий зеркальный тротуар. Фигурка Арлекина пока не успела ему наскучить, но он швырнул её под полупустую урну у трамвайной остановки: несчастная фигурка шлёпнулась, потревожив грязное зеркало, и остановилась лицом вниз, искривляя бег ручья. Господин не успел отвернуться, как к обмякшей фигурке наклонилась тёмная и высокая: фигура вдруг почудилась долговязой и благородной. Господин обернулся и увидел юношу с короткими тёмными кудрями и длинной шей, тянущейся из тёмно-зелёного дождевика. Парень подобрал игрушку, вытянулся в полный рост и засмотрелся в глаза Господину, держа Арлекина твёрдой доброй ладонью. Юноша был невероятно рослым и вытянутым, но всё равно еле дотягивался макушкой до броши на груди Господина. Однако чудо ли: оба стояли, выпрямившись ровно, как сосны, и смотрели друг другу в глаза на равных, как если бы только глаза их парили на одной высоте…
– Господин!
– Здравствуй, Господин! Я же совсем юн, чтоб быть Господином…
– Стало быть, Джунг!
Часики
Они шагали до самого рассвета, обойдя все набережные, какие сыскали.
– Так чему вы научите людей?
– Я развлекаюсь! Здесь развлечений не перечесть, и я заведу себе парочку – никто и не заметит!
– Ваши часики…
– Часы эти работают на человеческих сердцах, дружочек. Один стук – один тик. Сердце бьётся чаще – вот и время бежит быстрее. Часы остановятся – встанет и сердце…
– Чьему же сердцу они вторят, если ваше не встрепенулось ни разу за эту ночь?
– Хм… – Господин ухмыльнулся. – Так, значит… Учуял зловонную пустоту в моей груди? Всякому сердцу предписано строгое число ударов. И не вправе их сократить даже я. Но, поработив чьё-то сердце, я обретаю власть над его бегом! Тебе жутко, горько и страшно – твоё сердце забьётся чаще, и время потечёт быстрее вместе с напуганной кровью! Каждый удар – каждый тик. Все твои удары – как на цепочке из бьющихся звеньев – накручены на стрелки. С каждым ударом звено вдруг разбивается, сгорает и исчезает! А за чертой жизни его ждёт глотка могилы… Каждый кусочек оторванной жизни жадно глотают гниющие языки смерти! Я завожу часики – и сердце теперь работает на них, качает своё время! Я, чёрт возьми, не властен над куцей любовью, всякой тенью сострадания или каким пошленьким счастьем. Хорошо бы перво-наперво именно за них наказывать малодушных! Но я вмиг завладеваю сердцем – лишь человека заденет страх… Не отважный и преодолимый – гнусный, мерзкий страх! Гнев, разочарование, ядовитая боль! Как только стрелочка дёрнется чуть резче – от укола поганого чувства, – я уже могу ухватиться за краешек ниточки! Считай, что я сминаю беззащитное сердце в кулаке, я впиваюсь в него когтями! Я сжимаю его всё крепче – и из него сочится кровь. Как попугайчик в клетке, оно пытается выбиться – бьёт по ладони всё чаще и жалостливее… А я кручу стрелки всё быстрее и быстрее! И вот уже почти бездыханное сердце еле поспевает за тиками – оно захлёбывается, хрипит в кипящей крови и рвётся на кусочки! Я упоён этим моментом грандиозного гниения! Я всё быстрее разматываю цепочку, загоняя её концы в могилу! Я терзаю и крошу когтями каждое её звеньице! А потом резко дёргаю за конец и заставляю сердце в один миг избить все свои оставшиеся удары… Цепочка отрывается и тонет в зловонной пасти смерти. Часы встают. Тело падает навсегда.
Патриам
Крыса перебирала лапками молниеносно. Бежала вдоль бордюра и опрометчиво коснулась хвостом тонкого велюра чёрных туфель…
Двухметровые руки Господина позволяли ему не бежать за зверем, напросившимся к знакомству. Господин изогнулся, вытянул вдогонку грызуну точно пластилиновую, и без того длиннющую руку и двумя ногтями зацепил за хвост сбегавшего беднягу. Замерев с барахтающейся крысой, Господин плавно втянул запястье до прежних размеров, согнул локоть и поднёс к своим губам глазастого зверька.
– А вот вы мне сослужите славную службу, мой Патриам! Сначала – туловище, разум – после!
Вдоль бордюра брели двое: стройный Господин в чёрном глянцевом смокинге и миниатюрный Лакей – в сером фраке, сером цилиндре, с густо залитыми кроваво-красным цветом глазами.
Глава, сбивающая счёт. Труд и трудности труда
– Славный экипаж. – Мимо оторопевших на тротуаре Господина и его Патриама просвистел роскошный автомобиль, запустив грязную волну из лужицы под бордюром.
Брызги услужливо обогнули Господина и Лакея.
– Ах, мой Патриам, совсем скоро вы заговорите! – Господин протянул Лакею шёлковый платок. – Трудитесь! И следите за собой. У вас забиты ноздри. Позаботьтесь о своей чистоте прежде. Трудитесь – благая речь не потечёт из грязного устья! Экипаж славный! Повернём-ка его назад, мой Патриам?
Лакей вытянул из-под фалды хвост, замахнулся – и заарканил авто. Строптивый зверь, будто пойманный бык, нехотя, но безнадёжно покатился назад.
Господин приподнял кверху острый палец и согнул вниз. Вторя его движению, послушно опустилось чёрное стекло.
– Вы запамятовали, сударь!
Недоумевающий всадник не находил, что произнести. Он не находил даже, что услышать. С косыми глазами он был невероятно похож на здорово откормленного хамелеона. Сейчас он не мог решить, какой цвет ему примерить.
– Труп!
– Какого дьявола?!
– Вы труп, сударь! Но прежде вы запамятовали! Потянуть за поводья. Брызги, к вашему сведению, чуть было не оросили меня и моего любезного Патриама!
Лицо всадника смекнуло налиться красным. Он было разжал губы в гневе…
– Цыц! Вам, сударь, говорить пока рано. Конь ваш столь искусный и грациозный! А всадник, – Господин нагнулся к чёрному стеклу, – дешёвенький камушек в неподобающе дорогой оправе!
Хамелеон выкатил до мяса свои глаза и вдруг поспешил усыхать. Он худел, тощал, коллапсировал под своей тяжестью. Его кожаный наряд стройнел вместе с ним, постепенно сморщился до атласного плаща и тут же, точно плесенью, оброс белоснежными воротниками и манжетами. Неизменно большими остались только косые глаза. Хамелеон посинел.
– В карету прыжком, мой Патриам!
