Шерли

Порой Каролине казалось, будто Роберт влюблен в нее, однако теперь она поняла, что виной тому было ее обаяние, которому он поддавался вопреки доводам рассудка. И вот Роберт захотел прервать их тесное общение, опасаясь увязнуть в запутанных любовных отношениях или, того хуже, в невыгодном для себя браке. Как же быть ей? Дать волю чувствам или одержать над ними верх? Если она слаба духом, то выберет первое и в результате утратит его уважение и вызовет лишь неприязнь. Если поведет себя разумно, то подчинит и обуздает свои смятенные чувства. Научится смотреть на жизнь здраво, усвоит ее суровые уроки и станет выходить из сложных ситуаций без малейшего ущерба.

Похоже, немного здравого смысла у Каролины нашлось, потому что она рассталась с Робертом без жалоб или расспросов, лицо ее не дрогнуло, глаза остались сухими. Позанимавшись с Гортензией до обеда, она отправилась домой.

Пообедав, Каролина покинула дядюшку в столовой за бокалом портвейна и, очутившись в одиночестве в гостиной, задумалась, как же ей пережить этот тягостный день. Прежде она надеялась провести его так же, как и вчерашний – в приятном обществе Роберта, – утром осознала свою ошибку, однако утешиться не смогла, поскольку теперь считала, что больше никогда не пойдет в гости в дом у лощины и лишится общества Мура.

Вечерами он иногда заглядывал на часок к дядюшке. Неожиданно звенел колокольчик, в коридоре слышался знакомый голос, и входил кузен Роберт. Пару раз ему случалось зайти после того, как накануне он держался чрезвычайно холодно. И хотя в присутствии дядюшки Роберт заговаривал с Каролиной редко, он усаживался напротив ее рабочего столика, постоянно бросал проникновенные взгляды и на прощание с большой теплотой желал ей доброй ночи. «Возможно, Роберт придет и сегодня», – подала голос ложная надежда. Каролина почти не верила ее шепоту, однако прислушивалась.

Она пыталась читать, но не могла сосредоточиться; хотела заняться шитьем – каждый стежок навевал невыносимую скуку; принялась за сочинение по французскому – и наделала ошибок в каждой строчке.

Вдруг раздался пронзительный звонок, и сердце Каролины подпрыгнуло. Она бросилась к двери в гостиную, тихо отворила ее и выглянула в щелочку. Фанни впускала гостя – высокого джентльмена ростом примерно с Роберта. На мгновение Каролина возликовала, потом горько разочаровалась – спросивший мистера Хелстоуна голос принадлежал не Роберту. Ирландский акцент – значит, это курат Мэлоун. Его проводили в гостиную, где он, несомненно, тут же помог хозяину опустошить графин.

Следует отметить, что, в какой бы дом в Брайрфилде, Уиннбери или Наннели ни заглянул перекусить, пообедать или попить чаю один курат, следом за ним появлялся второй, а чаще всего и третий. Нет, они не назначали друг другу встречи заранее, скорее отправлялись с визитами в одно и то же время, и когда Донн, к примеру, не заставал Мэлоуна дома, то выспрашивал у квартирной хозяйки, куда тот пошел, и несся за ним. Аналогичным образом происходило и со Свитингом. Так и получилось, что после обеда слух Каролины трижды терзали звонки в дверь и незваные гости: за Мэлоуном явился Донн, вслед за Донном – Свитинг. Служанка металась между погребом и столовой. Мистер Хелстоун не приветствовал, когда кураты бражничали у себя на квартирах, однако за своим столом он любил на правах старшего угостить их вином из лучших запасов. Сквозь закрытые двери раздавались взрывы хохота и беззаботная болтовня. Каролина боялась, что они останутся на чай, и не имела ни малейшего желания обслуживать эту троицу. Какими разными бывают люди! Все трое молоды, образованны, как и Мур, однако насколько разительно от него отличаются! Общество куратов навевало на Каролину неимоверную скуку, общество же Мура дарило наслаждение.

Сегодня Каролине суждено «насладиться» не только обществом куратов: судьбе угодно наградить ее еще четырьмя гостями – точнее, гостьями. Со стороны Уиннбери к дому священника с изрядной натугой катит фаэтон, в котором восседает солидная леди с тремя пышнотелыми дочерьми, пожелавшими по-дружески навестить Каролину, как это принято между соседями в Йоркшире. Колокольчик звякает в четвертый раз! Фанни входит в гостиную и торжественно объявляет:

– Миссис Сайкс и три мисс Сайкс!

Принимая гостей, Каролина обычно нервно сжимала руки, краснела и поспешно выбегала навстречу, мечтая очутиться где-нибудь на другом краю света. К сожалению, в такие кризисные моменты ей отчаянно не хватало светских манер, хотя она и провела целый год в школе-пансионате. Соответственно, на сей раз Каролина снова растерялась и стояла, нервно потирая маленькие белые ладошки, в ожидании семейства Сайкс.

В комнату с гордым видом прошествовала высокая, желчного вида особа, славящаяся своим неуемным благочестием, не вполне, кстати, напускным, и радушным гостеприимством по отношению к куратам. Следом вплыли три ее дочери – все статные и более-менее приятной наружности.

Проживающим в английской глубинке дамам присуща одна общая черта. Независимо от возраста, степени привлекательности и темперамента они неизменно носят на лице такое выражение, будто хотят сказать: «Я-то себе цену знаю, я – пример того, какой должна быть леди, и пусть все вокруг глядят в оба. Если они отличаются от меня в одежде, манерах, взглядах, принципах или поступках, то глубоко неправы!»

Миссис и мисс Сайкс вовсе не представляют собой исключения из этого правила, скорее напротив: яркая к нему иллюстрация. Мисс Мэри – хорошенькая, благонравная и добродушная девушка – несет свое самодовольство не без грации, хотя и выказывает его с изрядной непринужденностью. Мисс Гарриет – красавица – сгибается под его бременем, выглядит надменной и холодной. Мисс Ханна – особа спесивая и напористая – пестует свое самодовольство сознательно и неприкрыто. Их мать несет его со сноровкой, вполне соответствующей ее возрасту и благочестивой репутации.

Как всегда, Каролина с трудом справлялась с приемом гостей. Она пробормотала, что рада их видеть (явная выдумка), выразила надежду, что они здоровы и кашель не так мучает миссис Сайкс (надо заметить, что кашель не проходит у миссис Сайкс уже лет двадцать), что здоровы также и другие мисс Сайкс, оставшиеся дома. На это три юных леди, усевшись на стульях напротив вращающегося табурета, на который после колебаний опустилась Каролина, не знавшая, куда усадить миссис Сайкс, пока та не избавила ее от тягостных раздумий, расположившись в большом кресле, ответствовали дружным кивком, исполненным величавости. Возникла пауза. После такого важного кивка молчать следует минут пять, что, собственно, и произошло. Затем миссис Сайкс осведомилась о мистере Хелстоуне: не разыгрался ли у него ревматизм, не слишком ли утомляют его две воскресные проповеди и способен ли он еще проводить церковные службы в полном объеме, на что Каролина ответила, что вполне способен, и четыре гостьи хором выразили мнение, что для своих лет он удивительно здоров и крепок.

Последовала вторая пауза.

Пытаясь поддержать беседу, Мэри поинтересовалась, присутствовала ли Каролина на собрании Библейского общества в Наннели в прошлый четверг. Правдивость натуры Каролины вынудила ее дать отрицательный ответ (тот вечер она просидела дома за чтением романа, которым ее снабдил Роберт), и раздался дружный возглас удивления из уст четырех леди.

– Мы все там были, – заявила мисс Мэри, – и мама, и даже папа! Ханна настояла. Впрочем, он клевал носом и уснул, слушая мистера Лангвайлига, немецкого священника из Моравской церкви. Мне сделалось за него так стыдно!

– И еще там был доктор Бродбент! – вскричала Ханна. – Прекрасный оратор! По виду и не скажешь – прямо чистый дикарь.

– Зато такой душка! – заметила Мэри.

– И добрый христианин, – добавила ее матушка.

– Слишком уж он смахивает на мясника, – усмехнулась горделивая красавица Мэри. – Смотреть на него невыносимо, поэтому я слушала с закрытыми глазами.

Каролина ощутила себя невежей. Не зная доктора Бродбента, она не могла высказать своего мнения. Наступила третья пауза, во время которой Каролина в полной мере прочувствовала, что вела себя как мечтательная дурочка, понятия не имеет о реальной жизни и совершенно неспособна жить в обществе. Теперь она осознала, что всецело сосредоточила свои помыслы на доме у лощины, сделав одного из его обитателей центром Вселенной. Каролине хватило здравого смысла заметить свою ошибку и сообразить, что рано или поздно ей придется измениться. Вряд ли она решила уподобиться этим леди, однако захотела стать лучше, чтобы больше не робеть в присутствии столь важных особ.

Единственным средством оживить заглохшую беседу, которое пришло Каролине в голову, было пригласить леди на чай, что она и сделала скрепя сердце. Миссис Сайкс принялась отказываться, но тут в гостиную снова заглянула Фанни.

– Джентльмены решили задержаться, мэм, – передала она послание от мистера Хелстоуна.

– Какие джентльмены? – оживилась миссис Сайкс.

Услышав имена, она обменялась с дочерьми многозначительными взглядами. В отличие от Каролины к куратам они относились с большой теплотой и энтузиазмом. Мистер Свитинг был всеобщим любимцем, да и Мэлоуна они ценили – ведь он являлся служителем церкви.

– Как мило, что у вас собралось столь достойное общество! Думаю, мы тоже останемся. Что может быть лучше вечера в приятной компании?

И тогда Каролине пришлось отправиться с гостьями наверх, чтобы они смогли привести себя в порядок, снять шали и поправить прически; затем препроводить их обратно в гостиную, раздать им книги с гравюрами и безделушки из «еврейской корзинки». Покупать вещички ей тоже приходилось, однако неприятнее всего было вносить посильный вклад в ее наполнение. Будь у бедняжки Каролины много денег, она скорее скупила бы все сразу, чем сшила хотя бы одну игольницу для этого кошмара наяву.

Для тех, кто не слишком сведущ в таинствах «еврейской корзинки» и «миссионерской корзинки», поясню: сей предмет обихода плетется из ивовых прутьев, по размеру достигает бельевой корзины на большую семью и предназначен для того, чтобы переносить из дома в дом громадную коллекцию игольниц, булавочниц, чехольчиков для карт, сумочек для рукоделия, чепчиков и пинеток для младенцев и тому подобных поделок, изготовленных добровольно или нехотя праведными прихожанками, чтобы в принудительном порядке продавать варварам-мужчинам за неприлично большие деньги. Вырученные таким образом средства идут на обращение в христианство евреев, на поиски десяти исчезнувших колен Израилевых либо на духовное возрождение наиболее занятных народов небелой расы по всему миру. Каждая участница хранит у себя «корзинку» в течение месяца, пополняет сшитыми собственноручно предметами и пытается сбагрить ее содержимое всячески отлынивающим от покупок мужчинам. В этом-то и заключается самое увлекательное! Женщинам энергичным и деловитым нравится заставлять суровых ткачей с натруженными руками раскошелиться, приобретя с накруткой в четыреста или пятьсот процентов вещи совершенно для них бесполезные; другим же предпочтительнее узреть на своем пороге князя тьмы во плоти, чем обнаружить там утром «корзинку» «с наилучшими пожеланиями от миссис Роуз, ведь теперь ваша очередь, мэм».

Исполнив обязанности хозяйки скорее с волнением, нежели с радостью, Каролина поспешила в кухню, чтобы держать тайный совет с Фанни и Элизой насчет угощения к чаю.

– До чего же их много! – воскликнула Элиза, кухарка. – А я-то решила ничего сегодня не печь, потому что хлеба вполне хватило бы до утра. И что теперь делать?

– Кексы есть? – спросила юная хозяйка.

– Осталось три и булка хлеба. Лучше бы эти дамы и джентльмены сидели по домам и ждали приглашения, а я бы спокойно украсила свою шляпку!

– Тогда пусть Фанни сбегает в Брайрфилд, – предложила Каролина, ощутив в критической ситуации внезапный прилив сил, – и купит булочек, лепешек и печенья. Не сердись, Элиза, по-другому не получится.

– Какой сервиз прикажете доставать?

– Пожалуй, самый лучший. Я пока возьму серебро. – Она помчалась наверх, к шкафу, с посудой и принесла заварочный чайник, сливочник и сахарницу.

– Воду греть?

– Конечно, и побыстрее, потому что чем быстрее мы подадим чай, тем скорее они нас покинут, – по крайней мере, я на это надеюсь!

Эх, вот бы они ушли, – вздохнула Каролина, возвращаясь в гостиную, и, помедлив у двери, подумала: – Вот бы пришел Роберт! Насколько легче мне было бы развлекать этих гостей! Он говорит умные вещи (хотя в компании чаще молчит, чем говорит), да и я бы не смущалась. До чего же скучно слушать эти пустые разговоры или участвовать в них самой! Войдут кураты, и дамы начнут трещать без умолку. До чего утомительно! Впрочем, я веду себя как эгоистичная дурочка. К дядюшке наведались уважаемые люди, и мне следует гордиться их расположением. Я вовсе не думаю, что они хуже меня – ничего подобного! – просто другие».

Каролина вернулась в гостиную.

В те дни йоркширцы любили пить чай не спеша, удобно устроившись за столом красного дерева. Необходимым считалось уставить всю его поверхность тарелками со всевозможными видами хлеба и масла. В центре этого изобилия водружалась стеклянная вазочка с джемом. Среди кушаний непременно должны были находиться творожные кексы и сладкие пирожки. Тем лучше, если подавалась также и тарелка с тонко нарезанной розовой ветчиной, украшенная веточкой петрушки.

К счастью, Элиза, кухарка священника, знала свое дело. Увидев столько незваных гостей, она осерчала, но потом взяла себя в руки и обрела привычную жизнерадостность, благодаря чему к чаю накрыли вовремя и на красиво сервированном столе появились и ветчина, и пирожки, и мармелад.

Приглашенные к сей обильной трапезе кураты радостно ринулись в столовую, однако, завидев леди, о чьем присутствии их не известили, замерли на пороге. Мэлоун, возглавлявший шествие, остановился и попятился, едва не сбив с ног следовавшего за ним Донна. Тот в свою очередь сделал три шага назад и толкнул малютку Свитинга в объятия старика Хелстоуна. Кураты заспорили, захихикали. Мэлоуна попросили не метаться и не задерживать остальных, и наконец он двинулся вперед, залившись сизо-лиловым румянцем. Хелстоун отодвинул застенчивых куратов в сторонку и радушно поприветствовал прекрасных гостий, пожимая им руки и обмениваясь шутками. В итоге он уютно расположился между красавицей Гарриет и бойкой Ханной, а мисс Мэри попросил сесть напротив, чтобы он мог ее видеть, если уж нет возможности сидеть с ней рядом. С юными леди хозяин обращался совершенно непринужденно и любезно, благодаря чему пользовался у них большим успехом; в глубине же души прекрасный пол он ничуть не любил и нисколько не уважал, а те представительницы, которым довелось узнать его близко, питали к нему скорее страх, нежели любовь.

Куратов бросили на произвол судьбы. Свитинг, как наименее застенчивый из них троих, нашел себе прибежище подле миссис Сайкс, которая любила его почти как родного сына. Донн, отвесив развязный поклон присутствующим дамам, назойливо проверещал: «Как поживаете, мисс Хелстоун?» – и плюхнулся на стул рядом с Каролиной, к ее нескрываемому раздражению, поскольку был ей особенно несимпатичен по причине незыблемого чванства и неизлечимой узости ума. По ее другую руку расположился бессмысленно улыбающийся Мэлоун. Таким образом, Каролина очутилась в обществе сразу двух кавалеров, ни один из которых не годился абсолютно ни на что: ни поддержать беседу, ни передать чашку или блюдце. Малютка Свитинг, несмотря на малый рост и ребячливость, стоил пары десятков таких, как они.

Мэлоун, трещавший без умолку в мужском обществе, в присутствии женщин терялся. Однако у него имелся свой набор готовых фраз:

Первая: «Вы уже гуляли сегодня, мисс Хелстоун?»

Вторая: «Вы давно виделись с кузеном Муром?»

Третья: «Как проходят ваши занятия в воскресной школе?»

После того как Мэлоун выдал свои вопросы и получил на них ответы, между ним и Каролиной повисло тягостное молчание.

От назойливого и несносного Донна так просто избавиться не удалось. В запасе у него имелся целый ряд тем для разговора, все, как одна, банальные и вздорные: нападки на жителей Брайрфилда и хула на всех йоркширцев как таковых, сетования на нехватку светского общества и отсталость провинции, ропот на непочтительное обращение простолюдинов-северян с джентльменами и насмешки над местным образом жизни, повальное отсутствие вкуса и элегантности. Создавалось впечатление, будто сам Донн привык вращаться исключительно среди аристократов, о чем отнюдь не свидетельствовали ни его грубые манеры, ни неряшливый внешний вид. Подобное критиканство, видимо, имело целью поднять его в глазах мисс Хелстоун и прочих барышень, однако Каролину, и саму выросшую в Йоркшире, оно возмущало до глубины души и вызывало неимоверное презрение к жалкому болтуну. Она долго терпела, потом не выдерживала и резко возражала, что отнюдь не добавляло ей привлекательности в его глазах. Заявляла, что обвинять в вульгарности других – признак дурного тона, и добрый пастырь не должен постоянно охаивать свою паству. Каролина вопрошала, зачем он вообще стал служителем церкви, если вечно жалуется, что приходится часто посещать убогие хижины и проповедовать беднякам, – неужели принял духовный сан лишь затем, чтобы рядиться в пышные одежды и восседать во дворцах? Подобные вопросы все трое куратов считали дерзкими и нечестивыми.

Чай пили долго и обстоятельно, гости болтали без умолку, как и опасалась Каролина. Мистер Хелстоун пребывал в превосходном настроении, да и как могло быть иначе в обществе прекрасных дам? Мрачное молчание он хранил лишь в узком семейном кругу, а вот с сидящими по обе стороны от него гостьями блистал красноречием и остроумием, не обходя вниманием также и мисс Мэри, хотя из трех сестер она была наиболее здравомыслящей и кокетничала меньше всех, из-за чего пожилой вдовец не особо к ней благоволил. В глубине души он терпеть не мог умных женщин. То ли дело пустоголовые глупышки, тщеславные и ветреные. Над ними можно потешаться сколь душе угодно и обращаться как с существами низшими, с куклами, с которыми в свободное время играешь, а потом забрасываешь куда подальше.

Ханна была его любимицей. Гарриет, несмотря на красоту, самомнение и самодовольство, привлекала Хелстоуна меньше. За облаком ложной гордости в ней проглядывали лучи неподдельного самоуважения, и хотя уста ее не изрекали непреложных истин, детский лепет ей тоже не был свойствен. Она не позволяла обращаться с собой как с куклой, ребенком, игрушкой – требовала, чтобы ей поклонялись словно королеве.

Ханна, напротив, жаждала не преклонения, а комплиментов. Стоило поклонникам назвать ее ангелом, она позволяла обращаться с собой как с полной дурочкой. Ханна была так доверчива и легкомысленна, так глупела от повышенного внимания, стоило лишь как следует польстить ей и повосхищаться ею, что порой мистер Хелстоун соблазнялся идеей нового брака и на полном серьезе рассматривал кандидатуру второй подруги жизни. К счастью, спасительное воспоминание о тяготах совместного существования, во время которого у него словно жернов висел на шее, служили серьезным препятствием для нежных чувств, подавляли готовый сорваться с губ вздох, распиравший его железные легкие, и удерживали мистера Хелстоуна от нашептывания Ханне предложения руки и сердца.

Вероятно, что она и вышла бы за него замуж, если бы он предложил; ее родители наверняка одобрили бы этот союз. Для них не представляли препятствий ни его преклонные годы, ни загрубелость сердца, и поскольку он служил приходским священником, жил в хорошем доме и якобы владел собственностью (хотя тут все ошибались: каждый пенни из пяти тысяч фунтов наследства, доставшегося от отца, мистер Хелстоун потратил на постройку и материальное обеспечение новой церкви в родной деревушке в Ланкашире, поскольку был натурой широкой и, если результат его устраивал, никогда не сомневался в необходимости великодушной жертвы), родители с удовольствием поручили бы Ханну его нежным заботам и щедрым милостям без малейшего колебания. И тогда уже вторая миссис Хелстоун повторила бы в обратном порядке тот же цикл жизни насекомых: весь медовый месяц порхала бы восхитительно яркой бабочкой, а остаток своих дней ползала бы убогой раздавленной гусеницей.

Малютка Свитинг расположился напротив блюда с пирожками, между миссис Сайкс и мисс Мэри, которые наперебой подкладывали ему то джем, то сдобные лепешки. Он чувствовал себя на седьмом небе и казался счастливее короля. Свитингу нравились все мисс Сайкс сразу, и они все любили его. Он считал их бесподобными девицами, достойными составить счастье порядочному джентльмену. Благостный момент омрачало лишь одно: мисс Дора сегодня отсутствовала, а ведь именно ее он втайне надеялся когда-нибудь назвать «миссис Свитинг» и мечтал отправляться с молодой супругой на чинные прогулки, ведя ее по деревушке Наннели словно королеву. Если принимать во внимание только размеры, то пышнотелую Дору вполне можно было считать королевой: со спины она выглядела как упитанная леди лет сорока, – зато личико имела доброе и миловидное.

Чаепитие близилось к завершению. Оно закончилось бы гораздо раньше, если бы Донн не продолжал упрямо сидеть над остывшим чаем, в то время как остальные давно все допили и доели, да и сам он успел отдать должное угощению. Гости нарочито вздыхали, выражая нетерпение, отодвигали стулья от стола, беседа начала иссякать и вскоре прекратилась. Тщетно Каролина переспрашивала, не хочет ли Донн горячего чая, ведь его напиток давно остыл: он и не допивал его, и не желал оставлять. Вероятно, ему казалось, будто таким образом он придает себе важности, что быть последним – почетно, а заставлять других ждать может лишь важная персона. Поэтому Донн тянул, пока разговор не стих совсем. Под конец не выдержал даже сам хозяин, до сих пор слишком увлеченный приятной беседой с Ханной, и нетерпеливо воскликнул:

– Кого же мы ждем?

– Наверное, меня, – беспечно заметил Донн, довольный тем, что столько человек зависят от его прихотей.

– Еще чего не хватало! – вскричал Хелстоун, поднялся и объявил: – Давайте же возблагодарим Господа!

Все покинули стол, однако Донн ничуть не смутился и просидел еще минут десять, хотя мистер Хелстоун позвонил служанке, чтобы прибрала. Курату пришлось опорожнить чашку и поступиться ролью, которая придавала ему столько отрадной значимости и привлекала внимание окружающих.

И вот теперь, как и следовало ожидать (Каролина знала, что так и будет, поэтому заранее открыла фортепиано и достала ноты), гостям захотелось музыки. Настал черед Свитинга показать себя во всей красе, к чему он с радостью и приступил. Свитинг взял на себя непростую задачу уговорить юных леди развлечь компанию дивной мелодией – точнее, песней. Он принялся с нежностью убеждать, умолять, отметать отказы, сводить на нет мнимые трудности и, наконец, преуспел: мисс Гарриет позволила отвести себя к инструменту. Свитинг извлек из кармана разобранную флейту, которую вечно носил с собой завернутой в носовой платок, и скрутил. Тем временем Мэлоун и Донн перешептывались и посмеивались, однако малютка Свитинг и бровью не повел, лишь покосился на них через плечо. Он был убежден, что их сарказм проистекает исключительно из зависти. В отличие от него они не умели ухаживать за леди, и он уже предвкушал свое торжество.

И торжество началось. Мэлоун, опечаленный превосходной игрой Свитинга, тоже захотел отличиться хоть чем-нибудь и внезапно решил изобразить влюбленного пастушка (в предыдущие раз или два, когда это пришло ему в голову, его усилия, как ни странно, вовсе не оценили по достоинству), направился к дивану, уселся рядом с мисс Хелстоун и принялся развлекать ее беседой, сопровождая свои слова совершенно неописуемыми ухмылками и ужимками. Пытаясь произвести впечатление, Мэлоун разжился двумя длинными подушками и одной квадратной; покрутив их в руках неизвестно зачем, он умудрился воздвигнуть барьер между собой и объектом своего внимания. Воспользовавшись первым же удобным предлогом, Каролина прошла в противоположный конец комнаты, устроилась около миссис Сайкс и спросила у сей уважаемой леди совета, как вязать новый модный узор. Та с удовольствием принялась объяснять, и Питер Огаст остался ни с чем.

Сидя в одиночестве на огромном диване с тремя подушками в руках, он помрачнел как туча. Дело в том, что Мэлоун серьезно настроился на близкое знакомство с мисс Хелстоун, поскольку наряду со всеми прочими считал, что у ее дядюшки водятся деньги, а раз детей у него нет, то, вероятно, со временем капитал перейдет к его племяннице. Жерар Мур на сей счет не заблуждался: он видел симпатичную церковку, обязанную своим появлением фанатизму и щедрости приходского священника, и не раз проклинал в глубине души расточительную блажь старика, из-за которой ему пришлось поступиться своими надеждами.

Кое-кому из присутствующих вечер казался очень долгим. Каролина откладывала вязанье, закрывала глаза, опускала голову и погружалась в дрему – так убаюкивало ее бессмысленное гудение, в которое сливались нестройные аккорды фортепиано, визгливые и одышливые звуки флейты, радостный смех дядюшки, Ханны и Мэри, непонятно чему радующихся, ведь беседа не была ни забавной, ни веселой, и, наконец, льющаяся нескончаемым потоком прямо ей в ухо болтовня миссис Сайкс, касавшаяся четырех тем: собственного здоровья и самочувствия многочисленных членов ее семьи, «миссионерской» и «еврейской корзинки» и их содержимого, предыдущего собрания Библейского общества в Наннели и собрания на следующей неделе, уже в Уиннбери.

Утомившись до предела, Каролина дождалась, пока мистер Свитинг подойдет к миссис Сайкс поговорить, и тихонько выскользнула из комнаты, чтобы побыть в одиночестве. Она отправилась в столовую. Камин почти догорел, со стола давно убрали, стулья расставили по местам. Присев в дядюшкино кресло, Каролина смежила веки и дала себе отдых – по крайней мере, своему телу, чувствам, слуху, зрению, утомленным скучной болтовней и пустыми людьми. Мысленно она перенеслась в лощину. Каролина представила себя на пороге гостиной в беленом домике, потом метнулась в контору, гадая, какое из этих мест освящено присутствием Роберта. Но Роберта не было ни там, ни там: он находится в миле от обоих мест и гораздо ближе к Каролине, чем могут предположить ее блуждающие где-то далеко мысли. Он как раз идет по церковному двору, приближаясь к дому, – конечно, вовсе не для того, чтобы увидеть свою кузину: ему нужно кое-что сообщить приходскому священнику.

Да, Каролина, ты снова слышишь звон дверного колокольчика, в пятый раз за сегодняшний день. Вздрагиваешь и теперь точно знаешь, что это именно тот, о ком ты грезила. Откуда же такая уверенность? Причин для нее нет, ты просто знаешь, и все. Ты подаешься вперед, внимательно прислушиваясь к тому, как Фанни отворяет дверь. Действительно он! Тот самый голос – низкий, с легким акцентом, но такой дорогой сердцу! Ты привстала. «Фанни скажет ему, что мистер Хелстоун занимается гостями, и тогда Роберт уйдет». О нет! Нельзя дать ему уйти просто так! Наперекор себе и доводам рассудка Каролина крадется к дверям, готовая выбежать, если заслышит, что шаги его удаляются, однако он проходит в дом. «Раз уж хозяин занят, проводи меня в гостиную. Принеси перо и чернила. Я напишу ему записку».

Услышав его слова и приближающиеся шаги, Каролина жалеет, что в гостиной нет второй двери, через которую можно выскользнуть незамеченной. Она чувствует себя в ловушке и опасается, что ее неожиданное присутствие рассердит Роберта. Мгновением раньше ей хотелось броситься ему навстречу, однако порыв быстро миновал и теперь она мечтает удрать. Только вот бежать некуда. В гостиной одна дверь, через которую входит кузен. На лице его появляется выражение удивления (иного Каролина и не ждет), и тут он берет себя в руки. Каролина лепечет слова оправдания:

– Я просто вышла на минутку из гостиной, чтобы побыть в тишине.

Оправдание звучит столь робко и удрученно, что печальную перемену заметил бы любой: веселый нрав Каролины угас. Вероятно, Мур помнит, как радостно, пылко и доверчиво спешила кузина навстречу ему прежде. Теперь он понимает, что утренняя проверка сработала. Сейчас ему представилась прекрасная возможность опробовать новую линию поведения и довести ее до совершенства. Похоже, при дневном свете, во дворе своей фабрики, посреди многочисленных забот практиковаться легче, чем в тихой гостиной, в часы вечернего досуга… Фанни зажигает свечи на столе, приносит письменные принадлежности и покидает комнату. Каролина собирается последовать за ней. Согласно принятому накануне решению Муру нужно позволить ей уйти. Он стоит в дверях, преграждая путь. Он не просит Каролину остаться, но и уйти не дает.

– Надо ли мне сообщить дядюшке о твоем приходе? – тихо спрашивает Каролина.

– Нет, я могу сказать все, что нужно, тебе. Будешь моей вестницей?

– Да, Роберт.

– Тогда передай ему, что я выследил по крайней мере одного из тех, кто разломал мои станки. Он принадлежит к той же шайке, которая напала на склады Сайкса и Пирсона, и я надеюсь, что завтра смогу взять его под стражу. Запомнила?

– Да! – печально восклицает Каролина, удрученно качает головой и вздыхает. – Ты отдашь его под суд?

– Несомненно.

– Не надо, Роберт!

– Почему?

– Потому что это окончательно настроит против тебя всю округу.

– Должен ведь я исполнить долг и защитить свою собственность! Этот малый еще тот негодяй, его необходимо обезвредить, пока он не натворил чего похуже.

– Но ведь его сообщники будут тебе мстить! Ты не представляешь, насколько злопамятны жители этой страны! Многие хвастаются тем, что могут носить камень в кармане семь лет, потом перевернуть его, подождать еще семь лет и, наконец, нанести удар.

Мур расхохотался:

– Громкое заявление, которое как нельзя лучше характеризует твоих любезных йоркширских друзей! Не бойся за меня, Лина. С нашими простодушными соотечественниками я постоянно настороже. Тревожиться обо мне не следует.

– Чем же я могу тебе помочь? Ведь ты мой кузен, и если что-нибудь случится…

– Лина, ничего не произойдет. Говоря твоими словами, на все воля Божья. Разве нет?

– Верно, дорогой мой Роберт. Да хранит тебя Господь!

– И если от молитв есть толк, то твои мне точно помогут. Ты ведь молишься за меня хотя бы иногда?

– Разумеется, Роберт! Я постоянно поминаю в своих молитвах и тебя, и Луи, и Гортензию.

– Так я и думал. Когда я ложусь в постель, усталый и сердитый, словно безбожник, другая душа просит прощения за мои грехи и молит даровать мне спокойный сон. Вряд ли подобное заступничество сильно поможет, но ведь мольбы исходят из уст невинных и искренних. Несомненно, они должны сработать, как и жертва Авеля, особенно если предмет их заслуживает прощения.