Loe raamatut: «Мифология машины. История механизмов, которые нас пугают и очаровывают»

Font:

Daniel Strassberg

Spektakuläre Maschinen. Eine Affektgeschichte der Technik

* * *

Введение

Здесь объясняется, что книга посвящена коллективным аффектам и бессознательным установкам, возникающим под влиянием техники.

Каспаров¹ обижен

В мае 1997 года компьютер Deep Blue компании IBM выиграл очередной матч из шести партий у действующего чемпиона мира по шахматам Гарри Каспарова. Каспаров отказался от матча-реванша, поскольку был возмущен тем, что техники IBM настраивали машину между партиями. Это было разрешено правилами, но Каспаров чувствовал себя обманутым, ведь он не получил ответа на вопрос, который его интересовал: превосходит ли искусственный интеллект естественный? Сегодня Deep Blue уже нельзя было бы считать искусственным интеллектом, поскольку он не мог учиться на прошлых поражениях. Однако в то время газеты пестрели заголовками: «Изобретена машина-мозг», «Человечество переживает переломный момент!»

Эйфория быстро сменилась тревогой. Череда книг и конгрессов, научных и популярных статей, направленных против искусственного интеллекта (ИИ) и в то же время, как ни странно, желающих представить его как мистификацию, не прекращается до сих пор. Опасения всегда примерно одни и те же: современные технологии могут вскоре превратить людей в бездушные машины, человек может потерять свою человечность и в конечном счете уничтожит сам себя.

Спустя годы Каспаров почувствовал себя обязанным опубликовать книгу в защиту искусственного интеллекта, поскольку его поражение способствовало разжиганию этих страхов. Оглядываясь назад, он признавался, что у него тоже были такие опасения, но с тех пор он понял, что ИИ, как правило, делает людей более человечными. Он убирает все задачи, которые можно автоматизировать, и тем самым освобождает пространство для творчества².

В Японии подобные предубеждения едва ли возможны. Например, использование роботов для ухода за пожилыми людьми в целом приветствуется, если они справляются со своими обязанностями³. Поскольку роботы вносят свой вклад в благосостояние населения, они даже могут получить японское гражданство, и зачастую – легче, чем корейские мигранты. Вопрос о том, не страшно ли, когда за тобой ухаживает робот, и не нарушает ли это человеческое достоинство, если неодушевленная машина – единственная связь с миром, оставшаяся для стариков, японцам совершенно не понятен. В конце концов, она же работает!

Очевидно, различие между живыми людьми и безжизненными машинами теряет смысл без индивидуальной души, ограниченной человеческим существом, как в японском синтоизме и буддизме. Напротив, если на Западе душа представляет собой человека par excellence⁴, вопрос о том, является ли машина одушевленной, имеет огромное значение.

Коллективные эмоции

Некоторые категории, с которыми нам предстоит работать, на первый взгляд кажутся знакомыми и понятными, однако чем дольше мы будем ими пользоваться, тем больше будут проявляться их неясность и противоречивость. Поэтому попробуем прояснить их, насколько это возможно.

Понятие «коллективные эмоции» поначалу кажется противоречивым, поскольку, хотя разговоры о коллективной травме сейчас чрезвычайно популярны, мы обычно связываем эмоцию с психическим состоянием отдельного человека. У коллектива нет ни души, ни сознания, ни тем более бессознательного.

В рамках функционализма и биологизма эмоции понимаются как сигналы, побуждающие субъекта к осмысленным действиям. Возьмем в качестве примера страх. Страх перед рычащим тигром, несомненно, является вегетативной, подкорковой реакцией на реальную опасность. Уровень адреналина и артериальное давление повышаются, пульс учащается, периферические сосуды закрываются («он побледнел от испуга»), волосы шевелятся («у него волосы встали дыбом»), а иногда даже отказывает анальный сфинктер («он обделался»). Эти физиологические изменения не поддаются контролю и не зависят от того, что человек знает о тиграх и как он относится к правам животных. Страх перед тигром, независимо от того, усвоен он эмпирически или закреплен генетически, никак не связан с культурой.

Однако многие люди реагируют на крыс и пауков так, как будто это тигры. При этом их вегетативная нервная система переходит в режим «бей или беги», хотя умом они хорошо понимают, что крысы и пауки на самом деле не опасны. Конечно, существуют ядовитые пауки, но они почти не встречаются в Западной Европе. Наш жизненный опыт подтверждает, что пауки бывают безобидными, в то время как безобидных тигров не существует. Совсем недавно из зоопарка в Тбилиси сбежал тигр, и мы, наверное, не стали бы рекомендовать всем тем, кто не решился в это время выйти из дома, срочно обращаться к психоаналитикам.

Беспричинные реакции страха – фобии – понимаются бихевиористски ориентированной психотерапией как обструктивные пережитки детства. Фобические объекты, крыса и паук, когда-то действительно были опасны для человека, и во взрослом возрасте его мозг по-прежнему запрограммирован на то, что они представляют угрозу. Поэтому для когнитивно-поведенческой терапии нет принципиальной разницы между страхом перед тигром и страхом перед мышью: и тот и другой являются выученными.

Психоанализ, напротив, понимает фобические объекты как реальную опасность. Однако он предполагает не внешнюю, а внутреннюю опасность, например запретное влечение. По Фрейду, нужно различать не реальные и воображаемые опасности, не рациональные и иррациональные страхи, а только внутренние и внешние источники страха, что в целом совпадает с различием между бессознательными и сознательными страхами. Но внутренние и внешние угрозы реальны и в некотором смысле рациональны.

Случай человека-крысы – одна из пяти знаменитых историй болезни Фрейда, в которой основатель психоанализа представил клиническую основу для развития своих идей и благодаря которой он заслужил репутацию одного из величайших стилистов научной прозы. Пациент – молодой человек, мучимый чувством вины. Однажды он потребовал от Фрейда – как ранее требовал этого от своего друга, – чтобы тот заверил его в необоснованности его чувства вины. Но Фрейд говорит: «Нет, аффект оправдан, сознание вины нельзя дальше критиковать, но оно относится к другому содержанию, которое неизвестно (бессознательно) и которое сначала требуется отыскать. Известное содержание представления попало сюда лишь благодаря ошибочному соединению»⁵.

Чувство вины реально и, кроме того, рационально, полагает Фрейд, только оно происходит не из внешней реальности, как ошибочно считает человек-крыса. Невротики проецируют свои чувства вины или страха на внешний мир, потому что с внешними обстоятельствами справиться легче, чем с внутренними конфликтами. В конце концов, от внешних обстоятельств можно убежать. Для этого проекции нужна точка соприкосновения, «ложная связка»: крыса должна иметь определенное бессознательное значение, чтобы она могла стать объектом фобии. Эта точка, как правило, открывает путь к исследованию внутреннего конфликта.

Страх перед крысой может быть связан с сознательным представлением о заразных болезнях или, как в случае с человеком-крысой, с бессознательной фантазией о гомосексуальном изнасиловании. Точка зрения психоанализа заключается в том, что страх перед инфекционными заболеваниями приобретает свою «величину аффекта» от бессознательной фантазии⁶. «За этим стоит что-то другое», – думаем мы, когда кто-то при виде крысы впадает в панику, боясь заразиться чумой.

За исключением непосредственных реакций испуга, между чувством и внешней реальностью стоит представление. Посредствующая фантазия несет на себе отпечаток собственной биографии; кроме того, любая культура предоставляет арсенал идей, которые люди могут использовать для выражения своих конфликтов, желаний и влечений. Это можно описать как городской склад реквизита, который все местные театры могут использовать для своих постановок.

Промежуточные коллективные представления, которые каждый человек формирует сам для себя, являются конституирующими элементами культуры. Например, убеждение в том, что существует фундаментальное, категориальное различие между людьми и машинами, является самоочевидным в нашей культуре; в Японии оно, кажется, гораздо менее влиятельно.

Таким образом, коллектив – это не просто некое количество людей; коллектив – это группа, для которой определенные общие идеи-посредники являются само собой разумеющимися. Мишель Фуко называет эти самоочевидные понятия epistème, показывая их место в промежуточной области «между уже кодифицированным взглядом на вещи и рефлексивным познанием»⁷. Эпистема – это своего рода культурный фильтр, который служит посредником между восприятием и рефлексией и через который должно пройти каждое восприятие. В конце XVIII века философ Иммануил Кант ввел понятие «схема» для обозначения этого фильтра на переходе от восприятия к пониманию. По Канту, схема служит посредником между множеством отдельных воспринимаемых нами вещей и понятием, обобщающим эти восприятия, например между отдельными деревьями и общим понятием «дерево». Если воображение (в терминологии Канта – Einbildungskraft⁸) не предоставит общий образ, схему дерева, то разум не сможет сформировать понятие дерева. Для Канта, однако, эти схемы не являются культурно обусловленными, они укоренены в человеческом разуме.

Даже Фрейд был вынужден признать, что между восприятием и индивидуальной переработкой воспринятого, которая, правда, рассматривается им как генетически обусловленная, должна быть коллективная схема. В конце другой известной истории болезни – человека-волка – мы читаем следующие строки:

Теперь я закончил то, что хотел сказать об этом случае болезни. Только две из многочисленных проблем, поднятых в нем, кажутся мне достойными особого внимания. Первая касается филогенетических схем, которые, подобно философским «категориям», обеспечивают размещение жизненных впечатлений. Я хотел бы утверждать, что они являются следствием истории человеческой культуры⁹.

Но в каком смысле эти коллективные понятия на стыке нашей субъективности с миром являются бессознательными? Непросто понять, что означает концепция бессознательного применительно к индивиду; в отношении коллектива она кажется совершенно лишенной смысла: кто в этом случае должен быть носителем этого бессознательного? К тому же широко распространен страх, что машины возьмут людей под контроль.

В повседневном языке бессознательное понимается либо как совокупность того, что не доступно человеку в познавательном плане, либо как глубоко спрятанный, темный пласт человеческой души. Но ни несознательное, ни подсознательное не совпадают с фрейдовским бессознательным. В статье 1915 года Фрейд нащупывает свой путь к концепции бессознательного. По его мнению, возможны два описания:

Если какой-нибудь психический акт […] испытывает превращение из системы Ubw в систему Bw (Vbw¹⁰), то следует ли нам предполагать, что вместе с этим превращением связана новая фиксация, как бы вторичная запись означенного представления, которая, следовательно, может иметь место в новой психической локальности, и первоначальная бессознательная запись сохраняется наряду с этой новой? Или нам следует полагать, что это превращение состоит в изменении состояния, которое совершается над тем же материалом и над той же локальностью¹¹?

Вторичная запись в новом месте или изменение состояния в том же самом месте? Фрейд не может определиться, он колеблется между бессознательным как местом, где представлены желания, и бессознательным как производственной машиной. В конце концов он, кажется, отдает предпочтение второй модели, в рамках которой бессознательное – это «изменение состояния, которое совершается над тем же материалом». Бессознательное порождает фантазии, это своего рода невидимая фабрика, о существовании которой мы можем судить только по ее причудливой продукции, такой как ночные сны, ошибки и невротические симптомы.

О коллективном бессознательном можно говорить в обоих смыслах. Безусловно, существуют машины, которые в общем служат проекционными поверхностями для снов и желаний. Но красная Ferrari соседа – настолько тривиальная проекция, что вряд ли имеет отношение к нашему исследованию. Намного важнее бессознательное, в котором рождаются мифы.

Все, что пугает людей, перерабатывается и укрощается с помощью слова – а миф означает не что иное, как рассказ¹². Возьмем, к примеру, грозу. Вероятно, она пугала людей во все времена. Но страх перед грозой в каждом случае разный в зависимости от того, что, по мнению людей, означает гроза. Если миф говорит, что это знак божественного гнева на непокорных людей, то потенциальный ущерб носит психологический характер, и люди спешат в храм, чтобы помолиться; если наука говорит нам, что гроза – это просто электрический разряд в атмосфере, то ущерб только физический: люди устанавливают громоотводы или как можно быстрее изобретают клетку Фарадея¹³.

Отчасти страх перед машинами схож со страхом перед грозой, ведь он тоже формирует мифы, которые приводят к конкретным действиям, в том числе технического характера. В эпоху сетевых компьютеров страх оказаться под контролем техники выражается в виде опасений, что персональные данные будут контролировать другие лица. Этот страх породил целую индустрию, занимающуюся безопасностью данных, – с каким успехом, еще предстоит выяснить. (Мифы не обязательно ложны!) Во-вторых, нарративы о технике трансформируются со временем, и не в последнюю очередь – по мере того, как техника меняется, что также приводит к появлению новых нарративов. Группа из Гарвардского университета под руководством Шейлы Джасанофф показала, что этот конфликт может быть движущей силой технологического развития: машины порождают мифы, которые, в свою очередь, вдохновляют на создание новых технологий – поэтому исследовательская группа Джасанофф называется Co-Production¹⁴.

С другой стороны, страх перед тем, что машины возьмут на себя управление, отличается от страха перед грозой: он не имеет «естественной» причины и не заложен в нас генетически. Подобно тому, как арахнофобия является выражением внутреннего конфликта, который привязывается к внешнему объекту, страх перед машинами – это выражение культурного конфликта, связанного с объектом.

Тот факт, что машины – это не естественные вещи, а артефакты, имеет серьезные последствия. За исключением ярых конструктивистов или панпсихистов, все согласны с тем, что грозе совершенно безразличны мифы, которые о ней рассказывают. Иначе обстоит дело с техникой: то, как ее рассматривают, оказывает влияние на нее. Наше восприятие технической продукции и представления, с которыми мы ее ассоциируем, изменяются с течением времени. Когда в ходе маркетинговых исследований выяснилось, что жены чаще, чем их партнеры, принимают решение о покупке автомобиля, дизайнеры создали большие круглые фары, которые придали автомобилю «лицо», напоминающее образ ребенка. Компьютерная клавиатура была оснащена звуками щелчков, когда стало ясно, что полностью бесшумные клавиатуры не будут приняты покупателями. Очевидно, при использовании и восприятии таких клавиатур действовали остаточные воспоминания о печатных машинках, из-за чего бесшумный набор текста казался странным.

Созвездия аффектов

Итак, эта книга в первую очередь посвящена аффектам, а не машинам. Немецкое Affekt происходит от affizieren, что, согласно словарю Duden, означает «двигать, раздражать; производить впечатление на кого-то» или «атаковать, ненормально изменять»¹⁵. Таким образом, аффекты – это не просто чувства, а созвездия – выражение, которое использует Вальтер Беньямин во введении к своей книге «Происхождение немецкой барочной драмы», сравнивая идею с созвездием. Знать созвездие по-настоящему означает знать не только его название, но и то, где оно находится на небосводе, из скольких звезд состоит, как звезды соотносятся друг с другом и как меняется их положение в течение года¹⁶.

В этом смысле Барух Спиноза (1632–1677) также понимал аффекты как созвездия: то, что кто-то, скажем, Адам, испытывает к кому-то другому, например к Еве, связано не только с тем, какова Ева, но и с тем, как она влияет на Адама, каковы представления Адама о Еве, что он знает о ней, даже с тем, как Ева воспринимает Адама. Мысли и чувства Адама выражают и Еву, и самого Адама, они являются выражением сложных отношений внешних и внутренних обстоятельств и воздействий.

В частности, страх – это «непостоянное неудовольствие, […] возникшее из образа сомнительной вещи»¹⁷. Помимо чувства недовольства, аффект страха перед машинами включает в себя и объект – машину, порождающую недовольство, и знания, которые мы приобрели о машинах, и фантазии, которые о них распространяются, и особенности культуры, с которой сталкивается машина, и, конечно, представления людей о самих себе.

Поэтому недостаточно описать чувства, которые машины вызывают у людей конкретной эпохи, например страх, стыд или удивление, необходимо определить все элементы, из которых складывается конкретный аффект: чувства, коллективные фантазии, технические знания и политические условия, которые отражаются в этих знаниях. К тому же аффекты меняются. Тем не менее чувства, которые вызывает машина, и мифы, которые порождают машины, тесно связаны: фантазии, так сказать, несут в себе чувства. Например, фантазия о том, что человек соревнуется с Богом, создавая автоматы, несет в себе страх наказания.

Трансформации аффективных созвездий не всегда являются результатом внешних воздействий. Обычно они уже присущи созвездию. Жиль Делез придумал для этого неологизм «детерриториализация»: каждое созвездие уже содержит в себе направление своего изменения, из которого нельзя вывести строгие законы развития, разве что тенденцию – подобно тому, как конструкция рогатки предопределяет направление полета камня¹⁸. Изобретение прядильной машины, первого автоматического ткацкого станка, в середине XVIII века привело к появлению фабрик, поскольку эта машина работала слаженно и эффективно только как часть комплекса, вместе с другими машинами, с обученными людьми и при наличии доступных источников энергии. Это, в свою очередь, создало у рабочих новое представление о самих себе – отныне они были не ремесленниками, а профессионалами, которым требовались новые навыки и способности, а затем это вновь сформированное понимание себя привело их к мысли о том, что машины являются их конкурентами¹⁹.

Поэтому в дальнейшем подход Шейлы Джасанофф будет расширен: мы рассмотрим не только связь между техникой и фантазиями о технике, но и сложные взаимодействия между реальным объектом – машиной, бессознательными фантазиями об этом объекте, техническим и метафизическим знанием и отношением к самому себе.

Психоанализ, по сути, может интерпретировать сочетания аффектов и бессознательные фантазии только на двух уровнях. С одной стороны, он понимает их биографически, как результат индивидуальной истории, с другой – антропологически, как выражение якобы неизменной человеческой природы. Между этими двумя уровнями существует внутреннее соответствие, так что они стабилизируют друг друга: если у кого-то постоянные проблемы с начальником, то в этом виноват его отец, которого он воспринимал как авторитарного и холодного. Однако напряженные отношения с начальником и отцом – это выражение универсального паттерна, Эдипова комплекса. Закономерность подтверждает индивидуальный случай, а индивидуальный случай подтверждает закономерность.

В этой книге предпринимается попытка выявить средний исторический уровень между биографической и антропологической интерпретациями фантазий и мифов – коллективный, но не антропологически универсальный.

Очарование техники

Я хорошо помню то утро понедельника, когда вся семья сидела перед телевизором, напряженно ожидая, когда человек сделает первые шаги по Луне. Комментатор швейцарского телевидения Бруно Станек объявил со всем пафосом, на который был способен: «Сегодня сбывается многовековая мечта человечества». Все кивнули в знак согласия. Никого не беспокоил тот факт, что на катапультирование металлического цилиндра с тремя людьми было потрачено 30 миллиардов долларов США. Даже астронавты не знали, для чего все это: «Я посмотрел вниз на свои следы и понял, что больше сюда не вернусь. Зачем мы были здесь? Что это значило?»²⁰ Впоследствии разработка тефлонового покрытия теплозащитного экрана капсулы «Аполлона» несколько уклончиво упоминалась как техническое достижение, пригодное для использования в повседневной жизни, которое стало реальным благодаря космической программе. Но, положа руку на сердце, это можно было бы сделать более дешевым способом.

Отнюдь не практическая польза, а символическое значение оправдывало гигантские расходы. Высадив людей на Луну, Национальное управление по аэронавтике и исследованию космического пространства Соединенных Штатов Америки (НАСА) хотело послать всем людям на Земле недвусмысленное сообщение: они достаточно сильны, чтобы дотянуться до звезд. Экспедиция на Луну – это лучшая иллюстрация тезиса Маршалла Маклюэна о том, что средство передачи сообщения само есть сообщение²¹.

Ровно за 365 лет до «Аполлона-2», в 1609 году, молодой Иоганн Кеплер из Вайль-дер-Штадта, неподалеку от Штутгарта, написал научно-фантастический роман под названием «Сон, или Лунная астрономия». В нем юноше снится, что он попал в страну Леванию к знаменитому датскому астроному Тихо Браге²². Предполагается, что Кеплер выбрал форму романа, чтобы скрыть свои знания о планетарной системе от церковной цензуры. В самом деле, научный аппарат, с помощью которого математически объясняются отдельные явления, более обширен, чем само повествование.

Маловероятно, что специалисты НАСА читали Кеплера. Возможно, они знали книгу Жюля Верна «С Земли на Луну»²³, но вряд ли почерпнули из нее много технического вдохновения. Более вероятно, что инженерами двигали те же фантазии о всемогуществе, что и писателями до них. Том Вулф в своей работе скрупулезно задокументировал фантазии о всемогуществе и властные интересы лунной миссии²⁴.

Пример с высадкой на Луну объясняет, почему фантастические машины так же важны, как и реальные технические достижения. Литературные машины редко служат образцами для реальных, но зачастую именно подобные фантазии, желания и страхи приводят к изобретениям и научно-фантастическим романам. Вместе с тем роман или фильм дают более точную и полную информацию о предыстории и освещают теневую сторону технического развития. В фильме «Козерог один» (Capricorn One, США, 1978) рассматривается распространенная в то время теория заговора, согласно которой высадка на Луну была инсценирована НАСА только для того, чтобы сохранить финансирование. Высадка на Луну служит фантазиям о всемогуществе, и фильм показывает опасности такого всевластия. Он рассказывает о всемогущем государстве, которое постоянно обманывает бессильных людей.

Подобно тому, как психоанализ выводит бессознательные фантазии из снов и симптомов пациента, мы пытаемся вывести коллективные фантазии в смысле общих схем интерпретации из мифа, науки, религии, литературы, театра, кино, а иногда – даже музыки. Техника, таким образом, является не только объектом коллективных фантазий, но и местом производства коллективных иллюзий. Не только Голливуд, но и НАСА, Apple, Mercedes и Samsung являются мощными фабриками грез. Все эти компании содержат огромные PR-отделы, единственной задачей которых является производство мечты.

Бесчисленные правые и левые критики потребительского капитализма утверждают, что энтузиазм в отношении технологий – это всего лишь выражение ложных потребностей. Ложные потребности, убеждены они, создаются рекламой, чтобы, с одной стороны, стимулировать потребление, а с другой – лишить субъекта самостоятельности. Герберт Маркузе, один из лидеров движения 1968 года, писал:

Право на окончательный ответ в вопросе, какие потребности истинны и какие ложны, принадлежит самим индивидам – но только на окончательный, т. е. в том случае и тогда, когда они свободны настолько, чтобы дать собственный ответ. До тех пор, пока они лишены автономии, до тех пор, пока их сознание – объект внушения и манипулирования (вплоть до глубинных инстинктов), их ответ нельзя считать принадлежащим им самим²⁵.

Индивид, по мнению Маркузе, находится под властью индустрии культуры вплоть до глубинных слоев психики, так что он не знает даже своих собственных мечтаний; его желания внушены ему капиталистическими рекламными агентствами. С этой точки зрения, увлечение техникой может быть только ложной потребностью. Свобода и энтузиазм в сфере техники исключают друг друга, потому что техника делает человека зависимым.

Нам сложно принять эту позицию. Любой эксперт подтвердит, что реклама не может создавать потребности – в лучшем случае она использует существующие мечты. Рекламе всегда нужно за что-то зацепиться, и очарование техники играет ей на руку: притягательность объекта, который самостоятельно передвигается или выполняет другие действия, кажется столь же элементарной, как и очарование огня. Долгое время машины создавались только для этого: не потому, что они были полезны и облегчали труд, и не потому, что их разработка была экономически выгодна, а исключительно потому, что они предлагали – и продолжают предлагать сегодня – захватывающее зрелище. Напрашивается предположение, что наше сложное и амбивалентное отношение к технике имеет что-то общее с этим элементарным очарованием.

У этого явления могут быть разные причины, но функциональное удовольствие – выражение психолога и лингвиста Карла Бюлера (1879–1963), – похоже, стоит на первом месте. Даже маленькие дети с воодушевлением хлопают в ладоши, когда что-то движется само по себе, и этот же восторг наблюдается, когда несколько десятилетий спустя они включают новейшую кухонную машину, которая самостоятельно готовит лапшу из ингредиентов, брошенных в чашу. Нет никакой необходимости искусственно вызывать у людей энтузиазм по поводу этого чуда техники; максимум, на что может повлиять реклама, так это на то, предпочтут они Ankarsrum или KitchenAid.

Тот факт, что малыш может запускать движения машины одним нажатием кнопки, дает ему прекрасное чувство контроля над ней – и над всем миром. Удивительно, но это опьянение властью возникает и тогда, когда ребенок является лишь зрителем и ему не нужно нажимать на кнопку. В этом случае он отождествляет себя с машиной, он видит себя и свои будущие двигательные навыки и возможности уже реализованными в ней. Он радуется не настоящему, а воображаемому будущему всемогуществу.

Ученик чародея

Часто, вслед за Мишелем Фуко, владение собственным телом рассматривают только с точки зрения репрессивного дисциплинирования²⁶. Тем самым упускают из виду, что оно дарит малышу чувство триумфа. Увлечение техникой является следствием этого младенческого триумфа – возможности контролировать мир и собственное тело. Позднее ребенок узнает, что у этой власти есть пределы; пока же его пронизывает ощущение абсолютной власти. Именно здесь в игру вступает религия. Она не терпит никакого другого всемогущества, кроме Божественного, и требует смирения и покорности Всевышнему. Человек, претендующий на то, чтобы властвовать над природой подобно Богу, будет наказан за это, о чем рассказывается, например, в мифе о Прометее.

По сути, вездесущий страх перед техникой – это страх наказания за стремление к всемогуществу, что означает уничтожение человечества. Конечно, в нем есть и своя рациональная сторона. Однако без связи с иррациональным страхом перед неминуемой ответственностью за высокомерие острота противостояния между технофилами и техноскептиками непонятна.

Таким образом, кажется, что страх оказаться под властью машин или даже быть уничтоженным ими и притягательность техники связаны друг с другом, они являются двумя сторонами одного и того же сочетания аффектов. Но в общественном восприятии они разделены. В технической рубрике газеты можно найти восторженное сообщение о новой программе распознавания лиц, а в разделе «Искусство» той же газеты – резкую критику возможных злоупотреблений этой технологией. Только когда эти две стороны нашего отношения к технологии разошлись, дебаты о технологии стали столь же громкими, сколь и поверхностными.

Критика – это искусство не быть столь управляемыми, писал Фуко 30 лет назад, и действительно, перспектива быть управляемым алгоритмами заслуживает жесткой критики²⁷. Но люди боятся машин не с момента появления искусственного интеллекта; еще Гёте в балладе «Ученик чародея» (1897) писал об этом:

Вызвал я без знания
Духов к нам во двор
И забыл чуранье,
Как им дать отпор²⁸!

Возражения Платона против техники письма и сегодняшние возражения против гугления, просмотра видео на YouTube вместо чтения, использования искусственного интеллекта в процессе рассуждения и принятия решений – все они следуют основному технологическому мифу Запада: дух повреждается техникой, знания утрачиваются, человечество глупеет, и в конце концов человек теряет свою человечность.

Так, у Платона мы читаем:

В души научившихся им они вселят забывчивость, так как будет лишена упражнения память: припоминать станут извне, доверяясь письму, по посторонним знакам, а не изнутри, сами собою. Стало быть, ты нашел средство не для памяти, а для припоминания. Ты даешь ученикам мнимую, а не истинную мудрость. Они у тебя будут многое знать понаслышке, без обучения, и будут казаться многознающими, оставаясь в большинстве невеждами, людьми трудными для общения; они станут мнимомудрыми вместо мудрых²⁹.

Через 25 веков после Платона нейробиолог из Ульма Манфред Шпитцер в газете Wochenblatt (18 августа 2012 года) заявил:

Цифровые медиа делают за нас умственную работу и освобождают нас от размышлений, подобно тому, как автомобиль освобождает нас от физической работы. Как нейробиолог, я знаю, что это совершенно точно не проходит бесследно для мозга. Подобно тому, как из-за пассивного образа жизни наше тело теперь зависит от пробежек и фитнес-центров, мозг как динамичный орган также разрушается при отсутствии нагрузки.

Google заставляет нас поверить, что в нем мы можем найти любую информацию. Но исследования показывают, что у человека, ищущего информацию с помощью Google, она сохраняется в мозгу с меньшей вероятностью, чем у того, кто ищет ее другими способами. Или, например, в случае с ориентацией на местности: мы перепоручаем ее навигатору в автомобиле – не стоит удивляться, что сами мы ориентируемся все хуже и хуже. То же самое касается дней рождения, телефонных номеров, ментальной арифметики или правописания. Если в мозгу происходит меньше событий, мы меньше учимся и мозговые извилины формируются хуже³⁰.

1.Внесен Министерством юстиции Российской Федерации в реестр иноагентов. – Прим. изд.

2.Каспаров Г., Грингард М. Человек и компьютер. Взгляд в будущее / пер. с англ. И. Евстигнеевой. – М.: Альпина Паблишер, 2018. – 396 с.

3.Jennifer Ellen Robertson, Robo sapiens japanicus. Robots, Gender, Family, and the Japanese Nation, Oakland, Cal. 2018.

4.«По преимуществу», «главным образом» (франц.). Здесь и далее в постраничных сносках приводятся примечания переводчика, если не указано иное, в концевых – автора. – Прим. пер.

5.Фрейд З. Заметки о случае невроза навязчивости / пер. с нем. А. Боковикова // Собрание сочинений. – Т. 7. – М.: СТД, 2006. – С. 50.

6.Фрейд З. Вытеснение / пер. с нем. М. В. Вульфа // Основные психологические теории в психоанализе. – СПб.: Алетейя, 1998. – С. 108–123.

7.Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук / пер. с франц. В. П. Визгина и Н. С. Автономовой. – СПб.: A-cad, 1994. – С. 33.

8.В дословном переводе – «сила (способность) воображения» (нем.).

9.Фрейд З. Из истории одного детского невроза / пер. с нем. С. Панкова // Собрание сочинений. – Т. 4. – СПб.: ВЕИП, 2007. – С. 155.

10.«Бессознательное», «сознание» и «предсознательное» (нем.) соответственно.

11.Фрейд З. Бессознательное / пер. с нем. М. В. Вульфа // Основные психологические теории в психоанализе. – СПб.: Алетейя, 1998. – С. 125–160.

12.Греческое слово μῦθος (англ. mythos) переводится как «речь», «слово», «сказание», «предание».

13.Устройство для предотвращения прохождения электромагнитных полей.

14.Sheila Jasanoff, Sang-Hyun Kim (Hg.), Dreamscapes of Modernity. Sociotechnical Imaginaries and the Fabrication of Power, Chicago, London 2015.

15.Affizieren in Der Duden: https://www.duden.de/rechtschreibung/affizieren.

16.Беньямин В. Происхождение немецкой барочной драмы / пер. с нем. С. Ромашко. – М.: Аграф, 2002. – С. 14–15.

17.Спиноза Б. Этика. Раздел III, теорема 18, схолия 2.

18.Делез Ж., Гваттари Ф. Тысяча плато / пер. с франц. Я. И. Свирского. – Екатеринбург: У-Фактория; М.: Астрель, 2010. – С. 186–248.

19.Этим тенденциям технического развития посвящена работа Жильбера Симондона «О способе существования технических объектов». См.: Симондон Ж. О способе существования технических объектов / пер. с франц. М. Куртова // Транслит. – 2011. – № 9. – С. 94–105.

20.Во всяком случае об этом вспоминает Юджин Сернан. См.: Eugene Cernan, The Last Man on the Moon, Wallingford 2016.

21.Marshall McLuhan, Das Medium ist die Massage. Ein Inventar medialer Effekte, Stuttgart 2016.

22.Кеплер И. Сон, или Посмертное сочинение о лунной астрономии / пер. с лат. Ю. А. Данилова // О шестиугольных снежинках. – М.: Наука, 1982. – С. 73.

23.Верн Ж. С Земли на Луну / пер. с фр. М. Вовчок // Собрание сочинений: в 12 тт. – Т. 1. – М.: ГИХЛ, 1954. – С. 317–494.

24.Tom Wolfe, Radical Chic und Mau Mau bei der Wohlfahrtsbehörde, Berlin 2001.

25.Маркузе Г. Одномерный человек / пер. с англ. А. Юдина. – М.: REFL-book, 1994. – С. 8–9.

26.Фуко М. Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы / пер. с фр. В. Наумова. – М.: Ad Marginem, 1999. – 480 с.

27.Michel Foucault, Was ist Kritik? Berlin 1992. – S. 12.

28.Пер. Б. Л. Пастернака.

29.Платон. Федр / пер. с др. – греч. А. Н. Егунова // Собрание сочинений: в 4 тт. – Т. 2. – М.: Мысль, 1993. – С. 186.

30.Manfred Spitzer: https://www.wochenblatt.de/archiv/gehirnforscher-nutzung-digitaler-medien-verdummt-13228274.