Loe raamatut: «Человек, по спирали скрученный. Роман»

Дизайнер обложки Роман Сергеевич Синайко

Корректор Вера Геннадьевна Тимофеева

Иллюстратор Анастасия Павловна Сидорова

© Д. А. Спутник, 2024

© Роман Сергеевич Синайко, дизайн обложки, 2024

© Анастасия Павловна Сидорова, иллюстрации, 2024

ISBN 978-5-0064-7698-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

⠀

 
⠀
                                                               моему мужу,
                                                   с которым каждый
                                            разговор записывается
                                                                 чернилами
 

⠀⠀⠀⠀⠀⠀

⠀⠀⠀⠀

⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀

⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀

⠀⠀⠀⠀⠀

– Один день без тебя точно продлится три осени.

– А? – ты обернулась, взводя брови так, как медленно, стараясь не шуметь, в фильмах снимают пистолет с предохранителя, а он обязательно слишком громко щелкает.

– Это китайская пословица. Когда ты по кому-нибудь со страшной силой скучаешь, дни порознь принимают размеры лет.

– А что там со временем? Самое время взглянуть на часы, – ты нахлобучила панамку на голову до самого носа, и теперь я не мог видеть глаз. А мне, конечно, хотелось.

Ветер усиливался. Жизнь усиливалась. Настало время прощаться.

1

Погода уже несколько дней была нестерпимо душная. Вокруг – один рыже-бурый кирпич, напоминавший каньон с красным песком. В воздухе парило, и он стал плотным до того, что можно было резать ножом для масла – его я каждое утро за завтраком мазал себе на хлеб и посыпал сахаром.

Я избегал пристани, вдоль которой полюбил гулять вечером, постоянно проветривал в номере и не мог курить. Пепельница до краев была заполнена скорлупой из-под фисташек. Я сидел у окна, держал ее на коленях, их пригоршню – в руке и щелкал, пока не натер мозоль на большом пальце. Хотелось выпить чего-то холодного. Лучше всего было бы пива, пинту целиком. В отличие от кофе, его в Англии варили сносно. Кофе же здесь подавали редкостно гадкий – а я успел попробовать самый разный в самых разных местах, пока добирался от Хитроу¹ до Ливерпуля на попутках. Жара для августа, говорили мне местные, стояла необычайная и держалась даже ночью (за всю поездку я ни разу не воспользовался шерстяным одеялом, и оно осталось лежать на полке в стенном шкафу). Дождь мог начаться в любую минуту.

Дослушав «Варвару»², которой часто измерял время, я спустился вниз на стойку регистрации, но управляющего, мужчины средних лет, на своем месте не было. Из всех номеров лишь под пятью отсутствовали ключи. Было слышно, как за стеной шумит стиральная машина, и ничего больше. Я заглянул в приоткрытую дверь прачечной и увидел того, кого искал – расслабленного, долговязого, я бы сказал, классического, джентльмена, который всем своим видом напоминал питомца Понго из «101 далматинца». Этот Роджер сидел на низеньком табурете прямо напротив машинки и, видимо, перемещался на нем вслед за пятном света из окошка под самым потолком, потому что на коленях у него была развернута газета, и он ее читал. Когда я зашел внутрь, Роджер ее встряхнул, сложил втрое и посмотрел исподлобья, сразу же улыбаясь.

– Доброе утро. Мне бы утюг, пожалуйста.

На лице управляющего появилось совершенно новое выражение. Он был озадачен.

– Какой-то повод?

– Нет, ничего такого. Хочу прогуляться.

Сам Роджер, похоже, не пошутил, когда сказал, что гладит только на Рождество, Пасху и дни рождения, потому что поиски утюга заняли больше часа (между прочим, 14 «Варвар» в наушниках), пока он не вручил мне новенький, прямиком из магазина – еще не распечатанный. Тот час мы с «Варварой» провели в холле, по просьбе Роджера присматривая за стойкой, за которой висели старые ключи от старых дверей. Я их разглядывал. Держи один из таких в ладони долго – она пахла бы потной латунью, совсем как у музыкантов на сцене – от прикосновений к микрофонной стойке. Когда я был немного моложе и ходил на рок-концерты чаще, когда с закрытыми глазами казалось, что само солнце вспыхивало и угасало, вспыхивало и угасало, что, как на море, по небу скользили размашистые, крупные, горластые чайки, кричали, и мне было любимо жить, мне страшно нравилось чувствовать толпу, ее колебания, шум, прибой. Руки пеной, брызгами обдавали ноги какого-нибудь певца, тянулись выше, но облизывали одни носки – я тогда чувствовал себя в животе у матери, где сокращения, где, как под веками, красным-красно, гулко и горячо, и мне страшно нравилось быть волнорезом для какой-нибудь девчонки, придерживая ее за талию сзади.

Я разглядывал ключи и удивлялся. Ведь в день, когда я заселялся и шел по скрипучим ступенькам самой узкой лестницы в моей жизни (дома, рассчитанные на сказочных хоббитов, почему-то заселяли долговязые Роджеры), на меня через плечо как бы невзначай обронили:

– Впервые за пять лет решил пустить русского.

Стало быть, доверия ко мне было чуть больше, чем следовало. Было ли его достаточно для присмотра за ключами от номеров? За ключами, пахнущими латунью и волнами.

Я погладил вещи на стуле и вышел из отеля, в три этажа, на сорок парковочных мест. Мне нравилось путешествовать одному. Нравилось самостоятельно решать, куда отправиться сегодня, когда лечь спать и долго ли ничего не делать. Это было удобно. Беспокойный, суетливый туризм был не в моем характере.

В Англию я уже летал прежде. Дело было во время магистратуры, в которую я пошел только ради запаса времени, чтобы отсрочить вопрос с армией или, скорее, неармией. Мне повезло полететь в одиночку, без сопроводителя, и поначалу я исправно посещал достопримечательности, каждый вечер по местному времени отправляя фото, но меня хватило лишь на несколько таких – абсолютно правдивых, ни словом не выдуманных отчетов. К моменту моего возвращения, помню, натосковался по дому так, что никогда потом в жизни по нему не скучал. А пару дней спустя встретился со школьным товарищем. Про себя я всегда называл его Куртом. В честь того, что Кобейн. Он был двумя классами старше и, пока мы учились, неизменно мне его напоминал. Пожалуй, запись живого выступления Курта (настоящего, того, что Кобейн) на MTV в 1994 году с совершенно сырой болью в голосе, с увлажненными под конец песни глазами я буду помнить всю свою жизнь. Посмотрев это видео впервые, какое-то время я не мог избавиться от узлов в теле: в животе сжалось – узелок там, узелок здесь, в солнечном сплетении, последний был в горле. Nirvana исполняла «My Girl». Курт пел с надрывом, почти всю песню держа глаза закрытыми. Обычно зрачки у него были огромными, абсорбирующими, как чёрные дыры, а в тот раз они съежились, будто напротив вспыхнул прожектор. Непроницаемые, открытые лишь на секунду глаза выражали страшное чувство, от которого меня, зелёного шестиклассника, пробрало. Глаза, как у него, я видел только у школьного Курта. Они у него были цвета очень грязного стекла в окне. Внутрь заглянуть – почти невозможно. Курт совсем редко открывал их широко, потому что не было никого выше него. Буквально, конечно.

Мы с Куртом встретились совершенно случайно: я пару дней как вернулся на родину, у него пару лет как были проблемы с законом, и мы оба остановились послушать уличных музыкантов, выступавших, как правило, близ памятников, подальше от жилых домов, чтобы никто не ругался. И никогда, если подумать, – у Ленина. Почему никто не играет у дедушки Ленина?

Курт и сам когда-то зарабатывал на жизнь, исполняя преимущественно Васильева и Гребенщикова, с распахнутым чехлом от гитары на тротуаре перед собой где-нибудь в сквере и никогда – у Ленина. Мы тогда с ним были еще близки.

Встретившись же после моей первой поездки в Англию на улице в толпе, мы обменялись сухим рукопожатием, и он потащил меня пить американо из киоска. Я потащился, потому что не мог отказать. Он достал из-за пазухи бутылку чего-то крепкого и щедро плеснул в свой бумажный стаканчик. Курт начал расспрашивать о том, что я знаю о «наших». Я заметил, что иногда людям жизненно необходимо узнать, что в их маленьком мире все по-прежнему: я по-прежнему терпеть не могу кофе фирмы Нескафе, он по-прежнему пьет, она до сих пор встречается с тем парнем, – это важно, чтобы ощутить, что планета до сих пор вертится вокруг своей оси. Вслух делиться своим наблюдением я не стал. Еще я заметил, что с некоторыми людьми общение – состояние будто бы перманентное: сколько бы воды ни утекало, стоило заговорить – и становилось ясно: между вами двумя все по-старому (и у одного из вас глаза из самого серого льда³); это вслух я сказал. А Курт поделился своей догадкой о том, что в жизни нет никакой цели. Мы попрощались, и я думал, мы неминуемо увидимся, но прошло больше трех лет, а я по-прежнему ничего о нем не слышал.

2

Неподалеку от моего отеля была крытая площадка для гольфа. А чуть дальше – зал игровых автоматов, которые давно запретили у нас. И там, и там я бывал, когда только приехал, но вскоре мне надоело. Сам не играл: наблюдал, собирал образы на случай, если ко мне вернется желание писать. Люди носили белые поло и тенниски, негромко переговарились, машины подмигивали в темноте, некоторые звенели и светились самыми разными цветами. В обоих местах я видел пару. Одну и ту же, всегда – со спины. И однажды, возвращаясь к себе в номер, понял, что у меня есть одно странное свойство – на мгновение влюбляться в спины прохожих, пока те не пропадут из виду; узнавать в этих спинах что-то такое, во что я влюблялся с лица и надолго.

Если говорить о влюбленностях, когда я был в седьмом классе, девчонка из параллели предложила мне встречаться. Как и все мальчики того возраста, я был увлечен Гермионой Грейнджер, но и моя девчонка, похожая на Алису Селезневу, была очень хорошенькой. Так что я прямо-таки не мог поверить собственному счастью. Дело было перед началом летних каникул. Три месяца мы с моей Алисой ходили держась за руки. На прощанье я, осмелев, целовал ее мягкую щеку и думал, что так будет всегда. Однако началась школа, и мы стали друг другу совсем чужими, а в глазах Алисы появился секрет. Лишь став мужчиной, гораздо позже, я сумел его разгадать: для меня, восьмиклассника, она и впрямь была гостьей из будущего.

Были и другие. Когда я стал постарше, были и другие, но ни одна не нравилась мне так же сильно.

Там, в Ливерпуле, я уже несколько раз видел одну и ту же отдыхавшую пару – и казалось, шансы встретить их снова были ничтожно малы. Но за день до того, как на нас всех обрушилась жара, выкипятившая все силы – от нее солоно, распаренно спалось между прогулкой и ужином, – я зашел в магазин, очень маленький, на первом этаже жилого дома. До закрытия оставалось не больше десяти минут, было пасмурно, и курить хотелось сильнее обычного. Меня ждала долгая ночь, не купи я сигарет.

У кассы выстроилась цепочка в несколько человек, затылки как затылки, непримечательные, и лишь один – знакомый. Вихор на твоем я приметил сразу, я сразу тебя узнал, хотя прежде видел лишь со спины. И очень обрадовался, а через секунду понял: вряд ли от встречи со мной ты почувствовала ту же радость, что и я, ведь, как правило, люди не видят тех, кто запоминает их спины.

В начале очереди с пригоршней монет стояла старушка и медленно их отсчитывала. Мелочь тихо бряцала, перекатываясь с припухшей ладони на прилавок. Мешки под ее глазами были похожи на высохшие чайные пакетики, а сама она – на Назарову⁴, которая умерла пару дней назад. Я тянул шею, думая, что смерть в этом возрасте становится с любым человеком заодно, и бросал взгляды на других.

Передо мной стояла женщина, она то и дело поворачивала голову, должно быть, к своему внуку, снова и снова пытаясь сказать так, чтобы на этот раз он точно замолчал, но мальчик продолжал что-то вопить. У нее был рот, какие я много видел на своей кафедре, неприятный рот. Я с содроганием смотрел на глубокие вертикальные морщины над ее верхней губой – такие для меня всегда отличались особой жеманностью, строгостью и уличали человека в бесчувственности. Мне кажется, люди не должны так часто поджимать губы, иначе это грозит тем, что в один день они не выдержат старушки в очереди, не поделят чего-нибудь с кричащим внуком и, наверное, далеко не впервые выйдут из магазина. Между тем, за его дверьми, я только тогда приметил, стоял твой парень, стоял под козырьком, я видел его со спины. Он, мне показалось, важно опирался на зонт-трость.

Меня вслух насмешило, как ты довольно громко сказала «Какой неугомонный ребенок. Дай ему Бог здоровья» на нашем, barbarianskom, и поспешила перейти на английский, протягивая кассиру восхитительно новенькую купюру, какими снабжены все туристы после валютообменника. Я стоял совсем близко, но не помню, что ты покупала (ты подсказываешь, что персики в сиропе), зато помню, что от белой футболки, которая была на тебе, пахло древесным и терпким запахом. Он остался в воздухе, даже когда ты слишком быстро ушла, перебрав сдачу не сосчитав, потому что тебя ждали снаружи. Я попросил сигареты и полез в карманы, чтобы расплатиться. Я чувствовал, что тем вечером буду избегать смотреть по сторонам, пока не окажусь в своем номере, буду избегать себя несчастного.

Поднять глаза меня заставил звон колокольчиков на входе: ты что-то забыла и вернулась, встала сразу за мной. Наверное, смотрела в мою спину. Чтобы это проверить, я обернулся и уже тогда понял: в твоей внешности было прямое отражение твоего нутра. Словно ты абсолютно голой стоишь перед людьми в шеренгу. На всех маски. Ты чувствуешь, чувствую и я, как некоторые кривят губы, хоть мы и не видим их лиц. Некоторые, и вовсе завороженные, не могут отвести глаз. Но они все тебя за что-то осуждают. Все до единого. Идет ли дождь или снег, палит ли солнце, они не двигаются и скользят взглядами по тебе сквозь узкие прорези масок. А ты с плотно сжатыми губами гордо вскидываешь подбородок, простираешь руки в разные стороны и вопрошаешь «Ну? Я вам нравлюсь?». Хотя внутри ты дрожишь, дожидаясь ответа. Гробовое молчание.

Я отвернулся, взял пачку и вышел. Ей-богу, я должен был уйти ради приличия. Меня все еще ждала долгая ночь.

3

Мы познакомились, когда я был выглаженной рубашкой и приталенными брюками за столиком на четверых без компании, пока кафе ломилось молодыми людьми на обеденном перерыве. Они гудели, как рой пчел. Я ел и пил пиво. Механически сменял руки. Пару раз, когда ко мне пытались подсесть, я коротко грубил словом «Занято», хотя было не похоже, чтобы кого-то ждал – на дверь-то даже не посматривал. Но когда ты (здесь и далее нужно взять курсивом) шла мимо, ты сделала несколько шагов назад, будто в пленочную кассету засунули карандаш и покрутили запястьем против часовой стрелки, слегка, а потом на секунду приостановилась – изображение удержали на паузе – посмотрела на меня и двинулась дальше и дальше. Я не проводил тебя ни глазом, ни бровью, знал, что других мест не было, и ты вернешься, как раз тогда, когда мои «Занято» успели закончиться.

Может, уже после я расскажу, с какой фразой ты ко мне возвратилась и заняла стул напротив, но фраза была довольно хлесткой – и я тут же понял, что с тобой хочется делить самые крохотные только столики.

Когда ты ко мне возвратилась, я ощутил улов: то, что я тогда силился разглядеть, было похоже на улов в рыболовной сети на дне глубоководной речки с бурным течением. Спустя годы учебы в университете, монотонной работы, показавшиеся мне жизнью чужого человека, отчего-то случившейся со мной, я, наконец, захотел писать вновь. Я почувствовал, что по натяжению сети, врезавшейся мне в ладони, это было прекрасно. Если хотите, это было тем фейерверком, россыпь опасных, точно на раскаленном станке высекаемых искр которого можно было увидеть в угольном небе, охватить взглядом издалека.

В тот день, когда мы заговорили впервые, у тебя была такая улыбка, которая никого и никуда не звала. Хотя на меня эта улыбка не была направлена ни разу, я вместе со своей пинтой пива довольно скоро почувствовал себя непрошенным гостем. Именно она дала нащупать, какая у меня внутри сиротливость.

– Мне так тоскливо. Хрен знает, на самом деле. Может, я просто голодная, – ты дернула плечами наверх и вызвала меня на пару сигарет. Уже на крыльце кафе продолжила. – Я как-то сказала одну вещь: если ты лучше всех для одного, но очень важного человека, наверное, не нужно пытаться быть лучшим для остальных.

– И для самого себя даже?

– Раньше я видела себя и судила себя только через глаза других людей. Если меня любили, то и я себя любила тоже.

– А сейчас – нет?

– Сейчас – нет, – и прибавила, стряхивая пепел щелчком большого пальца, – к счастью, нет.

– Где, кстати, твой бойфренд?

– Где надо, – ты ответила без особого интереса. – А я сразу поняла, что ты наш, кстати.

– Правда?

– Правда. Пойдем в другое место, туда, где потише. Мне нужно понять, хочу ли я есть или все же удавиться.

– Если только бегом, – я взглядом указал на карниз: дождь звучал так, будто над бумажным барабаном кто-то лил свои слезы.

Меня перебили.

– Спасибо.

– За что?

– За компанию.

Чуть погодя, держа остаток сигареты, как карандаш.

– Еще. В твоих, нашенских глазах я не хочу выглядеть никак иначе, кроме как собой. Я это сразу почувствовала. Посмотрела на тебя и подумала: «Да, с ним не надо притворяться, воображать».

– У тебя слишком говорящее лицо, чтобы притворяться.

– Я бы даже сказала, вопящее и кричащее, – ты вдруг усмехнулась тому, что вспомнила, и поделилась со мной. – Как-то раз в свой адрес услышала, например, что мне если и врать в ответ на вопрос «Как дела?», то в мотоциклетном шлеме, непроницаемом таком, – ты рукой изобразила заслон перед лицом.

– Ты что? Ни в коем случае нельзя. Незачем.

И мы выбросили окурки, и побежали бегом. Мне не хотелось ничего другого: лишь прояснить раз и навсегда, хотела ты удавиться или была тривиально голодна. Нечто шепотком подсказывало на ухо, что это будет непросто.

Пока ты колола еду вилкой без аппетита, мне пришло на ум признаться:

– Мне было любопытно, что если ты подсядешь. У тебя взгляд такой…, – я прикрыл губы рукой, чтобы подобрать выражение, – его не все выдержат, словом.

Ты чуть не подавилась – так и поперхнулась.

– И что же? Пока выдерживаешь?

Я рассмеялся. И, прежде чем ответить, похрустел шеей: было похоже, будто кто-то ломал плитку горького шоколада. Встряхнулся и отвел волосы со лба.

– Послушай меня, когда я звоню себе, на линии всегда занято. Кто ж знает, – под тем самым взглядом мне пришлось оставить всякие шуточки, и я выдохнул. – Наверное, у меня иммунитет.

– Я это запишу. Пока что карандашиком. Скажешь что-нибудь поинтереснее – заслужишь, быть может, и ручку, – выходило, что ты тоже писала.

– Хорошо. Тогда скажу вот еще что: мы с тобой будто от одного мультипликатора: очень похожи. Обычно я не завожу знакомства так просто.

– Соглашусь. Но мы похожи снаружи меньше, чем изнутри.

– Поясни.

Ты ответила почти не задумавшись, пальцами оставив борозды во влажных волосах, коротких – до подбородка. Их ты зачесала назад и прижала к голове за ушами.

– Мне кажется, ты хочешь сделать так, чтобы все машинально сводили лопатки, стоит тебе появиться в их поле зрения.

У меня это вызвало улыбку. Ты была абсолютно права.

Помню, насколько сильно мне понравился наш с тобой разговор. Он не прерывался, даже когда мы замолкали, позвякивая льдом в бокалах, он напоминал интеллектуальную игру, в которой не было проигравших, как в партии в дурака на раздевание. Так мы провели пару часов. Я не спросил ни о том, из какого ты города, ни как проводишь последнюю неделю лета в Ливерпуле. Тогда это было не важно. Я нашел отличного собеседника. Прекрасного.

Тем временем лед растаял, и мне стало грустно. За окнами заведения продолжал идти дождь, перерос в ливень, мы не спешили, но ты была первой, кто поднялся из-за стола.

– Ладно, пока.

– До свидания, – я легонько пожал бледную руку, по кончики пальцев существовавшую в рукаве растянутого свитера, и до твоего вопроса мучительные две секунды чувствовал себя за скобками.

– Когда следующее?

– Завтра. В десять утра.

Я проснулся необыкновенно рано. Наверное, боялся опоздать. Отель еще не пробудился, и было совсем тихо. Небо в мягких рваных облаках постепенно бледнело. Луна выглядела при этом так, будто я смотрел на нее через запотевшую стенку душевой кабинки. Ее сияние было рассеянным. Вокруг отеля росли деревья, в их листве с густыми тенями щебетали птицы. Вдруг одна с резким криком вспорхнула в туман.

Я где-то узнал, что из-за шумной жизни больших городов, из-за людей и машин птицы перестали слышать друг друга днем, поэтому им приходилось искать пару ночью, вот они и горланили.

Вид из окна открывался не самый красивый, но в нем была приятная завершенность. Я долго стоял, держа руки в карманах, стоял и не вписывался. Не помню, думал ли я о чем-нибудь еще до того, как вышел на балкон в тапочках на босу ногу и закурил. Но когда я стал содрогаться от утреннего холода и из-за этого уже не смог услышать потрескивающий конец сигареты, все мои мысли свелись к одной тебе.

Я спрашивал себя, о чем мы будем говорить при встрече, как долго мы будем говорить. Ведь внутри меня осело столько жизни, что я сомневался ею делиться. В последние годы она напоминала пиратскую видеозапись из кинотеатра: заваленный горизонт, темные фигуры людей, закрывающие обзор, когда те проходят мимо – и сперва я даже пробовал писать в таких условиях, но вскоре калька, приложенная к жизни, начала съезжать вбок, и мой текст потерял всякие ориентиры и контуры.

Я выкурил еще одну, вернулся в кровать, замерзший от головы до пят и какой-то уставший. Спать оставалось два часа, так что я решил не упускать своего шанса выглядеть хорошо, хотя, конечно, никого, кроме себя, корчить перед тобой не собирался.

Когда настало время завтрака, я что-то торопливо поел, убрал за собой и поднялся к себе в номер. Прежде всего, набрал раковину⁵, ополоснул лицо и побрился – показалось, что излишне тщательно. Из одежды выбрал пуловер и джинсы, на ноги вместо вчерашних туфель надел кроссовки, потому что хотел чувствовать себя предельно расслабленно. Погода была прекрасной – идеальной для мягких, согревающих тканей.

Я взял зонт, прозрачный, купленный в аэропорту, заметил сломанную спицу, вышел из отеля и уже как пару минут стоял на крыльце кафе, у которого мы договорились увидеться снова, когда ты вырулила из-за угла. Все вещи на тебе, кардиган крупной вязки да штаны с большими карманами, были простыми, но сидели очень ладно. Карманы на штанах не закрывались до конца – из одного торчал покетбук, а второй звенел при ходьбе.

– Доброе утро, – я улыбнулся в ответ.

Ты первая протянула руку, мы их пожали и быстро выбрали место, где можно было сесть поближе друг к другу. Скамейка на пристани была со спинкой, удобная такая, и, откинувшись на нее, мы смотрели на воду. Она мялась, и волны бежали, словно кто-то рукой разглаживал постельное белье.

– Ночью со мной творилось что-то безобразное. Не спалось. А утром было послевкусие. В ушах шумело, как в больших ракушках с морем. Шшш. Плескалось.

– Тебя что-то мучило? Почему не спалось? – я задал вопросы не сразу и почувствовал, как в ожидании ответа тяжелеет в горле, будто в него медленно ввинчивают холодный штопор. Меньше всего на свете мне хотелось узнать, что ты переживала из-за чего-то такого, на что я никак не мог повлиять.

Казалось, я робко обшаркивал коврик на пороге двери, ведущей в мир, который принадлежал тебе одной.

– Стоило прижаться к подушке, тут же слышалось, как где-то глубоко в ней что-то шуршит. Со мной изредка, но случаются такие слуховые галлюцинации.

Я решил вспомнить, когда в последний раз слышал шорох в подушке, и понял, что это было во время учебы в университете. Тогда подобное копошение часто происходило прямо в голове – становилось неприятно, щекотно и грустно. Порой оно спускалось ниже, в живот, и я начинал шарить по рюкзаку из-за тревожного чувства, будто я что-то забыл. Только потом я сообразил, что изо дня в день в университете я оставлял часть самого себя и то, о чем мечтал за школьной скамьей, свое время.

– Ты учишься? – собственный голос прозвучал бестелесно.

– Я уже умею, – улыбку смахнули, ты быстро посерьезнела. – Вроде того. Год остался. Знаешь, я не представляю, что делать после. Я так не хотела торопить себя с поступлением, а теперь боюсь момента, когда окажусь в свободном плавании. Тебе, наверное, смешно.

– Вовсе нет. Я ведь оказался в магистратуре по той же причине. Вдобавок нависала армия, – а ведь год, который я боялся упустить, моя полы в казарме, лишенный возможности писать, все равно был упущен. Думать об этом было больно. – Сильнее всего волновало, что расписанная на каждый день жизнь вскоре закончится. Если честно, мне было страшно продолжать без устремлений и целей, которые были у меня прежде.

– Например?

Я засомневался, отвечать ли, мои губы беззвучно шевельнулись. После короткой паузы, я, осмотрев твое лицо, отчего-то вдруг улыбнулся и со вздохом продолжил.

– Да я не помню, в этом все дело.

– Как? – твой рот принял форму идеальной «о».

– Может, – я ужимисто пожал плечами, – хотел стать писателем.

Мелко заморосило, небо оказалось затянутым облаками цвета пепла, и мы укрылись под моим зонтом. Асфальт стал чернеть, и больше не было слышно ни одной птицы. Кроме дождя, не было слышно ничего. Моментами казалось, тишина разрослась до того, что закупорила горло – и я не мог говорить. Казалось, где-то в мозгах, в их укромных уголках, на поворотах, она откладывала свои склизкие яйца.

Ты взялась под мою руку, которой я держал зонт, и тоже какое-то время молчала. Твои пальцы очень естественно расположились на мне. Будто всегда там были. Ты наверняка понимала, что я не забыл, а попросту не верил в то, чего хотел раньше.

– Не нравится мне, как ты говоришь. Я вот хочу изо всех сил сохранить в себе, уберечь и устремления, и цели. Те, что еще остались.

Ты встала, вынырнув из-под зонта, повернулась ко мне, и я тоже убрал его в сторону. Попадало на тебя – так пусть попадает и на меня.

– Удобно?

– Что?

– Смотреть на меня.

– Вполне, – я немного задирал голову.

– Я чуть-чуть позже объясню – я не просто так спросила, – я обратил внимание на твою манеру говорить «чуть-чуть» – она была фантастично милой.

Ты отошла от меня, как будто плохо видела вблизи, наклонила подбородок вперед. Пряди волос выпали из-за ушей. Тех самых, к которым утром оказались прижаты острые ракушки. Глаза так и сверлили. Я даже слышал визг бор-машинки.

– Когда я была маленькой, мы очень много читали с прабабушкой. Драгунского, знаешь, Носова, Астрид Линдгрен. Моими любимыми были «Денискины рассказы» и «Пеппи Длинный чулок». Из-за Пеппи однажды я весь день проходила задом-наперед, ступая одной ногой по тротуару, а второй – по дороге.

Как научилась читать сама, на первых порах меня было не оторвать от фэнтези по типу «Молли Мун» и «Гарри Поттера». Я очень хотела, чтобы и у меня обнаружились невероятные способности в гипнозе и магии. А когда прочитала книгу «Пираты» Селии Рис про двух девушек, ставших частью команды пиратов, начала мечтать более приземленно. Думала, вот бы выйти в море и грабить корабли. Как раз тогда случился настоящий бум вокруг «Пиратов Карибского моря». Я смотрела на Элизабет Свон и была уверена, что смогу так же, – ты мимоходом облизнула нижнюю губу, говоря быстро, в возбуждении, а я бросил взгляд на покетбук в распахнутом кармане – он выглядел потрепанным и в довесок мок под дождем.

– В том возрасте я всегда фантазировала, как вырасту и стану тем, кем захочу, буду бороздить океаны, исследовать столетних черепах, писать книги, которые бы читали люди всех возрастов. Однажды с родителями я отдыхала на юге России, и пальмы там были такими высокими, что голову на них задирать был один труд, а не удовольствие. Есть и писатели, глашатаи, что высятся над обычными жителями и вызывают усталость. Мне же всегда хотелось быть таким деревцем, чем бы я ни занималась, – ты подняла руки, растопырив по пятерне, и развела их в стороны, – таким, чтоб было приятно.

Я представил такое, на несколько секунд закрыв глаза. Ты производила впечатление деревца, у которого внутри ствола было целое множество колец. Я отчетливо видел, как это деревце стоит в поле, которому не видно ни конца, ни края, стоит во все стороны раскинув свои тонкие ветви, а под ним – мягкая трава и прохладная тень. Были ли в листве этого деревца птицы, я придумать не успел, потому что ты продолжила.

– Если тебе интересно, я считаю, важно писать о том, что всерьез тебя трогает, твою душу. Если так делать, ты позволишь говорить многим и многим людям, умея складывать буквы в слова таким образом, чтобы казалось – получилось выразить то, что выразить было просто невозможно. Для них – невозможно.

Дождь перестал так же быстро, как начался, и мир вокруг снова наполнился другими звуками. Пахло свежестью, будто улицу привели в порядок и прихлопнули по щекам лосьоном после бритья. На ней стали появляться велосипедисты. Я встряхнул зонт от капель, полной грудью вдыхая.

– Я с тобой согласен.

– Правда?

– Да. Важно говорить не о том, что важно для других, а о том, что важно для тебя. Именно так возможно найти те слова, которые бы трогали сердца всех остальных, – я вытащил мятую пачку сигарет из заднего кармана джинс. – Будешь?

– Вот и я так думаю, – ты энергично закивала, поджимая губы и морща подбородок. – Буду.

Пока у тебя дрожали ресницы из-за дыма, я подал голос, сбив пепел.

– А что там у тебя? В кармане. Что за чтиво?

– «Девять рассказов» Сэлинджера.

Я усмехнулся и большим пальцем потер переносицу, подбирая слова. Исподлобья я видел, как неподалеку седой джентльмен преклонного возраста, вылитый Де Ниро наших дней, крупно крошил белый хлеб, а птицы, поднявшие гомон, слетались, так и норовя ухватить кусок побольше. На ограждение у самой воды села какая-то, какой я никогда не видел прежде. Коричневая, она передвигалась только прыжками, с любопытством рассматривая угощение, но так к нему и не притронулась. Наверное, ты проследила за моим взглядом, потому что наклонила голову, прикрыла глаза и тихо, с улыбкой сказала.

– Надеюсь, с Холденом приключилась такая старость, – сказала так, будто рядом с тобой никого не было, даже меня. Я все равно кивнул.

– Когда-то я едва не поставил крест на Сэлинджере как на писателе.

– Как? Почему? – когда ты выпускала дым, то забавно оттопыривала нижнюю губу и кривила рот в сторону.

– Я читал «Над пропастью во ржи» еще школьником. Мне лет пятнадцать было. Не хочется признаваться тебе в этом, – я понизил голос и хотел склониться к твоему уху поближе, но почувствовал, что именно сегодня мое дыхание было бы все равно что острые ракушки, и вовремя выпрямился, – но я терпеть главного героя не мог: меня будто показывали со стороны, я себя отталкивал.