– Такъ въ ту пору, говорю я, когда она и я пошли къ Саутгемптону[25], она была такъ тверда, какъ гранитъ, – продолжалъ Точильщикъ. – Такою же она была и поутру, миссисъ Браунъ. Когда на разсвѣтѣ она сѣла въ шлюпку и поѣхала, я, какъ ея слуга, стоялъ на берегу, чтобы видѣть, все ли благополучно, она ни въ чемъ и нисколько не измѣнилась. Теперь довольна ли ты, миссисъ Браунъ?
– Нѣтъ, голубчикъ, еще не совсѣмъ, – отвѣчала м-съ Браунъ рѣшительнымъ тономь.
– Вотъ навязалась старуха! Ахъ, Ты Господи, Твоя воля! – визжалъ неутѣшный Точильщикъ, безполезно горюя о своей судьбѣ. – Да чего тебѣ еще надо, миссисъ Браунъ?
– Что сталось съ хозяиномъ? куда онъ дѣвался? – спрашивала старуха, прижимаясь къ нему тѣснѣе и пронизывая его своими кошачьими глазами.
– Ну, вотъ этого я, ей же ей, не знаю, миссъ Браунъ, – отвѣчалъ Точильщикъ. – Лопни мои глаза, если я вѣдаю сколько-нибудь, что онъ тогда дѣлалъ, куда поѣхалъ или зачѣмъ. Помню только, и хорошо помню, онъ сказалъ мнѣ на прощаньи, чтобы я держалъ свой языкъ за зубами; не то прибавилъ онъ, я повѣшу тебя на первой осинѣ. И я скажу тебѣ, м-съ Браунъ, какъ искреннему другу, что если тебѣ вздумается проболтаться кому-нибудь ма счетъ того, о чемъ мы съ тобой толковали, то ужъ лучше ты взорви себѣ черепъ или сожги себя вмѣстѣ съ этой избушкой, не то онъ догонитъ и захватитъ тебя въ самомъ омутѣ чертей. Ты и вполовину его не знаешь такъ, какъ я, миссисъ Браунь! Не будетъ отъ него никакого спасенья, говорю тебѣ.
– Развѣ я не поклялась тебѣ, голубчикъ? – возразила старуха тономъ упрека. – Небось, я сумѣю сдержать клятву.
– То-то же, смотри, миссисъ Браунъ, я надѣюсь, ты не захочешь погубить ни себя, ни меня.
При этомъ дружескомъ совѣтѣ онъ бросилъ на нее умильный взоръ и съ особеннымъ эффектомъ кивнулъ головою; но, не находя слишкомъ большой отрады при встрѣчѣ съ желтымъ лицомъ и хорьковыми бѣлками старой вѣдьмы, прижавшейся къ нему еще тѣснѣе, онъ неохотно опустилъ глаза въ землю и сѣлъ переминаясь на свой стулъ, рѣшившись, по-видимому, во что бы то ни стало, хранить упорное молчаніе при всѣхъ послѣдующихъ вопросахъ. Старуха между тѣмъ, пользуясь этимъ случаемъ, подняла на воздухъ указательный палецъ своей правой руки, давая знать своему тайному наблюдателю, что вотъ теперь-то собственно онъ долженъ слушать обоими ушами.
– Робинъ? – начала м-съ Браунъ самымъ вкрадчивымъ тономъ.
– Ну, да что еще, миссисъ Браунъ?
– Робинъ! гдѣ уговорился твой хозяинъ съѣхаться съ этой барыней?
Точильщикъ повернулся два-три раза на своемъ стулѣ, взглянулъ на полъ, взглянулъ на потолокъ, закусилъ ноготь большого пальца, перебралъ всѣ пуговицы на жилетѣ и, взглянувъ искоса на свою неумолимую мучительницу, окончательно сказалъ:
– Какъ я могу это знать, миссисъ Браунъ?
Старуха опять, какъ прежде, сдѣлала сигналъ своимъ указательнымъ пальцемъ.
– Пошевеливайся, любезный, пошевеливайся! Не къ чему было доводить меня до этого мѣста и бросить ни съ чѣмъ. Я хочу знать и буду знать во что бы то ни стало.
– Да ты таки посуди сама, неразумная ты женщина, какъ могу я выговаривать французскія имена городовъ?
– Ты могъ слышать, какъ ихъ произносили при тебѣ. Пошевеливайся, Робби!
– При мнѣ ихъ вовсе не произносили, миссисъ Браунъ.
– Ну, такъ ты видѣлъ, любезный, какъ ихъ писали, и теперь ты можешь ихъ сложить, – быстро подхватила старуха, не спуская съ него глазъ.
Проникнутый невольнымъ удивленіемъ къ этой необыкновенной догадливостисвоего палача, Робинъ испустилъ не то стонъ, не то крикъ и, порывшись нѣсколько времени въ карманѣ своего жилета, вынулъ оттуда кусокъ мѣлу.
– Изволь, миссисъ Браунъ, напишу. Только ужъ ты ни о чемъ больше меня не спрашивай: это было бы безполезно. Я ничего не знаю и, слѣдовательно, ничего не могу сказать. Долго ли и зачѣмъ будутъ они ѣхать порознь, что и какъ станутъ дѣлать, когда съѣдутся, – все это мнѣ столько же извѣстно, миссисъ Браунъ, какъ и тебѣ, то есть, я рѣшительно ничего тутъ не смыслю. Ты сама повѣришь, если скажу, какъ я отыскалъ это слово. Сказать, миссисъ Браунъ?
– Скажи, лебедикъ.
– Изволь, бабушка. Когда… только чуръ уже больше не спрашивать! – говорилъ Робинъ, поворачивая къ ней свои глаза, которые были теперь безсмысленны и сонливы. – Не станешь спрашивать?
– Не стану, касатикъ.
– Ну, такъ это случилось вотъ какимъ манеромъ. Оставивъ со мной эту леди, хозяинъ положилъ ей въ руку какую-то записку, сказавъ, что это на случай, если она забудетъ. Но она не боялась забыть, потому что, лишь только онъ отвернулся, она изорвала бумагу въ клочки и выбросила за окно кареты. На бумагѣ было всего только одно слово – я это хорошо видѣлъ – и я поспѣшилъ подобрать клочекъ, на которомъ оно было написано. Это слово я, пожалуй, нарисую тебѣ, миссисъ Браунъ, да только смотри, помни свою клятву.
М-съ Браунъ, замѣтила, что очень помнитъ. Не имѣя больше никакихъ возраженій, Робинъ медленно и съ большимъ трудомъ началъ рисовать на столѣ мѣломъ:
– "Д"; старуха громко произнесла эту букву, когда Точильщикъ ее начертилъ.
– Да будешь ли ты молчать, миссисъ Браунъ? – воскликнулъ Робинъ, съ нетерпѣніемъ обращаясь къ старухѣ и закрывая ладонью написанную букву. – Складывать вовсе не слѣдуетъ, иначе я перестану писать. Пожалуйста, бабушка, не шевелись.
– Ну, такъ ставь буквы подлиннѣе, касатикъ, отвѣчала старуха, повторяя свой тайный сигналъ, – мои глаза, ты знаешь, не хорошо разбираютъ и печать.
Пробормотавъ что-то про себя, Точильщикъ съ неудовольствіемъ принялся за работу. Между тѣмъ, какъ онъ нагнулъ свою голову, господинъ, для котораго онъ такъ безсознательно трудился, выдвинулся изъ-за двери не далѣе какъ на одинъ шагъ разстоянія отъ его плеча и принялся внимательно слѣдить за медленнымъ движеніемъ его руки. Въ то же самое время Алиса, наблюдая его съ прогивоположнаго стула, шевелила губами при каждой буквѣ, не произнося ее громко. При концѣ каждаго штриха, она и м-ръ Домби быстро взглядывали друтъ на друга, какъ будто для подтвержденія своихъ мыслей, и такимъ образомъ они разомъ сложили: D. I. J. О. N.
– Вотъ тебѣ! – сказалъ Точшьщикъ, поспѣшно намусливая ладонь своей руки, чтобы стереть начерченное слово. Недовольный этимъ, онъ принялся съ ожесточеніемь тереть по столу обшлагомъ своего рукава до тѣхъ поръ, пока не исчезъ самый слѣдъ мѣла. – Ну, миссисъ Браунъ, теперь, надѣюсь, ты довольна!
Въ изъявленіе своего совершеннѣйшаго удовольствія, старуха выпустила его руку и погладила его по спинѣ. Утомленный продолжительной возней и винными парами, Точильщикъ опустилъ локти на столъ, положилъ на нихъ свою голову и тутъ же заснулъ глубокимъ сномъ.
Убѣдившись, что онъ спитъ крѣпко и храпитъ гвомко, старуха оборотилась къ дверямъ, гдѣ стоялъ въ засадѣ м-ръ Домби, и пригласила его потихоньку выбираться изъ комнаты. Даже въ эту минуту она растопырилась надъ Робиномъ, готовая ослѣпить его своими руками или притиснуть къ столу его голову, если онъ подыметъ ее прежде, чѣмъ прекратится послѣдній шумъ таинственныхъ шаговъ. Но ея взглядъ, проницательно слѣдившій за спящимъ юношей, еще проницательнѣе наблюдалъ бодрствующаго мужа, и когда м-ръ Домби, прикоснувшись къ ея ладони своей рукой, произвелъ на ней, не смотря на всю свою предосторожость, звонкій золотой звукъ, глаза старухи засверкали, какъ y ворона, и съ жадностью впились въ полученный подарокъ.
Мрачный взглядъ дочери, провожавшій его къ дверямъ, хорошо замѣтилъ, какъ онъ былъ блѣденъ, и какъ его ускоренная поступь обнаруживала, что малѣйшее замедленіе было для него невыносимымъ принужденіемъ, и какъ горѣлъ онъ жаждою дѣятельности; когда, наконецъ, дверь потихоньку затворилась, она оглянулась на свою мать. Подпрыгнувъ къ ней, старуха открыла ладонь, чтобы показать золото, и потомъ, сжавъ ее опять съ ревнивою жадностью, прошептала:
– Что онъ станетъ дѣлать, Алиса?
– Зло, – отвѣчала дочь.
– Убійство? – спросила старуха.
– Онъ бѣшенъ теперь въ своей ужаленной гордости и готовъ, пожалуй, на все.
Больше онѣ ничего не сказали и усѣлись каждая на своей сторонѣ. Мать бесѣдовала со своимъ золотомъ, дочь со своими мыслями; ихъ взоры свѣтились во мракѣ слабо освѣщенной комнаты. Робинъ спалъ и храпѣлъ. Одинъ только попугай, на котораго не обращали вниманія, былъ въ постоянной дѣятельности. Онъ рвалъ и клевалъ своимъ крючковатымъ носомъ вызолоченную клѣтку, карабкался подъ куполомъ, бѣгалъ по кровлѣ, какъ муха, вверхъ ногами, и кусалъ, и шатался, и шумѣлъ при каждомъ колебаніи проволоки, какъ будто сознавалъ опасность своего хозяина и хотѣлъ, насильственно вырвавшись изъ плѣна, предварить его объ угрожающей бѣдѣ.
Глава LIII
Еще извѣстіе
Одиноко и вдали отъ всѣхъ этихъ треволненій жили въ своемъ углу отверженные братъ и сестра преступнаго бѣглеца, но его вина обрушилась на нихъ гораздо болѣе тяжелымъ бременемъ, чѣмъ на человѣка, котораго онъ оскорбилъ такъ безжалостно и такъ жестоко. Неумолимый свѣтъ, при всей своей взыскательности и неотвязчивости, оказалъ м-ру Домби, по крайней мѣрѣ, ту услугу, что безпрестанно разжигалъ его господствующую страсть, кололъ и пришпоривалъ его гордость, сосредоточивая всѣ его мысли и чувства на одномъ предметѣ, который сдѣлался теперь единственною цѣлью его умственнаго и нравственнаго бытія. Вся упругость и чопорность его натуры, весь ея мракъ и суровость слились теперь, подобно многимъ мелкимъ ручьямъ, въ одну обширную и быструю рѣку, которая неудержимо покатила свои бурливыя волны въ океанъ тщеславія, гордости и надутаго самоліобія, проникнутаго преувеличеннымъ сознаніемъ своей личной важности. Сказочный богатырь, доведенный до послѣдней степени геройства и свирѣпости своими мелкими врагами, былъ бы теперь кроткимъ агнцемъ въ сравненіи съ м-ромъ Домби. Лютый и взбѣшенный звѣрь, напущенный на стаю гончихъ, – ровно ничего передъ этимъ чопорнымъ джентльменомъ въ его накрахмаленномъ галстукѣ, на которомъ нѣтъ ни малѣйшей морщинки.
Но самая взбалмошность его мысли уже замѣняла отчасти исполненіе ея на дѣлѣ. Покамѣстъ онъ не зналъ, куда укрылся его отъявленный врагъ, жажда мщенія отвлекала его умъ отъ собственнаго бѣдствія, и онъ на досугѣ потѣшался перспективой будущаго своего геройства. Но братъ и сестра его коварнаго любимца не имѣли такого утѣшенія: всѣ явлеиія въ ихь исторіи, прошедшія и настоящія, придавали его преступленію значеніе самое гибельное для нихъ.
Сестра съ горестью думала иногда, что если бы она осталась при немъ вѣрной спутницей его жизни, быть можетъ, онъ избѣжалъ бы преступленія, въ которое впалъ; но думая такимъ образомъ, она отнюдь не жалѣла о томъ, что сдѣлала, и ни мало не возвышала цѣны своего самопожертвованія. Напротивъ, когда эта возможность представлялась ея заблудшему и раскаявшемуся брату, она падала на его сердце такимъ ужаснымъ бременемъ, которое онъ мотъ едва только выносить, и при этомь ни разу не входила въ его голову мысль объ отмщеніи своему жестокому брату. Новое обвиненіе самого себя и глубокое сознаніе своего нравственнаго униженія, – вотъ единственныя размышленія, возникавшія въ его головѣ по поводу печальнаго событія.
Въ тотъ самый день, вечеръ котораго склонился на послѣдней главѣ, когда свѣтскіе люди суетливо занимались рѣшеніемъ разныхъ статей относительно похищенія м-съ Домби, окно комнаты, гдѣ братъ и сестра сидѣли за раннимъ завтракомъ, затемнилось неожиданною тѣнью человѣка, подошедшаго къ маленькой калиткѣ. Этотъ человѣкъ, съ вашего позволенія, былъ Перчъ, разсыльный.
– A я къ вамъ съ Чистыхъ Прудовъ, – заголосилъ м-ръ Перчъ, довѣрчиво заглядывая въ комнату и вытирая о половикъ сапоги, на которыхъ, впрочемъ, не было грязи. – Раненько, изволите видѣть, да мнѣ, м-ръ Каркеръ, приказано вручить вамъ письмецо прежде, чѣмъ вы выйдете сегодня со двора. Признаться, мнѣ слѣдовало бы придти сюда получасомъ раньше, да вотъ жена-то моя, – что станешь дѣлать? – чуть-чуть не потерялъ нынѣшнюю ночь.
– М-съ Перчъ очень больна? – спросила Герріэтъ.
– Она, вотъ видите ли, миссъ, – сказалъ Перчъ, оборотившись нарередъ къ двери, чтобы тщательно ее запереть, – слишкомъ принимаетъ къ сердцу всѣ эти обстоятельства, которыя повстрѣчались съ нашимъ торговымъ домомъ. Нервы y нея очень нѣжны и удивительно какъ скоро разструниваются. A и то сказать, тутъ есть отчего перевернуться и желѣзнымъ нервамъ. Вы сами, разумѣетхя, очень разстроены, миссъ.
Герріэтъ подавила вздохъ и взглянула на своего брата.
– Я и самъ развинтился въ эти дни такъ, что и вообразить не могу, – продолжалъ Перчъ, энергически тряхнувъ головой. – Все это ошеломило меня такъ, какъ будто я пьянствовалъ цѣлую недѣлю, и право, сударыня, я каждое утро чувствую, что голова моя все равно, что пустой барабанъ.
Наружность м-ра Перча дѣйствительно подтверждала несомнѣнную наличность этихъ симптомовъ. Лихорадочный видъ и очевидное разслабленіе всего его организма могли быть объяснены не иначе, какъ многочастыми и многообразными возліяніями шнапсовъ, которыми каждый день угощали его на трактирныхъ прилавкахъ, гдѣ онъ имѣлъ обыкновеніе повѣствовать съ одушевленнымъ краснорѣчіемъ о послѣднихъ приключеніяхъ въ торговомъ домѣ.
– Стало быть, я могу судить, – сказалъ м-ръ Перчъ, тряхнувъ опять головою и придавая серебристый оттѣнокь своей рѣчи, – что и какъ должны чувствовать особы, которыя сами нѣкоторымъ образомъ соприкосновенны къ этимъ печальнымъ дѣламъ.
Здѣсь м-ръ Перчъ поджидалъ обнаруженій дружеской откровенности, но, не дождавшись откровенности, кашлянулъ изъ-подъ руки. Такъ какъ это ни къ чему не повело, то онъ поставилъ шляпу на полъ и полѣзъ въ карманъ своего жилета за письмомъ.
– Отвѣта, кажись, не велѣно дожидаться, – сказалъ м-ръ Перчъ съ ласковой улыбкой, – но вы, можетъ быть, потрудитесь, сэръ, пробѣжать его при мнѣ.
Джонъ Каркеръ разломалъ печать м-ра Домби и, овладѣвъ содержаніемъ, котороѳ было очень коротко, отвѣчалъ:
– Нѣтъ. Отвѣтъ не нуженъ.
– Въ такомъ случаѣ, сударыня, позвольте пожелать вамъ добраго утра, – сказалъ Перчъ, дѣлая шагъ къ дверямъ. – Я надѣюсь и даже увѣренъ, вы не будете слишкомъ огорчаться послѣднимъ печальнымъ обстоятельствомъ. Въ газетахъ разсказываютъ такія вещи, о какихъ вы и не думаете, – сказалъ Перчъ, дѣлая отъ дверей два шага назадъ и обращаясь съ таинственнымъ шепотомъ къ брату и сестрѣ. – Одинъ воскресный газетчикъ…
Должно замѣтить, что м-ръ Перчъ, по невѣжеству, свойственному англійскимъ лакеямъ, всѣхъ журналистовъ называлъ газетчиками, не умѣя различить писателя отъ разносчика афишъ.
– Одинъ воскресный газетчикъ, – говорилъ Перчъ, – въ синей шинели и бѣлой шляпѣ, не разъ собирался меня подкупить и задобрить разными предложеніями, да только я всегда отдѣлывалъ его, какъ слѣдуетъ честному человѣку. Вчера вечеромъ онъ часа четыре шлялся около нашей конторы, и я самъ вадѣлъ, какъ онъ приставлялъ свой глазъ къ замочной щели. Другой газетчикъ каждый день вертится въ знакомомъ мнѣ трактирѣ. Разъ какъ-то на прошлой недѣлѣ сорвалось y меня съ языка два-три слова, и что же бы вы думали? Онъ на другой же день оттиснулъ ихъ въ своей газетѣ, да и какъ оттиснулъ, если бы вы знали! Уму непостижимо!
М-ръ Перчъ полѣзъ въ свой карманъ, какъ будто съ намѣреніемъ вытащить клочекъ газеты, но, не гюлучивъ никакого поощренія, вынулъ оттуда свои бобровыя перчатки, поднялъ шляпу и простился. Часа черезъ два всѣ его пріятели въ знакомой харчевнѣ уже знали, какимъ манеромъ миссъ Каркеръ, заливаясь горючими слезами, схватила Перча за обѣ руки и сказала: "Охъ, Перчъ! милый, дорогой Перчъ, видѣть васъ моя единственная отрада" – и какимъ способомъ м-ръ Джонъ Каркеръ, взъерошивая свои волосы, воскликнулъ строжайшимъ голосомъ: "Перчъ, я отказываюсь отъ него. Никогдане называй его моимъ братомъ въ моемъ присутствіи!»
Оставшись одни, братъ и сестра сначала не говорили ии слова. Молчаніе прервала Герріэтъ.
– Что, милый Джонъ, дурныя вѣсти въ этомъ письмѣ?
– Да; но неожиданнаго нѣтъ ничего. Я вчера видѣлъ его.
– Его?
– То есть, м-ра Домби, который теперь ко мнѣ пишетъ. Онъ вчера два раза проходилъ по конторѣ, когда я тамъ былъ. Мнѣ нельзя было отъ него долѣе укрываться, и я знаю, что мое присутствіе должно казаться для него обиднымъ. Я это чувствую, какъ нельзя лучше.
– Онъ ничего. не сказалъ?
– Ничего; но я видѣлъ, что его взоръ остановился на мнѣ, и это заранѣе приготовило меня къ тому, что должно было случиться. Мнѣ отказано отъ мѣста!
Сестра старалась по возможности казаться спокойною, но полученныя новости были слишкомъ печальны по многимъ причинамъ. Джонъ Каркеръ читалъ:
"Мнѣ, конечно, нѣтъ надобности объяснять, почему ваше имя съ нѣкотораго времени звучитъ въ моихъ ушахъ неестественнымъ звукомъ и почему невыносимъ для меня одинъ взглядъ на человѣка, который носитъ вашу фамилію. Съ этого дня прекращается всякое обязательство между нами, и я требую, чтобы впредь вы ни по какому поводу не старались придти или поставить себя въ соприкосновеніе съ моей фирмой".
– Вотъ и все, милая Герріэтъ, – продолжалъ Джонъ Каркеръ. – При письмѣ вложенъ банковый билетъ, равносильный моему третному жалованью. Право, сестрица, м-ръ Домби поступаетъ со мной еще слишкомъ милостиво, если взять въ разсчетъ все, что случилось.
– Да, очеиь милостиво, Джонъ, если справедливо наказывать одного за проступки другого, – отвѣчала сестра.
– Мы сдѣлались для него какимъ-то зловѣщимъ отродьемъ, – говорилъ Джонъ. – Нѣтъ ничего мудренаго, если онъ дрожитъ при одномъ звукѣ нашей фамиліи, и думаетъ, что въ крови нашей заключены проклятыя сѣмена, плодовитыя на несчастья всякаго рода. Я самъ не прочь отъ этихъ мыслей, если бы только не ты, Герріатъ.
– Перестань, братъ. Если y тебя, какь ты думаешь и часто говоришь, наперекоръ моему личному убѣжденію, есть особыя причины любить меня, пощади мой слухъ отъ этихъ дикихъ возраженій!
Онъ закрылъ лицо обѣими руками, но сестра, подойдя къ нему, нѣжно взяла его за одну руку.
– Что ни говори, братъ, a получить отставку отъ единственнаго мѣста, съ которымъ ты связанъ продолжительной привычкой, вещь очень трудная для насъ обоихъ, особенно, если взять въ разсчетъ несчастный поводъ къ этой непредвидѣнной бѣдѣ. Намъ нужно позаботиться о средствахь къ существованію… впрочемъ что же такое? Мы оба станемъ бороться съ нашей судьбой безъ смущенія и безъ страха, и я, съ своей стороны, увѣрена, что побѣда будетъ на нашей сторонѣ, если только присутствіе духа тебя не оставитъ.
Ободряя такимъ образомъ брата, она цѣловала его въ щеку, и улыбка играла на ея губахъ.
– О милая сестра! Ты по своей собственной благородной волѣ соединила судьбу свою съ погибшимъ человѣкомъ, котораго имя осрамлено клеймомъ безславія! Не имѣя самъ ни одного друга, я въ то же время отнялъ и y тебя всѣхъ друзей.
– Джонъ! – Она поспѣшно положила руку на его губы. – Ради меня! Въ воспоминаніе нашей продолжительной дружбы! – Онъ молчалъ. – Теперь, мой милый, мнѣ надобно, въ свою очередь, сказать нѣсколько словъ. – Она спокойно сѣла подлѣ него. – Я, точно такъ же, какъ и ты, готовилась исподволь къ тому, что теперь случилось съ нами, и была y меня тайна, которую время, наконецъ, открыть. Дѣло въ томъ, мой милый, что y насъ сверхъ твоего чаянія, есть одинъ общій другъ.
– Какъ его зовутъ, Герріэтъ? – спросилъ Джонъ съ грустною улыбкою.
– Право я не знаю; но однажды онъ весьма серьезно увѣрялъ меня въ своей дружбѣ и объявиль искреннее желаніе быть намъ полезнымь. Я ему вѣрю.
– Герріэтъ! – воскликнулъ удивляющійся братъ, – Тдѣ живетъ этотъ другъ?
– И этого я не знаю, – отвѣчала сестра, – но онъ знаетъ насъ обоихъ, и ему въ совершенствѣ извѣстна наша общая исторія. Вотъ почему, между прочимъ, по собственному его совѣту, я скрыла отъ тебя, милый Джонъ, что онъ былъ въ нашемъ домѣ; тебя огорчило бы извѣстіе о такомъ человѣкѣ.
– Неужели, Герріэтъ, онъ былъ въ нашемь домѣ?
– Да, въ этой самой комнатѣ. Разъ только.
– Что это за человѣкъ?
– Не молодой. Его волосы сѣдѣютъ и скоро, какъ онъ говорилъ, совсѣмъ сдѣлаются сѣдыми. Но онъ великодушенъ, добръ и, я увѣрена, неспособенъ къ притворству.
– И ты видѣла его только однажды, Герріэтъ?
– Однажды въ этой комнатѣ, – отвѣчала сестра, щеки которой въ эту минуту покрылись яркимъ румянцемъ, – но, когда онъ былъ здѣсь, онъ убѣдительно просилъ, чтобы я позволила ему видѣть себя разъ въ недѣлю, когда онъ будетъ проходить мимо нашего дома. Это должно было напоминать ему, что мы покамѣстъ не имѣемъ нужды въ его услугахъ, потому что, когда онъ вызвался на эти услуги, я рѣшительно объявила, что мы не нуждаемся ни въ чемъ.
– И разъ въ недѣлю…
– Каждую недѣлю Сь той поры одинъ раэъ, и всегда въ одинъ и тотъ же день, въ одинъ и тотъ же часъ, онъ проходилъ пѣшкомъ мимо нашего дома, всегда по одному и тому же направленію въ Лондонъ, останавливаясь не болѣе, какъ на минуту, чтобы раскланяться со мной и дать знать движеніемъ руки, что онъ помнитъ и заботится о насъ, какъ добрый опекунъ. Онъ обѣщалъ эту аккуратность въ свое единственное свиданіе со мной и выполнялъ обѣщаніе съ такою безпримѣрною аккуратностью, что если сначала я сколько-нибудь и могла сомнѣваться въ искренности его словъ, зато впослѣдствіи ни тѣни сомнѣнія не оставалось въ моей душѣ, и я всегда съ радостной увѣренностью дожидалась урочнаго часа, въ который долженъ былъ неминуемо появиться этотъ необыкновенный человѣкъ. Но въ послѣдній понедѣльникъ, слѣдовавшій за ужаснымъ событіемъ, онь не явился, и я начинаю подозрѣвать, не имѣетъ ли его отсутствіе какой-нибудь связи съ тѣмъ, что случилось въ нашей фирмѣ.
– Какъ же это? – спросилъ братъ.
– Я и сама не знаю; только одновременность происшествій навела меня на эту догадку, и я не старалась отдать себѣ въ ней яснаго отчета. Чувствую, впрочемъ, что онъ непремѣнно долженъ воротиться, и если дѣйствительно воротится, позволь мнѣ, милый Джонъ, объявить ему, что я говорила, наконецъ, о немъ тебѣ, и что ты желаешь узнать его лично. Онъ, безъ сомнѣнія, откроетъ для тебя новый источникъ существованія, потому что въ ту пору онъ именно просилъ позволенія позаботиться объ улучшеніи нашей жизни, и я должна была обѣщать, что если мы будемъ имѣть нужду въ другѣ, то я вспомню о немъ. Тогда, сказалъ онъ, и его имя не будетъ для насъ тайной.
Джонъ Каркерь слушалъ все это съ большимъ вниманіемъ, и удивленіе его, казалось, возростало съ минуты на минуту.
– Герріэтъ, опиши мнѣ этого человѣка. Я, навѣрно, долженъ знать человѣка, который такъ хорошо знаетъ меня.
Его сестра живо нарисовала всѣ черты, станъ и платье своего таинственнаго посѣтителя, но Джонъ Каркеръ, потому ли, что онъ не имѣлъ понятія объ оригиналѣ, или по какой-нибудь ошибкѣ въ ея описаніи, или просто отъ разсѣянности въ мысляхъ, не могъ угадать портрета, который она представляла передъ нимъ.
Какъ бы то ни было, вслѣдствіе обоюднаго рѣшенія, Джонъ Каркеръ долженъ былъ увидѣть оригиналъ при первомъ его появленіи. Послѣ этого уговора, сестра, успокоенная откровеннымъ объясненіемъ, принялась за свои домашнія дѣла, a сѣдой ея братъ, бывшій младшимъ между писарями въ купеческой конторѣ, началъ работать въ саду въ этотъ первый день своей небывалой свободы.
Была ночь. Братъ читалъ вслухъ какую-то книгу, сестра сидѣла за иголкой; внезапный стукъ въ дверь прервалъ ихъ занятія. Въ атмосферѣ необыкновеннаго безпокойства и страха, парившихъ надъ ними въ связи съ ихъ братомъ-бѣглецомъ, этотъ звукъ, необыкновенный самъ по себѣ, казался для нихъ почти возмутительнымъ. Братъ подошелъ къ дверямъ; сестра осталась на своемъ мѣстѣ и съ робостью прислушивалась. Чей-то голосъ спрашивалъ, и Джонъ Каркеръ, казалось, отвѣчалъ съ изумленіемъ. Обмѣнявшись нѣсколькими вопросами и отвѣтами, оба вошли въ дверь.
– Герріэтъ, – сказалъ братъ, представляя поздняго посѣтителя, – м-ръ Морфинъ, джентльменъ изъ конторы Домби.
Сестра отпрянула назадъ, какъ будто ей померещился призракъ. На порогѣ стоялъ ея таинственный другъ съ просѣдью въ черныхъ волосахъ, съ румянымъ лицомъ, широкимъ и открытымъ челомъ, съ глазами, полными огня, – тотъ самый другъ, тайну котораго она хранила столь долгое время.
– Джонъ! – сказала она, едва переводя духъ, – это тотъ джентльменъ, о которомъ я говорила тебѣ сегодня!
– Этотъ джентльменъ, миссъ Герріэтъ, – сказалъ посѣтитель, входя въ комнату, – онъ стоялъ нѣсколько минутъ на порогѣ, – этотъ джентльменъ очень радъ слышать отъ васъ эти слова; на пути къ этому дому онъ перебиралъ тысячи средствъ, какъ бы приличнѣе объясниться, и не остановился ни на одномъ. М-ръ Джонъ, я здѣсь не совсѣмъ чужой. Вы съ изумленіемъ встрѣтили меня на этомъ порогѣ, и я замѣчаю, что въ эту минуту вы еще болѣе изумлены. Что же такое? Это совершенно въ порядкѣ вещей. Если бы мы не были исчадьями привычки, такъ никто бы изъ насъ не имѣлъ и половины причинъ къ обнаруженіямъ своего удивленія.
Говоря это, онъ радушно и вмѣстѣ почтительно привѣтствовалъ Герріэтъ и, усѣвшись подлѣ нея, скинулъ свои перчатки и бросилъ ихъ на столъ въ свою шляпу.
– Разумѣется, м-ръ Джонъ, удивительнаго ничего нѣтъ, если во мнѣ обнаружилось желаніе видѣть вашу сестрицу, и если я по-своему выполнилъ то, чего желалъ. Что же касается до аккуратности моихъ недѣльныхъ визитовъ… то есть, я думаю, она вамъ говорила о нихъ… необыкновеннаго и тутъ ничего нѣтъ. Эти похожденія обратились въ привычку, a мы, дѣло извѣстное, всѣ – исчадія привычки, никакъ не болѣе!
Залрятавъ свои руки въ карманы и облокотившись на стулъ, онъ смотрѣлъ на брата и сестру, какъ будто ему особенно интересно было видѣть ихъ вмѣстѣ.
– Привычка, съ вашего позволенія, дѣлаетъ все, – говорилъ м-ръ Морфинъ съ нѣкоторою раздражительностью, – одни, по милости привычки, укореняются съ каждымъ днемъ въ люциферовой гордости и чопорности, другіе дѣлаютъ успѣхи въ низости и подлости, a большая часть изъ насъ все по той же причинѣ равнодушно глазѣетъ на міръ и его чудеса, то есть, другими словами, привычка, какъ искусный ваятель, вырабатываетъ изъ глины нашего организма предиковинные болванчики, способные ко всякимъ впечатлѣніямъ и убѣжденіямъ. За примѣрами ходить недалеко, и я указываю вамъ на самого себя. Цѣлые годы я обнаруживалъ свое скромное участіе въ управленіи торговымъ домомъ, и я видѣлъ, м-ръ Джонъ, какъ вашъ братъ, мерзавецъ первой руки… миссъ Герріэтъ извинитъ меня за этотъ титулъ… какъ онъ распространялъ больше и больше свое вліяніе до тѣхъ поръ, пока контора и ея хозяинъ не сдѣлались игрушками въ его рукахъ; и видѣлъ я, какъ въ то же время вы каждый день работали за своей скромной конторкой; и я былъ совершенно доволень, что все вокругъ меня шло своимъ чередомъ, правильно и стройно, подобно огромной машинѣ, заведенной продолжительной привычкой, и былъ я очень радъ, что меня собственно иикто не отвлекалъ отъ моихъ занятій. Мои вечера по средамъ приходили и уходили, квартеты наши устраивались дружно, моя віолончель была въ полномъ ходу, и все въ моемъ мірѣ обстояло благополучно, такъ что, я думаю, никто бы не пожаловался на меня.
– Могу засвидѣтельствовать, – сказалъ Джонъ Каркеръ, – что во все это время васъ любили и уважали болѣе, чѣмъ кого-нибудь другого въ торговомъ домѣ.
– Э, полноте, любезный другъ! Мой характеръ, видите ли, довольно мягокъ, податливъ, можетъ быть, – вотъ и все тутъ; a главное, y меня была привычка для всей моей жизни. Привычка управляла главнымъ приказчикомъ, настраивала чопорное поведеніе его начальника, и она же шпиговала меня, какъ нельзя лучше. Я дѣлалъ тихо и скромно то, что доставалось на мою долю, не спотыкался передъ ними и не иадалъ, и былъ очень радъ, что занимаю теплое мѣстечко, необидное и незавидное ни для кого. Такъ бы и прошло все это своимъ чередомъ, если бы на бѣду въ моей комнатѣ не была слишкомъ тонкая стѣна. Вы можете сказать вашей сестрицѣ, что комната моя отдѣлялась отъ кабинета главнаго приказчика тонкой перегородкой.
– Это двѣ смежныя комнаты, которыя сначала, вѣроятно, составляли одну, a потомъ ихъ раздѣлили такъ, какъ говоритъ м-ръ Морфинъ, – сказалъ братъ, обращаясь къ Герріэтъ, чтобы сдѣлать ей это объясненіе.
– Я свистѣлъ, стучалъ, барабанилъ, наигрывалъ бетховенскія сонаты, давая знать м-ру Каркеру, что его могутъ слышать, но онъ не обращалъ на меня никакого вниманія. Рѣдко, правда, до моего слуха доходила какая-нибудь важная матерія, но какъ скоро доходила, я старался немедленно куда-нибудь уйти. Такъ, напримѣръ, я вышелъ изъ своей комнаты въ ту пору, когда между двумя братьями завязался разговоръ, свидѣтелемъ котораго былъ сначала молодой Вальтеръ Гэй. Впрочемъ, въ мое ухо залетѣло слишкомъ много, прежде чѣмъ я вышелъ изъ дверей. Можетъ, вы напомните вашей сестрицѣ, о чемъ тогда шла рѣчь?
– Мы говорили, Герріэтъ, о нашихъ родственныхъ отношеніяхъ и о нашемъ положеніи въ торговомъ домѣ.
– Матерія не новая, но она представлялась для меня въ новомъ свѣтѣ, и тутъ первый разъ повихнулась моя привычка думать, что все вокругъ меня идетъ отличнымъ манеромъ. Я живо припомнилъ исторію двухъ братьевъ и началъ понемногу вдумываться въ ихъ судьбу. Такое раздумье взяло меня едва ли не въ первый разъ въ жизни, и тутъ мнѣ, по естественному ходу вещей, пришло въ голову, что всякій предметъ, кромѣ лицевой стороны, имѣетъ еще, такъ называемую, изнанку, отъ которой вовсе не слѣдуетъ отворачивать глазъ. Послѣ этого утра мнѣ сдѣлалось неловко, и я, что называется, вывихнулся изъ своей колеи.
Съ минуту онъ барабанилъ по столу, не говоря ни слова, a потомъ началъ скороговоркой, желая, по-видимому, разомъ покончить свою трудную исповѣдь.
– Прежде, чѣмъ я сообразилъ, что мнѣ дѣлать, между двумя братьями опять завязался разговоръ, въ которомъ упоминалось имя ихъ сестры. Тутъ уже я безъ зазрѣнія совѣсти навострилъ уши и вникалъ во всѣ подробности этой матеріи, считая ее своей собственностью. Черезъ нѣсколько дней я присвоилъ себѣ право сдѣлать визитъ сестрѣ этихъ двухъ братьевъ. Первый разъ я остановился y caдовой калитки подъ предлогомъ навести кое-какія справки насчетъ бѣднаго сосѣда, но скоро я своротилъ съ этой колеи, и миссъ Герріэтъ, думаю, не повѣрила мнѣ. Во второй разъ я попросилъ позволенія войти въ домъ, вошелъ и высказалъ все, что y меня было на душѣ. По причинамъ, которыхъ я не смѣлъ опровергать, ваша сестрица отказалась отъ всякой посторонней помощи, но я установилъ между нами средства сообщенія, остававшіяся ненарушимыми вплоть до послѣдняго понедѣльника, когда вдругъ на меня нахлынули важныя дѣла совсѣмъ другого сорта, – вы ихъ знаете.
– Какъ мало я подозрѣвалъ эти отношенія, – сказалъ Джонъ Каркеръ, – между тѣмъ я видѣлъ васъ каждый день, сэръ! Если бы Герріэтъ могла угадать вашу фамилію…
– Сказать правду, Джонъ, – перебилъ м-ръ Морфинъ, – я скрылъ свое имя по двумъ причинамъ, и прежде всего потому… вотъ видите ли, сэръ, хвастаться добрыми намѣреніями никакъ не слѣдуетъ, и я рѣшился на всякій случай не открывать себя до тѣхъ поръ, пока не буду въ состояніи оказать дѣйствительную услугу. Во-вторыхъ, я разсчитывалъ, что авось еще какъ-нибудь вашъ братъ смягчится къ вамъ обоимъ, a въ такомъ случаѣ, если бы человѣкъ съ его подозрительнымъ характеромъ провѣдалъ о моихъ тайныхъ сношеніяхъ съ вами, это было бы поводомъ къ новому и уже роковому раздѣленію. Поэтому я рѣшился лучше навлечь на себя самого гнѣвъ – тутъ еще не было бы бѣды – и, воспользовавшись благопріятнымъ случаемъ, оказать вамъ услугу посредствомъ самого начальника фирмы; но различныя обстоятельства – смерть, волокитство, женитьба и домашнее несчастье – надолго оставили вашего брата единственнымъ представителемъ и властителемъ конторы. Лучше было бы для всѣхъ насъ, если бы м-ръ Домби выбралъ вмѣсто себя какого-нибудь бездушнаго болвана, – заключилъ Морфинъ, понизивъ голосъ.