Loe raamatut: «Первенцы»

Font:

Пролог

Умеренность

Белый котенок пищал так жалобно, что у любой молоденькой девушки слезы навернулись бы на прелестные глаза. Зачем он забрался на дерево, выяснить невозможно: как говаривали люди, зверя поймет лишь зверь – или человек, если только он колдун. Правда, Ветта Ольшанская колдовать не умела, да и глаза ее прелестными никто назвать не решался – выпученные, как у рыбы, и неопределенного, грязного цвета. Она передразнила мяуканье, закатала рукава простенького платья и приступила к спасению котенка в беде.

Довольно смело задрав подол – Ветта знала, что никто не увидит, поскольку все немногочисленные домочадцы находились в усадьбе, а до ближайшего соседа и не докричаться, – молодая госпожа Ольшанская забралась повыше и ловко схватила зверька. Ветта спрыгнула на землю, отпустила котенка, надеясь, что он доживет до возраста, когда от него будет толк – мышей в доме водилось предостаточно, – и только потом отряхнулась. Взглянула на дерево, удостоверяясь, что где-то там не стонет еще один несчастный зверек. Вздохнула. Старая ольха качнула ветвями на ветру, словно вздыхая вместе с ней.

Считалось, что это необычная ольха, чьи корни ушли в землю во времена, когда все люди были колдунами. Оттого и листья ее зеленее, и ствол крепче, и никакие морозы да засухи ей не страшны. По этому дереву называлась и усадьба, к которой теперь направлялась Ветта, просто и ясно – Старая Ольха. Путешественник, впервые услышавший это название, имел обыкновение спрашивать: «Где же Новая?» Местные привыкли отвечать: «Уже и Новая сгинула, а Старая стоит и будет стоять, пока мир не рухнет».

Деревянный домик, слывший когда-то обителью одной из самых богатых и древних фамилий Берстони, теперь походил на остов погибшего корабля. В дверях показалась Гавра – последняя служанка господ Ольшанских, старая кормилица, пережившая большинство своих питомцев, которая выступала в роли прачки, кухарки и любых других ролях, необходимых в хозяйстве в конкретный день. Помогал Гавре только ее внучатый племянник Сташ, громила, отличавшийся большой любовью к насекомым и физическому труду. Возможно, парню нравилось что-нибудь еще, но сказать об этом он просто не мог: с самого рождения Сташ глух, как пробка.

Заметив Ветту, Гавра указала сморщенным пальцем на окошко второго этажа.

– Госпожа звала, – гавкнула она, – сундук открыла. Пока ты гуляла, из Кирты кто-то с письмом прискакал.

– Что в нем было?

– Почем мне знать? – отмахнулась Гавра и поковыляла прочь, озираясь, наверное, в поисках Сташа.

Ветта легко взбежала по скрипучей лестнице и нашла мать там, где и ожидала – в светлице, у сундука с платьями.

Госпожа Берта критически осматривала наряды дочери – вернее, те, что когда-то были ее нарядами, но перешли к Ветте, как только та подросла. Зеленое платье, лежавшее на крышке сундука и безнадежно вышедшее из моды много лет назад, очевидно, не устраивало госпожу Ольшанскую, но найти что-нибудь получше она не могла. Едва Ветта появилась в комнате, мать оглядела ее с ног до головы и задумчиво заметила:

– Если одолжить денег на хорошую ткань, я смогу сшить на тебя новый наряд.

Ветта начала понимать, в чем дело, но эта мысль ей совершенно не нравилась.

– И как мы будем отдавать долг?

– Я что-нибудь придумаю.

– В нашем положении, матушка…

Госпожа Берта сверкнула небесно-голубыми глазами так красноречиво, что Ветта осеклась. Мать тем же рассудительным тоном сказала:

– Из любого положения можно выйти.

Ветта не сумела сдержаться:

– Замуж, например?

– Приструни высокомерие. Тебе девятнадцать, пора бы уже.

«Будто я этого не знаю», – раздраженно подумала Ветта, прекрасно помнившая, как гордилась ее мать тем, что начала рожать детей уже в пятнадцать лет. Маловажно, что выжили только двое, а теперь Ветта и вовсе отдувалась за всех.

Полгода назад без вести пропал Войцех, ее старший брат и номинальный глава семьи. Номинальный – поскольку, во-первых, делами занималась госпожа Берта и, во-вторых, от Старой Ольхи стараниями Войцеха остались лишь сама ольха да трое последних Ольшанских. Ветта любила брата, но унаследованные им от отца безалаберность и пристрастие к выпивке окончательно превратили имя господ Ольшанских в нарицательное.

Один из свидетелей, якобы опознавших исчезнувшего Войцеха, клялся, что тот всплыл у южного берега речки Подкиртовки, – это сказал рыбак Янко из Малой Митлицы, человек возрастной и уважаемый, поэтому его слову многие поверили. Двое других, имена которых затерялись в вихре слухов, заверяли, что господин Ольшанский напился вусмерть и окочурился на заднем дворе корчмы, – правда, один упоминал «Двух батраков», а второй – «У Петера».

– Так или иначе, – продолжила госпожа Берта, – через десять дней мы отправимся к Ройде на памятную. Дух его брата как раз упокоится, и можно будет безбоязненно вспомнить о житейском. О наследниках, скажем, позаботиться.

Ветта ничего не ответила. На памятную трапезу к соседям, Ройдам, в ужасно древний замок Кирта, стоящий на берегу реки недалеко от границы с Ольшанскими, они однажды уже ездили – только тогда поминали Ройду-отца, а Гельмут, ныне покойный, жил да здравствовал, и госпожа Берта подумывала сосватать дочь ему. Но владельца Кирты женитьба совершенно не интересовала – как и женщины в принципе, если верить другим отвергнутым невестам. Ветта не верила: у Гельмута – и это она знала наверняка от подкупленной матерью киртовской прачки – в младших конюхах ходил незаконный сын. Пока госпожа Берта могла платить прачке, в Ольхе знали даже, как зовут девку, с которой в этом месяце развлекается Ройда, но однажды деньги закончились, и оставалось довольствоваться сплетнями.

С предыдущей поездки прошло почти четыре года, и вот Гельмут лежал в могиле, а господином Ройдой звали его брата Марко, героического Крушителя Черепов. О нем почти никто не сплетничал, а изредка появлявшиеся слухи вызывали мороз по коже. Отбывший в военный поход еще до смерти отца, Крушитель Черепов вернулся лишь теперь, когда Кирта осиротела, чтобы принять наследство – то, что Гельмут, известный страстью к азартным играм, от него оставил. В этом смысле Ветта могла даже посочувствовать господину Марко, хотя ее состояние значительно скромнее, чем его: старшие братья подвели их обоих.

– Ты слушаешь? – спросила госпожа Берта. Ветта кивнула, но мать недовольно цокнула. – Вижу, что не слушаешь. Я говорю, что Марко еще нестарый, а с войны привез немало добычи. Если не вернет Ройдам былое богатство, то уж точно поправит дела. Всем этим нужно грамотно распорядиться… И жениться, обязательно жениться. Почему бы и не на тебе.

Ветта смолчала и на этот раз. Ответ на вопрос «почему бы и не на ней?» довольно прозрачен – она видела его в своем отражении. Рыбьи глаза, пухлые губы и широкий плоский нос, усыпанный отцовскими веснушками, не созданы для увековечивания в портрете.

Когда вдруг пошла повальная мода на портреты, даже в покосившейся Старой Ольхе нашлось место для точеного профиля госпожи Берты кисти непревзойденного Драгаша из Гроцки – на эту блажь ушли последние деньги. Несправедливость мироустройства в случае этой семьи показала себя во всей мощи: от красавицы-матери Ветта не унаследовала ничего, кроме каштановых волос и статной фигуры. Вот только до фигуры дело не доходило, поскольку всех женихов отпугивало ее лицо.

– Жаль, что Войцех не уродился воином, – вздохнула госпожа Берта. – Поход против Хаггеды оказался прибыльнее, чем все думали. Если бы он поехал, сейчас мы могли бы уже нанять батраков, чтобы земля не простаивала без дела.

«Но Войцех мертв, – подумала Ветта, – и уже все равно, кем он уродился». Если у матери оставались сомнения – трудно назвать их надеждами, – то Ветта признавалась себе в том, что никогда не увидит брата. И не только из-за слухов: ей казалось, сердце подсказывает истину. Какая разница, что убило бы Войцеха: выпивка или Хаггеда – его место больше никто не сможет занять.

А Хаггеда, распростертая на огромной территории у восточных границ Берстони, убивала много. Страна, о которой детям рассказывали страшные сказки, оказалась не просто союзом полудиких воинственных племен, а сильным государством, объединившимся перед лицом внешних врагов. Говорили, что хаггедские женщины сражаются наравне с мужчинами и кормят младенцев кровью, смешанной с грудным молоком, – Ветте хотелось бы знать, в каких пропорциях.

Она с трудом представляла, когда именно и почему началась война, длившаяся, казалось, всю жизнь, хотя в действительности – лишь несколько лет. Мать и Гавра называли одни даты и причины, девушки с рынка в Митлице, основной источник новостей для Ветты, – другие, а мужчины, чьи разговоры ей удавалось услышать, – третьи. Теперь, когда вернулся Марко Ройда, она надеялась выяснить правду – хотя выйти замуж, чтобы наконец освободиться от давления матери, тоже оказалось бы очень кстати. Ветта впервые подумала о браке в этом ключе, и привычное отвращение отступило.

Но госпожа Берта заботливо вернула все на свои места.

– Найди Сташа, пусть натаскает воды. Я тебя вымою и осмотрю, а в последующие несколько дней, будь добра, воздержись от прогулок по самым грязным местам нашего владения. Накануне поездки в Кирту снова примешь ванну. Нельзя показываться на глаза жениху в твоем обычном виде.

– Поездки? – процедила Ветта. – Мне любопытно, на чем же мы поедем, если последнюю лошадь продали прошлой весной.

– Об этом я договорилась. Нам одолжат кобылу в Митлице.

– Кобылу? Мы поедем на одной лошади?

– Строго говоря, – отметила госпожа Берта, убирая зеленое платье обратно в сундук, – это две лошади. Кобыла беременна.

Ветта развернулась, чтобы мать не увидела, как она закатила глаза, и спустилась во двор, искать Сташа. Она в самом деле немного испачкалась, доставая глупого котенка с ольхи. Поскольку звать слуг не имело смысла, Ветта обошла усадьбу, но нигде не увидела ни старуху, ни Сташа. Подумав, она направилась по узкой дорожке, ведущей к деревне: вдруг Гавра взяла внука с собой на рынок. Тропинка проходила через небольшую осиновую рощу, в тени которой путник спрятался бы от палящего солнца. Но в последние несколько лет жара стояла редко: даже летом все время лили обильные дожди, и это крайне беспокоило землевладельцев.

Посреди рощи Ветта услышала странный звук, замерла и огляделась. Когда звук повторился – гул, похожий на коровье мычание, только намного более страшный, – она прижалась спиной к стволу осины, готовая снова залезть на дерево, если придется. Но вот совсем рядом послышалось знакомое ворчание, и Ветта с облегчением выдохнула.

– Клятые твои букашки, – бормотала Гавра, подталкивая Сташа, чтобы шел побыстрее, – детина здоровенный, а ума, что у навозника. Госпожа Ветта? – тем же тоном спросила она, будто не веря собственным глазам. – Только ведь гуляла, опять захотелось? Мать браниться не будет? Я вот, гляди, ругаю своего, совсем с этими букашками от рук отбился.

Меж стволов промелькнуло движение, а потом повторился гул. Ветта перевела дух: это все-таки мычала корова – похоже, потеряла стадо. Слуга указал на нее мясистым пальцем и потянул за собой старуху, но та будто вросла ногами в землю, и он сдался, расстроенно опустив лохматую голову.

– Я как раз искала Сташа, – выдохнула Ветта. – Нужно набрать воды, искупаться.

Громила посмотрел на нее добрыми глазами и закивал, будто все услышал. Гавра костлявой рукой ткнула его в бок. Ветта почему-то задумалась о скоротечности жизни.

До памятной трапезы в Кирте оставалось десять дней.

Повешенный

До памятной трапезы в Кирте оставалось десять дней. Марко Ройда отсчитывал их с нетерпением: надеялся, что потом, когда дух брата найдет покой, он наконец-то сможет поспать.

С самого возвращения Гельмут преследовал его во тьме. На войне он забыл, что значит видеть сны, и даже этот неясный, зыбкий силуэт заставлял Марко просыпаться в поту. Он страшно злился на брата – за то, что тот умер, не дождавшись победы над Хаггедой, а теперь и за то, что не давал спать. Но этим утром Марко ощущал скорее растерянность, чем раздражение, потому что Гельмут вдруг заговорил.

Господин Ройда, еще не привыкший к этому статусу, позавтракал яйцами с зеленью, сидя во главе пустого круглого стола, как повелось при брате, любившем подчеркивать собственное одиночество, и направился во внутренний двор. Широкую крутую лестницу, по которой всего полгода назад ходил Гельмут, казалось, не мыли уже давным-давно, а Марко не терпел беспорядка в доме – этого ему с лихвой хватило на полях сражений.

– Свида! – крикнул он, оказавшись во дворе замка.

Управляющий Кирты, лысеющий, но еще не дряхлый мужчина с вывернутой от рождения стопой, возник будто из-под земли.

– Чем могу, господин?

– Я хочу ходить по лестнице, не опасаясь наступить в кучу крысиного дерьма.

Свида поклонился и исчез даже быстрее, чем появился, чтобы выполнить пожелание хозяина, – Марко никогда не понимал, как он так бегает с этим увечьем.

Управляющий с самого приезда не оставлял Ройду в покое: после него владение некому наследовать. Марко не хотел с этим разбираться, по крайней мере, не прямо сейчас, когда у него в руках находилось разваливающееся хозяйство, о чем без обиняков сообщил старику. Свида не унимался: мол, после памятной трапезы необходимо устроить смотрины и подобрать хорошую, здоровую невесту, чтобы к следующему году родила ребенка. «К чему такая спешка? – мрачно спрашивал Ройда. – Опасаешься, что и меня вдруг хватит удар?» Старик молча отводил глаза, Марко отсылал его прочь. Спустя время все повторялось вновь.

Погано от такого на душе.

В воздухе летала мерзкая пыль: Ройда откашлялся и сплюнул. На том месте, где только что стоял управляющий, оказался конюшонок Гашек, несущий в руках охапку высушенного сена. Марко поморщился, когда мальчишка опустил голову и пробормотал приветствие, – слишком живо возник в памяти образ покойного брата.

«Взгляни на меня, – велел этой ночью Гельмут. – Взгляни на меня, ты, Марко, могучий Крушитель Черепов».

Ему пришлось последовать за Гашеком, потому как они оба направлялись в конюшни. Гельмутов Ворон, бойкий шестилетка, за которого, как пожаловался Свида, отдали чрезмерную сумму денег, будто почуял невысказанные намерения Марко и довольно фыркнул. Ройда не понимал, что особенного в этом коне, кроме имени – Ворон сиял белизной, как свежевыпавший снег.

Свида не мог сказать, кто и почему так назвал жеребца – продавец или сам Гельмут, – но это и не имело значения. Гашек суетился вокруг, изредка поднимая на господина перепуганный взгляд, и иногда замирал с приоткрытым ртом, будто хотел о чем-то спросить. Марко, делая вид, что не замечает мальчишку, сам оседлал Ворона и хотел уже уезжать, как вдруг за его спиной женский голосок промурлыкал:

– Доброе утро, господин Марко.

Он не обернулся, и так зная, что увидит Лянку, прачку, которая больше всех радовалась его возвращению. Что-то непонятное стало с приятной девчонкой, какой Ройда помнил ее в детстве: в прежде пустых и светлых глазах теперь будто беспрерывно тлели угли. По всей видимости, она вынашивала план по его обольщению или подобную глупость, на которую Марко не собирался тратить времени.

– Здравствуй, Лянка. Я уезжаю в поля.

– Не смею вас задерживать. Я только хотела узнать, не нужно ли что-нибудь постирать.

– Спроси Свиду, – вскочив в седло, ответил Марко, не слишком довольный необходимостью проговаривать очевидные вещи вслух.

Но Лянка не сдавалась.

– А правда, что вы, господин… – протянула она, мягко прикоснувшись к его сапогу. – Там, на войне… Болтают разное…

– Кто болтает и где их найти?

Вопросы сразу иссякли. Лянка, конечно, прежде не общалась с мужчинами, вернувшимися из похода, и не могла знать, что вернейший способ отвратить такого от себя – этим вот кошачьим тоном спросить что-нибудь о войне. Гашек предусмотрительно открыл ворота и встал возле них столбом, провожая выезжающего Марко все тем же дурацким взглядом. Ударив Ворона пятками, Ройда покинул внешние стены замка и пустил коня галопом.

В полях Марко провел почти целый день: на них кипела жизнь. По возвращении он без промедления принялся восстанавливать хозяйство, которое совершенно запустил Гельмут. Оплачивая труд батраков деньгами, привезенными из Хаггеды, он обеспечил посевы и мог надеяться на неплохой урожай. Люди благодарили господина Ройду за возможность честно потрудиться: его соседи, Ольшанские, самые крупные землевладельцы в округе, уже давно ничего не обрабатывали. Осмотрев поля и доехав почти до самой границы владения, Марко остановился, слез с коня и ненадолго отпустил его попастись. Теперь нужно подумать.

Последний сон, болезненно бледный Гельмут, произносящий странные слова, поведение конюшонка и подозрительная озабоченность Свиды не давали покоя. Марко вытащил из-за пазухи помятое письмо – причину возвращения домой. Там сообщалось о кончине Гельмута и о том, что ему наследует младший брат, поскольку законных детей господин не оставил. Марко выучил это письмо наизусть и чаще всего вспоминал указание на причину смерти: «Господина хватил удар». Каждый раз, думая об этих словах, он все сильнее сомневался в их правдивости. Что-то здесь неладно.

Ворон ворчливо пыхтел поодаль, отгоняя назойливых мух.

Марко наконец решился.

Вернувшись в Кирту, он подождал до темноты и снова пошел на конюшню. Конь Гельмута вскинул голову, увидев нового хозяина, но не издал ни звука. И к лучшему: Марко пришел не за Вороном, а привлекать к себе внимание не стоило. Даже калитка у ворот замка не скрипнула, когда Ройда ее открывал. Ночь будто встала на его сторону.

Поля и рощи завораживали бескрайним мрачным спокойствием. Где-то надрывно выла собака, пока ее, вероятно, не пнул под ребра хозяин. Марко перешагнул глубокую лужу, бледно и грязно отражающую лунный свет.

Ройда вдруг вспомнил одного случайного спутника, с которым трясся в повозке до полевой лечебницы. Парню было не больше пятнадцати, без обеих ног по колено – сказали, что из-за хаггедской боевой колесницы. Раненому дали тряпицу и его собственный шлем – очистить от пятен и пыли. Мальчишка тер, почти не останавливаясь, в течение всего пути – а добирались они вечер, ночь и целое утро. Перед тем как провалиться в сон, Марко видел, что в блестящей поверхности новенького шлема отражается свет, а раненый чему-то улыбается. «Он умер, – напомнил себе Ройда, – не доехал до лечебницы».

Луна, будто услышав его мысли, поблекла, но даже в темноте он разглядел в роще могильный холм.

Они положили Гельмута справа от отца. Холм еще не порос травой: беспокойный дух не давал ей взойти. Марко собирался попросить прощения, прежде чем опустить лопату, но так этого и не сделал. Брат еще не ушел насовсем и понял бы все без слов. Марко начал копать.

Почти сразу лопата уткнулась во что-то твердое. Он стал работать аккуратнее, медленнее, постепенно подбираясь к завернутому в ткань телу. Увидев очертания головы, Марко выругался: саван оказался насквозь пропитан кровью. Бросив лопату, Ройда стряхнул последние комья земли руками и разорвал ткань, чтобы открыть то, что осталось от отвратительно мертвого лица Гельмута и его размозженного черепа.

«Открой глаза, – подумал Марко. – Проснись, брат, и объясни мне, какого хрена все вокруг лгут».

Он не знал, сколько просидел так, прислонившись спиной к отцовской могиле. Тишина стояла невыносимая, даже насекомых не слышно. Близился восход.

– Твой парнишка пытался мне сказать, – вслух произнес Марко, обращаясь к брату. – Ходил за мной с испуганным лицом и раздражал. А Свида, подлец, думал, я не узнаю. «Удар хватил» пишет. Сколько раз тебя хватил удар, а, Гельмут? Кто разбил тебе голову этим «ударом»?

К рассвету Марко Ройда, прославленный Крушитель Черепов, заново похоронил убитого брата и вернулся домой. Первым он вызвал к себе конюшонка Гашека и разговаривал с ним почти час; мальчик вышел из комнаты бледнее обычного и до самого вечера где-то пропадал.

Потом настал черед Свиды.

Управляющий вполз бесшумно, на цыпочках. Страдающая одновременно бессонницей и нездоровым любопытством прачка видела, как господин, с ног до головы в пыли, бросил лопату во внутреннем дворе. А о том, что увидела прачка, как всегда, немедленно уведомили Свиду. И в свое время его прогнали из торговой академии отнюдь не за то, что он плохо соображал.

– Кто? – без предисловий спросил Марко, слишком хорошо зная, что слуга его поймет. – Кто это сделал, Свида?

Управляющий сглотнул и опустился на колени. Марко с трудом сдержал желание ударить его кулаком сверху, прямо в круглую лысину, чтобы не раздражала жирным, противным блеском.

– Не могу знать, господин, – просипел Свида, который имел обыкновение знать все, и это взбесило Ройду еще больше. – Люди в капюшонах… Принесли тело посреди ночи, велели закопать и сказать, будто господин Гельмут умер сам… Язык мне грозили вырезать, если кому сболтну… Лица в ткань замотаны, голоса не узнал…

– Сколько их было?

– Трое, господин. Мы с Гашеком его и похоронили…

– Как они разговаривали?

– Да вот как мы с вами, господин. Без хаггедского говора, точно. Элем от них несло, господин. Элем и конским потом.

«От любого батрака в округе поздним вечером несет элем и потом», – подумал Марко. Свида не дал ему ничего.

– Готовься к памятной. Хотя бы это мы для Гельмута сделаем.

Управляющий поднимался на ноги с огромным трудом, но Марко даже не попытался ему помочь. Точно так же он устранился и от приготовлений к трапезе: в предшествующие ей дни он почти не выходил из кабинета брата. Гельмут не вел дневников и оставил слишком разрозненные записи расходов, чтобы хоть что-то из них понять. Марко оторвался от безрезультатных поисков только в день памятной: Кирта принимала гостей.

Госпожи Ольшанские, мать и дочь, въехали во двор верхом на брюхатой кобыле с таким серьезным видом, что Марко даже усмехнулся про себя. Вскоре прибыла Нишка из Тильбе с малолетним сыном Отто – поскольку это владение граничит с Ройдами на севере, с главой их семейства Марко и Гельмут знакомы с детства, но Вернера несколько месяцев назад разбил паралич. Потом в открытые ворота так долго никто не проезжал, что Свида занервничал, вспоминая, всем ли разослал письма.

– Закрывай, – приказал Марко. – Пора начинать.

Ярко освещенный большой зал Кирты хорошо прибрали: смотрелось если не торжественно, то хотя бы вполне прилично. Столы и скамьи, расположенные вдоль стен и рассчитанные на несколько большее количество человек, уставили скромной пищей и кувшинами с вином.

В центре зала алела небольшая жаровня, куда уложили старую рубаху Гельмута. Все присутствующие собрались вокруг, оставив для Марко главное место. Свида протянул деревянный кубок вина. Нишка Тильбе мягко положила руки на плечи сына, чтобы он не вертелся. В зале стало тихо, как в ночном поле, и пришло время говорить.

– Я помню тебя, Гельмут из Кирты, – сказал Марко, поднимая кубок над головой.

Показалось, что кто-то тихонько всхлипнул.

Он сделал первый глоток.

– Неприкосновенна земля кургана твоего, – продолжил Марко, надеясь, что голос не дрогнет. Ветта Ольшанская почему-то отвела взгляд. Голос не дрогнул. Отпив во второй раз, Марко выплюнул вино в жаровню. – Да примет она дух твой, как приняла тело твое, ибо живые отвергли тебя.

Все, что оставалось в кубке, надлежало вылить под ноги, а сам кубок бросить к одежде покойника. Свида подал горящий факел. Марко медлил, чувствуя, будто должен сказать что-то еще, прежде чем навсегда попрощаться с братом.

Госпожа Берта картинно вздохнула. Марко молча зажег огонь.

Когда рубаха и кубок сгорели дотла, гости сели за стол, а Свида бережно собрал пепел в мешочек и передал господину – завтра Марко развеет его над могилой Гельмута. Ройда повесил мешок на пояс и разместился во главе стола.

В курганах Хаггеды остались сотни берстонских воинов. Кто поедет туда почтить их память?

Трапеза прошла мирно, и никто не говорил в полный голос, пока не унесли последнее блюдо. Потом настала очередь новой партии вина и фруктов: по традиции нужно прогнать печаль. Марко справился у Нишки о здоровье господина Тильбе: по усталому виду женщины стало понятно, что все идет паршиво. Но вслух она не произнесла ни слова жалобы.

– Отто подрастает, – с неподдельной материнской нежностью сказала Нишка. – Я верю, что мой муж лично научит его ездить верхом.

Они оба понимали, что этому не бывать, но Марко кивнул.

– Я тоже.

Как только госпожа Тильбе отошла в сторону, его осторожно тронула за рукав Берта Ольшанская. Позади нее маячила дочь.

– Мы были поражены вестью о смерти вашего брата… Гельмут ведь… В таком молодом возрасте… А между вами всего год разницы… Трудно даже представить, ведь и мой сын… Потеря… А вы были на войне…

Марко не слушал, но и уйти просто так не мог: госпожа Берта не отпускала его рукав. Она говорила так долго, что он начал подумывать предложить ей вина или сделать что угодно другое, лишь бы прекратить это.

– Моя дочь Ветта всей душой желает узнать о ваших приключениях из первых уст…

По выражению некрасивого лица Ветты стало вполне ясно, что ничего такого она не желает. Собрав волю в кулак, Марко сделал попытку вежливо улыбнуться – по всей видимости, неудачную, потому что во взгляде девушки отразилась плохо сдерживаемая брезгливость. «Да и хрен с тобой, голодранка», – подумал Марко и перестал строить из себя благовоспитанного аристократа.

О чем-то подобном наверняка подумала и Ветта, потому как, стоило госпоже Берте предусмотрительно удалиться на почтительное расстояние, разговор вдруг начал клеиться сам собой. Марко задал тон:

– Чего она хочет?

Молодая госпожа Ольшанская тяжело вздохнула, как уставшая батрачка.

– Присмотритесь как следует и догадайтесь сами.

Марко догадался.

– Сколько вам? Двадцать три?

– Девятнадцать. Вас учили, что не следует задавать такие вопросы женщине?

Он посмотрел в сторону тридцатилетней Нишки Тильбе, которая выглядела на все сорок пять.

– Вы еще не женщина, а меня учили более нужным вещам.

– Например, – едко уточнила Ветта, – крушить черепа?

– В том числе. А вы? Что должно побудить меня взять вас в жены?

– Как насчет моей земли?

– Земли вашего брата, – едко уточнил Марко, – на которой ничего не растет.

– По меньшей мере три человека из разных концов владения видели его мертвым, – без всякого выражения сказала Ветта. – Вырастет, если будут деньги, чтобы хорошо платить батракам.

– Мои деньги и ваша земля?

– Кажется, таков был план, но я могу переспросить у матери.

Он буквально ощутил на затылке тяжелый взгляд Берты Ольшанской. Свида пустится в пляс от восторга.

– Не стоит.

– Так вы согласны?

Марко пожал плечами.

– А вы?

Может быть, юная Ветта не так представляла себе брачное предложение, но приняла его с явным удовлетворением.